Ольга Елисеева. Тихий лев
Олёна проводила на рать троих. Не потому, что была щедра на дешевую любовь и легка сердцем. Напротив. Много лет жила с мужем, нарожала пятерых детишек, терпела обычные бабьи скорби, горя не знала. Но, видно, так уж Бог велел. Испытание.
Завелся удалец. И где он ее только увидел? На рынке? В церкви? Их церковь – для одной улицы, все свои. В тех торговых рядах, где хаживала жена дьяка – тоже ведь птица немалая, – бояре не бывают. Для них лавки подороже, товар потоньше, к такому Олёна и прицениться не посмела бы.
А вот углядел!
Стал ездить мимо тына. Бросать горячие взгляды через забор. Девки, ее служанки, скоро и донесли – какой срам! На всю улицу ославит!
Олёна была купеческой дочкой, при семи братьях меньшая. Все ее баловали, все любили. Привыкла повелевать и себя не прятать. Не испугалась и тут. Велела подать праздничный плат – не в простом же к гостям выходить. Взяла ухват, хотя с роду у печки не крутилась. Получилось очень воинственно. Как боярыня с посохом.
Приказала своим – и девкам, и деду-конюху – оставаться покамест у ворот, а как махнет ухватом, так и выйти всей гурьбой. Не замай, боярин! Тут не ротозеи живут!
– Чего тебе надо? – Олёна наставила ухват на чужую лошадь с малиновым, знать, персидским чепраком. – Не езжай сюда! Здесь девки добрые живут!
Олёну аж зло брало: у нее в услужении пусть и бедные, но благонравные. Она их замуж готовит. За Матрешу горшечник посватался, вдовый, с детьми, но хозяйство крепкое, и сам, видно, человек хороший, руки не поднимет. Она-то не без глаз: кому попало своих девок не рассуёт! За Аринку-хохотушку аж из Серебряников приходил подмастерье свататься. Уж где слюбились – неведомо. Но челом бьет, у нее, как у матушки, благословения просит. Обещает к осени стать мастером, дом сладить. На том и порешили. Пока не оперится будущий муж, Олёна девку ни за кого не отдаст. Больно любы друг другу.
…Нет, боярин. Тут блудных не найдешь. Все сосенка к сосенке. Не позволит она, как хозяйка, распускать о них дурные слухи. Ей родители доверили. Она и отвечай. А уж соседушки-кумушки стали языками чесать, как лен теребить. В церкви дьячиха приметила, что им не так уважительно и степенно поклонились, как раньше. Обомлела. На ней поруха чести. Своей и мужниной. Поруха чести домочадцев. Даже вон деда Миняя и то поруха.
Потому сейчас Олёна была не просто сердита, а в гневе.
– Чего тебе надо? – Ее голос звенел. – Чего, боярин, тут забыл? – Глянула вверх на его лицо, еще пуще обозлилась. Немолодой. Вон уж в бороде седые нити. Все по блудному делу!
– Стыдно! Тебе бы уж внучат нянчить, а ты все на сторону… Гулёба!
Незваный гость удержал коня. Не то наехал бы на воинственную дьячиху. Глядит на нее, а сам ржет, как конь. Рот до ушей. Все зубы целые. Так бы и дала ухватом! Белым-белы – усмешка, как у кривой татарской сабли, от уха до уха. А глаза молодые, шалые.
– Пошел отсюда! – Олёна направила ухват лошади в грудь. – Нет тут для тебя добычи! По другим дворам потеху ищи!
Домочадцы увидели ее взмах и, как велено, повалили из-за тына. Кто со скалкой в человечий рост. Кто с острогой – рыбы в этом году на Яузе много. А дед Миняй вообще оглоблю поднял – не ровен час прибьет.
Всадник посмеялся, поскалился, подал назад и ускакал. Отбили супостата. Олёна победно глянула вокруг себя. Заметила, как из соседних дворов – кто поверх забора, что через калитку, за ними подглядывают соседушки. Направила на них хмурый взгляд – разом к себе унырнули. Сороки!
То-то.
