От былой устроенности святого источника не осталось и следа. Теперь он выглядел как яма, наполненная мутноватой водой, с подгнившими остатками бревен. Храм разобрали еще в двадцатых годах, снесли купальню, выдернули из земли трубы, засыпали родник. Советская власть воевала со святыми источниками точно так же, как с церквями и духовенством, то есть беспощадно. Прежде отец Палладий еще пытался поддерживать родник в божеском виде, своими руками очистил от завала, ископал яму. Но после лагеря сил у него оставалось только на то, чтобы скрытно водить сюда паломников, приезжавших издалека, служить для них молебны и утешать душеполезными беседами. Место зарастало лесом, дичало. Но дух святости не покидал его. Кто из городских богомольцев отваживался окунуться в яму с водой, те чувствовали благодать и, бывало, исцелялись. А если попадались среди них люди ученые – случалось и такое, – то рассуждали о здешней благодати как об имеющей физические свойства невидимой материи. Отец Палладий на такие разговоры только улыбался в бороду.

– Что, батюшка? – немного нервно спросил, подойдя ближе, один из паломников, интеллигентного вида мужчина.

В этот раз все они, пятеро беспокойных, страждущих душ, были из Москвы.

Источник остался позади, уже отошли от него метров на пятьсот, когда отец Палладий вдруг встал на дороге. Не то всматривался, не то вслушивался. Долго, минуты две. На вопрос не ответил. Женщины позади тревожно зашушукались.

– Васята, – наконец позвал священник.

Соседский мальчишка, променявший сегодня школу на богомолье, резво подскочил. Отец Палладий погладил его коротко стриженую голову – будто еще раз благословил.

– Ты тут все тропки знаешь. Побудь-ка проводником. Идите через лес повдоль Вепринки. Выйдете к селу, а там к Кондратьевым тихонько отведи, по закоулкам. Пахомыч их до города свезет. А ты сразу домой беги к матери. Понял?

– Ага. – К заданию подросток отнесся серьезно. – А чего, сюда идут?

– Корабли плывут, – отшутился отец Палладий.

Он осенил пятерых паломников одним на всех крестом.

– С Богом, чадушки, не тревожьтесь, Господь вас сохранит. А я тут пойду…

Городские богомольцы, беспокойно оглядываясь на священника, сошли с торной дороги. Зашуршала хрусткая листва под их ногами и вскоре утихла. Лес, оголенный поздней осенью, остался безмолвен.

– Ну что ж, отец Палладий… – сказал самому себе священник, отправляясь в путь.

Морозный воздух выхолаживал его старые кости. Привычно не обращая на это внимания, иеромонах лишь сунул бороду под душегрею вместо шарфа. Душегрея, оправдывая свое название, согревала душу хозяина, но не тело. Была она старая, латаная заботливыми руками матери Феодоры, подбитая лишь ветром и горьким кадильным дымом от самодельного ладана, потому что ватная подкладка давно переселилась через дыры в такие же рваные башмаки лагерных зеков, с которыми отец Палладий делил все радости и беды своей трехлетней исправительно-трудовой жизни на таежном севере, в архангельских лесах.

Лагерный срок он получил за то, что торговал святой водой и чудесными исцелениями, как гласило обвинительное заключение, с коим его любезно ознакомили в калужской тюрьме ОГПУ после непродолжительных допросов. В обвинении, правда, перед святой водой и чудесными исцелениями еще стояло противное слово «якобы». А после них – совсем уж гадкое «внедрение суеверий в массы». Но, возвратясь из лагеря, отец Палладий вновь взялся за старое. Не мог же он отказать приезжим страдальцам в том, ради чего они проделывали свой долгий путь. А что в наступившее время строительства светлого будущего все люди страдальцы, даже те, кто сам – советская власть, в этом отец Палладий был убежден. Самого же себя он теперь называл злостным рецидивистом. Школьный учитель Николай Петрович, духовное чадо отца Палладия, досадовал на него за это. У вас, говорил, батюшка, теперь малое стояние на Угре, которое запомнится честным людям не менее того великого Стояния, что было здесь четыре с половиной века назад. А рецидивисты – это, мол, те, которые в Политбюро и прочих партийных креслах устроились.

– Получу я за свое малое стояние второе сидение, – вздыхал отец Палладий…

Впереди на лесной дороге обозначились две фигуры в шинелях. Увидев их, старый монах не стал сбавлять шаг. Они же, напротив, побежали к нему. Один к тому же на ходу рвал из кобуры под шинелью табельное оружие.

– Вы арестованы, гражданин Сухарев!

