Клэр

В кабинете я уже все перерыла, но вместо ответов наткнулась лишь на кипу новых вопросов. Все, что Ева наговорила мне в аэропорту, оказалось ложью. И теперь я не успокоюсь, пока не выясню правду: кем же на самом деле она была и от чего бежала. Бросив бумаги на полу, я иду в спальню. Если у нее все-таки был муж, от него должны остаться хоть какая-то одежда или, по крайней мере, пустое пространство в платяном шкафу, где она раньше висела. Все, что я нахожу, – это несколько симпатичных блузок, пару платьев, ботинки и туфли без каблука. Ничего мужского. В комоде то же самое – женские футболки, джинсы, носки и нижнее белье. Случайно поймав в зеркале свое изменившееся отражение, я вздрагиваю. Теперь мы с Евой настолько похожи, что можно подумать, будто она вернулась. Что она здесь, а погибла я. Чумовая пятница, мать ее.

Я опускаюсь на кровать. Если у Евы не было мужа, значит, не было и расследования обстоятельств его смерти. Значит, имелась какая-то иная причина, по которой ей срочно требовалось исчезнуть. Но какая?

Я вспоминаю, с каким надрывом и искренностью она рассказывала мне свою историю, и меня начинает разбирать смех, скорее напоминающий припадок. Голос Евы до сих пор звучит у меня в ушах. Я представляю, как она приказывает мне заткнуться и поскорее убираться к чертям из ее дома. Получается вполне убедительно.

Ни она, ни я и предположить не могли, чем закончится наша афера. Мы просто поменялись билетами. А не жизнями. Я не должна была ехать к ней в дом и хозяйничать тут. Во что бы я сейчас ни ввязалась, это мой – и только мой – выбор. И ответственность за него нести мне.

Возвращаюсь в кабинет и сажусь за стол перед ноутбуком, на котором открыты «Гугл-документы». Пока никаких новых записей. Подбираю один из валяющихся на полу счетов и принимаюсь внимательно, по пунктам его изучать. Еда, бензин, кафе. Настроен автоматический ежемесячный платеж за все коммунальные услуги, включая кабельное телевидение и уборку мусора. Баланс – две тысячи долларов. Два депозитных счета по девятьсот баксов. Деньги зачисляются из места под названием «ДюПриз Стейкхаус». Негусто. С такими доходами половину дома за наличные не купишь.

И, как и следовало ожидать, никаких счетов из аптек или медицинских организаций. Надо же было состряпать такую душещипательную историю и так ловко впарить мне ее! А как своевременно она подсунула мне под нос свой посадочный талон. Как убедительно рассказывала о безразличии жителей Беркли к незнакомцам. Как искусно играла на моих желаниях и страхах, заманивая в свои сети!

Судя по свидетельству о регистрации автомобиля, у Евы старенькая «Хонда», которая, скорее всего, стоит тут же в гараже. Женщина, способная провернуть такую аферу, вряд ли станет оставлять свою тачку на стоянке аэропорта, тем самым подсказывая направление поисков преследователям (а они наверняка есть, иначе зачем все это). Брать машину я не собираюсь (слишком опасно), но хотя бы буду знать, что она есть. Уже спокойнее.

Быстро обшариваю остальные ящики стола. Снова высохшие ручки, скрепки, зарядные устройства без проводов. И опять никаких личных вещей: ни одной поздравительной открытки, записки, бумажки с номером телефона, фотографии или сувенира. Ничего! Мало того, что ее муж был выдумкой, теперь я начинаю сомневаться, существовала ли сама Ева.

Заглядываю в корзину для бумаг. И там пусто! Зато за столом нахожу маленькую скомканную бумажку – возможно, Ева хотела ее выбросить и промахнулась. Разворачиваю и читаю запись, сделанную округлым каллиграфическим почерком, словно из прошлого: «Все, что тебе нужно, находится по ту сторону страха».

Что могло заставить Еву записать эту сентенцию, а потом выбросить? Она разочаровала ее или просто стала неактуальной?

Я несу записку в спальню, прикрепляю к зеркалу над комодом и принимаюсь наводить порядок, раскладывая по местам разбросанную одежду. Перебирая рубашки, я ощущаю Евин запах – легкий цветочный аромат с еле уловимыми химическими нотками. Среди практически новых вещей мне попадается растянутая, выцветшая футболка Red Hot Chili Peppers из их тура Californication. Вайолет фанатела от них. Помню, я пообещала ей, что свожу на концерт, как только ей исполнится шестнадцать. Не исполнилось… Закидываю майку на плечо и закрываю ящик.

И тут ничего. Ни припрятанных денег или драгоценностей, ни секретного дневника или любовных писем. Совершенно пустая жизнь. Прямо как у меня в доме Рори.

Осталось осмотреть только прикроватную тумбочку. В верхнем ящике снова дорогой крем для рук, пахнущий розами, упаковка жаропонижающего и в самом дальнем углу… Фотография! Наконец-то. Свежий снимок, на котором Ева позирует рядом с пожилой женщиной возле стадиона в Сан-Франциско. У них за спиной стоят картонные фигуры игроков местной бейсбольной команды «Джайентс» и растянут огромный баннер. Ева улыбается, обнимает женщину за плечи и выглядит беззаботной и веселой, словно преследователей нет и в помине. Интересно, рядом с ней подруга или жертва?