Дуло револьвера смотрело священнику прямо в грудь.

– И поздороваться не успели, Иван Дмитриевич, а уже наганом грозите, – с укоризной сказал монах.

– Откуда вы меня… – Револьвер медленно поехал вниз, а в лице чекиста обозначилась на мгновенье растерянность. – Я вам, гражданин, никакой не Иван Дмитриевич, а оперуполномоченный Гущин, сержант госбезопасности. Можете называть меня гражданин следователь. Остриков, обыщите арестованного.

Священник послушно развел в стороны руки, пока милиционер ощупывал его душегрею и подрясник.

– Уж простите, батюшка, – шепнул Остриков, стоя спиной к чекисту, – служба.

Отец Палладий понимающе кивнул.

– Бог тя простит, – прошелестело в ответ.

– Сообщники где? – Сержант озирался по обе стороны лесной дорожки. Дуло револьвера следовало за его взглядом. Чекист будто опасался, что из кустов полезут враги отбивать арестованного.

– Один я…

– Врете, гражданин поп! – Гущин сорвался на крик, но сам осознал, что теряет выдержку, и произнес спокойнее: – Идите вперед, арестованный. Вздумаете бежать – стреляю сразу, без предупреждения. Вам понятно?

– Чего ж не понять, гражданин оперуполномоченный. Не в первый раз…

По тюремному обычаю, хорошо усвоенному в прежние годы, отец Палладий сложил руки за спиной и двинулся навстречу судьбе.

Чекист шел сзади, не спуская с него ствол нагана. Милиционер Остриков с мрачным видом шагал чуть в стороне от обоих.

– Чего ж не понять, – спустя несколько минут повторил священник. – Ведете как разбойника, только что не в кандалах, и на том спасибо… В чем же я на этот раз провинился перед советской властью?

Чекист смолчал. В курсантской школе он твердо выучил, что вопросы должен задавать только следователь. А допрашивать арестованных и свидетелей следует в кабинете. Лес – неподходящее место для снятия показаний.

Но через пару десятков метров сержант обронил:

– Вредный вы народ, попы.

– Так уж и вредный? – Отец Палладий решил скоротать время в пути разговором и пустился в рассуждения: – Вот взять хоть наш святой источник. Преподобный Тихон еще когда его ископал! Почти полтыщи лет назад. С тех пор его водичка людям служит, никому отказа в ней нет, целит душу и тело… А были бы мы впрямь вредные, разве валил бы народ в монастыри, как в старое-то время? Что мы, монахи, можем дать? Только утешение духовное, да руководство жизненное, да молитву во спасение душ… А иной раз и за отечество вставали. Великие отцы преподобные Россиюшку у Бога вымаливали, от вражьего плена и разорения спасали. Про Сергия-то Радонежского не слыхали, гражданин следователь? Да нет, где вам было слыхать. Вас теперь на других святцах учат, на коммунистических. Господь по своей милости оставляет вас, молодежь, варварами непросвещенными, дабы спрашивать с вас мало, как и дано вам мало. С воспитателей и учителей ваших более спросится. А с нас-то, пастырей нерадивых, подавно…

– Ты бы, батя, не наговаривал на себя лишнего, – хмуро заметил Остриков.

– Да чего ж лишнего? – удивился отец Палладий. – Статья пятьдесят восьмая пункт десятый и одиннадцатый – антисоветская агитация и контрреволюционная деятельность – у нас, у духовенства, нынче любимая. И не отопрешься от нее: сам на себя не наговоришь, другие за тебя постараются. Вот и у гражданина следователя на меня, верно, уже целая папочка уличающая заготовлена. От сумы да от тюрьмы сейчас нашему брату молчанием не отбояриться. А разговорами и подавно…

К обеденному времени как раз дошли до околицы села. До главной – Советской улицы дошагали без приключений и даже без свидетелей. На самой Советской замаячили было впереди две бабы-колхозницы с лопатами, как винтовки, прижатыми к груди. Но разглядели неладное и нырнули в чей-то двор. Попался еще ветхий столетний дед, сидел на лавке у забора.

– Что, батёк, повязали? – прошамкал старый. – А не дурмань трудящих…

И погрозил кривым пальцем.

Прошли мимо сельсовета, обширного двухэтажного строения, когда-то бывшего домом кулака Ситникова, которого насадили на вилы еще в гражданскую войну. Над входом висел призыв: «Искореним врагов народа, шпионов и вредителей, наймитов иностранных разведок! Смерть изменникам Советской Родины!» Алое полотнище, где-то раздобытое к празднику председателем сельсовета, повесили накануне – под недоуменно-тревожные взгляды колхозников. Для сельских пролетариев намерения начальства были непонятны и пугающи: кого еще искоренять будут, если всех кулаков и подкулачников уже повывели?

– Вы бы убрали оружие, гражданин следователь, – попросил отец Палладий. – Ребят напугаете.

С поперечной улицы показалась гомонящая стайка детей с холщовыми сумками на плечах. Школьники закончили учиться и расходились по домам. При виде арестованного священника и его конвоя они застыли с широко открытыми глазами и ртами. Гущин, спохватившись, спрятал наган в карман шинели.

Неприятностей и неожиданностей от колхозных детей чекист не ожидал. Среди десятка мальчишек и девчонок он увидел даже одного пионера в красном галстуке. Совсем неплохо для сельской школы, отметил про себя Гущин. В городских классах на тридцать-сорок учащихся приходилось по два, много три пионера.

Потому прозвучавший детский вопрос был как непредвиденная финка в руке простого советского гражданина, еще ни в чем не заподозренного: заставил Гущина спружиниться в стойке, готовясь к отражению атаки.

– За что арестовали нашего учителя Николая Петровича?

Дети подошли ближе, рассыпались полукругом.

– Когда его отпустят? Он ничего вам не сделал!

Это «вам» сержант ощутил нутром как пропущенный удар ножа. Не сильный, но кожу пропоровший.

– Николай Петрович хороший! Он добрый, давал нам свой хлеб, если кто от голода на уроках спал. Учитель ни в чем не виноват… – Школьники заговорили все разом, обступая теснее людей в форме. Гущину их бледные лица под большими отцовскими картузами и девичьими беретами показались злобными физиономиями маленьких шкодливых обезьянок. – Николай Петрович читал нам свою повесть про то, как русские отбили татар на нашей Угре! В поход нас водил туда…

Чекист вдруг заподозрил, что дети намеренно отрезают его и Острикова от арестованного, чтобы дать попу сбежать.

– Он враг!! – рявкнул сержант и стал распихивать шпанят. – Ваш учитель арестован, потому что он враг!

Гущин оттолкнул последнего мальчишку и крепко схватил священника за руку.

– Сами вы враги!

А вот это уже не финка. Это самый настоящий диверсионный акт с применением огнестрельного оружия.

– Кто это сказал? – Гущин резко обернулся.

Перебегая глазами с одного на другого, он пытался найти в их гневных мордочках чувство мгновенной вины и сожаления о вырвавшихся словах. Но ни один не потупил взора.

Они просто отступали, сверля его своими глупыми и сердитыми бескомпромиссными детскими взглядами.

– Кто это сказал, я вас спрашиваю?! Ну-ка ты, пионер, иди сюда…

В ответ они порскнули в стороны, как воробьи с куста. Улица вновь опустела.

Трое молча продолжили путь. Впереди уже виднелись постройки бывшего монастыря, над ними помалу вырастала колокольня с дальней, противоположной стороны.

Гущин пыхтел, не мог успокоиться. Рука лежала в кармане, на рукояти нагана. Остриков тоже страдал внутренне – хмурился, плелся уныло.

Влетевший в спину чекиста камень окончательно лишил его душевного равновесия. Рука с наганом сама дернулась из кармана, и только мгновенная реакция милиционера спасла от пули убегающего стремглав мальчишку.

– Я тебе, Витька, штаны-то спущу да выдеру!.. – Остриков проорал это, поднимая упавший на землю револьвер. – Извините, товарищ сержант! – повинился он, подавая чекисту оружие. – Вы уж того… не того… Нехорошо получилось.

– Да и вы, Остриков… – морщился тот, потирая правое запястье. – Вы же мне чуть руку не сломали. Как лось навалились.

– Дети же…

– Дети?! – Гущин отобрал у него наган и неожиданно выругался по-матерному. – Это, Остриков, не просто хулиганское нападение на представителя власти при исполнении. Это самая настоящая вражеская вылазка. Диверсия! Вы понимаете, что за этим должно последовать?

– Понимаю, товарищ сержант, – упавшим голосом подтвердил милиционер.

– Как фамилия малолетнего диверсанта?

– Не знаю. Не разглядел.

– Но вы же назвали его по имени!

– Так это просто… ну так, припугнуть…

Чекист даже не стал смотреть в его честные милиционерские глаза.

– Ладно, – процедил. – Разберемся с этим вражьим гнездом.

– Безотцовщина, товарищ сержант, – еще пытался выгородить шпану Остриков. – Тут у каждого второго отец в город на заработки подался да и пропал с концами. Раскулаченные опять же… мужиков выслали, а семьи оставили.

– Как это пропали с концами? – не понял Гущин. – В советской стране люди не могут пропадать просто так.

Остриков пожал плечами.

– Не хотят возвращаться. В колхозе не прокормиться…

Он прикусил язык. Повернулся к священнику, стоявшему смирно, только чуть дрожавшему от холода.

– Замерзли, гражданин Сухарев? Сейчас в милиции отогреетесь. Идемте, товарищ сержант, время скоро уже позднее.

Чекист не заметил оплошку милиционера. Ему вдруг вспомнился собственный отец. Иван Дмитриевич был родителю благодарен – как раз за то, что рано помер и оставил его сиротой-безотцовщиной. До десяти лет Ваня Гущин отцом гордился. Тот, по рассказам матери, был героем гражданской войны, красным кавалеристом, погибшим в бою с белобандитами. Когда в двадцать четвертом году отец вернулся, ореол героя быстро померк. Тогда еще Ваня Гущин не осознавал всех идейных противоречий окружающей жизни. И было до слез больно и обидно, когда батька жестоко отодрал его по голому заду сыромятным ремнем: за то лишь, что увидел сына весело марширующим позади пионерского отряда, который строем под бой барабана проходил по их улице. «В красные скауты хочешь, сынок? А ну-ка, поди сюда…» – «За что, батя?..» – «А чтоб не хотел». Через полгода отец умер от чахотки. Но пионером Ваня Гущин так и не стал. Зато в комсомол его приняли сразу, как только подал заявление. К тому времени он уже знал, что отец не был никаким красным кавалеристом, а отбывал исправительный срок как нижний строевой чин деникинских войск. Поэтому в вопросе о безотцовщине сержант Гущин имел твердое мнение: лучше так, чем с отцом-контрой.

– Село заражено троцкистско-фашистскими настроениями. В этом и ваша вина, милиции! – распекал Острикова чекист. – Куда вы смотрели, когда у вас под носом в советской школе открыто велась контрреволюционная работа?

– Наше дело – ворье и бандиты, – оправдывался милиционер. – А учитель Михайловский был на хорошем счету у директора школы.

– С директором мы тоже разберемся. Как это организатор фашистско-церковного террористического подполья оказался у него на хорошем счету?

Тут подал голос порядком замерзший и утомленный долгой ходьбой арестованный.

– Ох, отец Палладий, не сносить тебе головы. – Он испустил долгий удрученный вздох. – Церковно-фашистское подполье! И ты в него тоже затесался!..

– Не юродствуй, поп, – неприязненно отозвался Гущин. – Учитель Михайловский на допросах назвал тебя в числе участников вашей террористической организации.

Первое самостоятельное дело, которое поручил сержанту Гущину начальник райотдела НКВД, оказалось и очень серьезным. Хотя несерьезных дел у чекистов не было. Но этот оперсектор района давно вызывал подозрения: как так, всюду вскрываются белогвардейско-кулацкие и церковно-диверсионные организации, а в лев-толстовской округе тишь да гладь? Должно и тут быть осиное гнездо, только глубоко законспирированное. Но нет такой глубины, которую не раскопали бы чекисты. И вот, наконец, был получен сигнал. Добровольный информатор сообщал, что школьный учитель истории ведет себя не по-советски: посещает незакрытую еще церковь в соседнем селе, о прошлых темных временах рассказывает школьникам с одобрением, положительно отзывается об антинародной политике средневековых царей и князей; водил детей в поход на место, где войска во главе с царской родней, великим князем, подавляли национально-освободительное движение братского татарского народа; распространял среди учащихся церковные мифы о чудесах, которые там якобы произошли…

Тут сержант заметил, что арестованный каким-то образом влез в его мысли.

– Хотите, гражданин следователь, я отведу вас прямо на место преступления бедного Николая Петровича? Ну, то, где он рассказывал детям о Стоянии на Угре? Во всей округе только он да я, грешный, теперь храним память о том, где это было. Ему как ученому историку положено, ну а мне – как постриженику монастыря аввы Тихона. Родоначальник нашей Тихоновой пустыни самое прямое участие принимал в том стоянии русских войск на огненном рубеже…

– Может, вас, гражданин поп, еще в Москву отпустить на поклонение святым угодникам? – сыронизировал Гущин.

– Святые угодники у нас и тут есть, – тихим, чуть дрогнувшим голосом произнес священник.

На территорию бывшего монастыря, который несколько десятков лет был для отца Палладия родным, он не заходил давно. На что тут было смотреть, кроме оскверненных и разоренных останков? В Никольском храме – клуб с танцульками. В Успенском соборе устроили когда-то сельхозтехникум, а ныне и неведомо, что там – склад или овощехранилище. В келейные и хозяйственные корпуса чего только не напихали – типографию, милицию, правление колхоза, заготконтору, еще с десяток советских казенных учреждений и общежитие. Там, где когда-то стояла часовня над остатками дуба преподобного Тихона, чернели огороды, обнесенные жердями от потравы скотиной. Значит, и скотину держат. Коз, свиней. Но самой горькой участи подвергся Преображенский собор, в подклете которого под спудом почивали мощи святого основателя обители, и монастырский погост при нем. Собор сровняли с землей, каменным крошевом от него и могильными надгробиями отделали дорожки парка отдыха для трудящихся. Так теперь называлось это место, где трудящиеся в свободное время гуляли на костях покойников, а мощи аввы Тихона попирал каменный советский атлет с мячом. Поодаль от атлета обнималась с веслом девушка-спортсменка. За голыми деревьями белел и бюст вождя мирового пролетариата.

Отцу Палладию трудно было сдержать старческие слезы.

– Дозвольте помолиться, гражданин следователь. Напоследок…

Остолбенев от неслыханной просьбы, чекист кивком дозволил.

Священник отошел на несколько шагов и упал коленями в жухлую траву.

– Благослови, отче Тихоне, – прошептали губы, а руки потянулись к остову собора, заросшему бурьяном.

Остриков закурил «беломорину». Сержант не сводил с монаха глаз.

– Конечно, враг и есть, – принялся он рассуждать. – Подготовленный враг. Откуда бы ему известно мое имя? Значит, информация у них налажена. Очень вероятно, что и в райотдел проник их шпион, проводит подрывную работу.

– Да не, товарищ сержант, у него всегда так. К примеру, в избу к нему стучишь, а он уже знает, кто пришел, и по имени через дверь зовет. Особенно пугаются которые с ним незнакомые, в первый раз приехавши.

– Мистификация, – уверенно определил Гущин. – Вот как по-научному это называется, Остриков. Церковников такому специально учат, чтоб народ дурили.

Сделав это заключение, он уставился на каменного атлета. До статуи было метров полста, вокруг нее голое пространство по площади снесенного храма, дальше тонкие деревца, насаженные недавно. Незаметно не пройти.

– А это что за чучело… – нахмурился чекист. – Из-под земли он, что ли, вылез?

Перед постаментом атлета стоял лицом к ним еще один дряхлый бородач в монашьей рясе. Несмотря на расстояние, Гущин видел его будто вблизи: старомодный плащ-накидка на плечах, белые густые волосы, схваченные сзади, тонкий горбатый нос, как у южан. Плавным движением обеих рук монах нарисовал в воздухе крест.

Сержанта передернуло от отвращения.

– Откуда здесь еще поп? – спросил он Острикова. – Что за богадельня у вас тут?

– Где?

– Вон, у статуи.

– Нету там никого, товарищ сержант, – удивился милиционер.

– Вы из меня, Остриков, дурака не делайте, – возмущенно повернулся к нему чекист. – Развели тут, понимаешь… Ох нездоровая у вас в селе обстановочка. Явственно контрреволюционная. А вы, Остриков, все больше меня разочаровываете.

– Виноват, товарищ сержант! Только нету там никакого другого попа.

– Да вот же он…

Гущин осекся.

Монаха и впрямь не было. Ни возле атлета, ни на дорожке к изваянию, ни среди голых березок.

Сержант решительно направился к статуе, выхватив из кармана револьвер.

– Эй, гражданин! А ну выходите, где вы там прячетесь!..

Он обошел атлета кругом. Осмотрелся по сторонам. Потом долго ходил, глядя себе под ноги, отыскивая между остатками фундамента, торчащими из сухого бурьяна, лаз под землю. Проведал и девушку с веслом, но за ней тоже никто не прятался.

Вернулся в глубокой задумчивости, убрал наган.

– Ну что, ребятушки, идемте. – От бодрого голоса неожиданно возникшего рядом отца Палладия сержант вздрогнул. – Покажу вам вотчину нашего аввы.

Не дожидаясь ответа, священник пошел вперед. Гущин с туманом растерянности в глазах двинулся за ним. Изумленный Остриков пробормотал «Ну дела…», но возражать и указывать старшему по званию не стал. Только хмыкнул, когда мимо проплыла вывеска «Милиция» над входом в участок.