Под ножницами и рулеткой обнаруживается еще кое-что. Конверт с пачкой бумаг, скрепленных зажимом. Судя по дате на первом листочке, отправлены они тринадцать лет назад из некоего места, названного в честь святого Иосифа. Монастырь? Церковь? Буквы мелкие и блеклые. Мне приходится подойти к окну, чтобы разобрать их.

Я откладываю письмо и просматриваю остальные бумаги. Первая – фотокопия рукописного документа о приеме двухлетней девочки в католический приют. Судя по дате, произошло это около тридцати лет назад.

Следующая бумага – двадцатичетырехлетней давности – уже более душевная.

Теперь понятно, откуда взялись все эти книги по химии на первом этаже – Ева училась в Беркли. Однако диплом она, скорее всего, не получила – денег не хватило или просто не справилась, – поэтому и пошла работать официанткой и обманывать доверчивых дурочек в нью-йоркском аэропорту.

Отсутствие фотографий, открыток, сувениров и прочих мелочей тоже перестало казаться загадочным – их просто некому было дарить. Я прекрасно знаю, каково это – жить в одиночестве, когда рядом нет родной души, заботящейся о тебе: о твоих чувствах и счастье. Правда, в отличие от Евы, мне есть с чем сравнивать. До двадцати одного года у меня была семья.

Когда смерть вмешивается слишком рано, на место любви всегда приходит сожаление с вечным мучительным «если бы». Но в этих бесплодных фантазиях о том, чего не было и никогда не будет, нет никакого толку, как в софитах, освещающих пустую сцену.

Я складываю бумаги в конверт и возвращаю в ящик. Ева снова удивила меня. Я пытаюсь нащупать ее новый образ, но он, как ртуть, ускользает и расплывается, оставаясь лишь неясной, неуловимой фигурой на границе периферийного зрения.

За этими поисками я совсем забыла принять душ после стрижки, и теперь шея зудит от мелких срезанных волосков. У меня с собой только одна смена белья и пара джинсов – все, что успела захватить из чемодана в аэропорту. Ни запасного лифчика, ни носков. Между тем в комоде у Евы полно одежды, только она мне не принадлежит. Мне вообще теперь почти ничего не принадлежит. Мой взгляд снова падает на комод, а в животе все сжимается от одной лишь мысли о том, что придется надеть Евино белье. Я закрываю глаза и думаю о людях, которым ради выживания приходится идти на более ужасные вещи, чем ношение чужих трусиков. Это просто кусок ткани, говорю я себе. Чистой, выстиранной ткани.

Достаю одежду из своей сумки, прикидывая, сколько времени человек может прожить, имея всего пару трусов, затем иду в коридор и беру полотенце из бельевого шкафа. Забравшись в ванну, включаю обжигающе горячую воду. Комнату заполняет пар, зеркало запотевает настолько, что в нем остается лишь мой абрис. Расплывчатая женская фигура, которая может принадлежать кому угодно.

Когда я возвращаюсь в спальню, вокруг меня витает чужой аромат розового мыла и крема, а из зеркала смотрит незнакомка с короткими платиновыми волосами и острыми скулами. Беру с комода Евин кошелек и достаю ее водительские права – вполне похожа.

Я ощущаю, как в глубине сердца зарождается робкий трепет надежды. Радостное предвкушение новой жизни. Однажды я его уже испытывала – когда встретила Рори и думала, что все мои мечты сбудутся.

Легенда, объясняющая мое внезапное появление, сложилась сама собой. Мы с Евой вместе росли в приюте под присмотром сестер Бернадетты и Катрины. Я переживаю тяжелый развод, и Ева на время пустила меня к себе, а сама уехала отдыхать.

Я смотрю на себя в зеркало – то ли Клэр, то ли Ева – и репетирую ответ.

Конечно, в Нью-Йорк.

Возвращаюсь в кабинет и начинаю наводить порядок, как вдруг на экране ноутбука возникает текст. Пишет Рори. Сначала появляется заголовок «Поездка в Детройт», затем – комментарий справа.

Ответ выскакивает моментально.

Я жду, что Рори ответит. Он молчит, а потом комментарии начинают исчезать один за другим, как и заголовок. Иконка Брюса пропадает, остается только Рори. Мне надо быть очень осторожной. Пока я сижу тихо, мое присутствие невозможно отследить, но стоит внести малейшую правку в документ, как уведомление тут же появится на экране. Мне остается только молчаливо наблюдать.

Чтобы скоротать время до сна, я открываю сайт Си-эн-эн и ищу новости о катастрофе. В небольшой заметке сообщается, что мои похороны состоятся через три недели в субботу, – Рори как раз успеет организовать грандиозное мероприятие с массой приглашенных высокопоставленных лиц.

Нажимаю на фотографию Кейт Лейн, открывается список недавних выпусков ее передач. Включаю запись вчерашней пресс-конференции, чтобы послушать ответы главы Национального совета по безопасности на транспорте.

Однако ничего нового я не узнаю. Повторив то, что ранее уже было объявлено в официальных пресс-релизах, он заявил: «Поиски и опознание тел погибших продолжаются. Более подробная информация будет дана в ближайшие дни. Прошу проявить терпение. Авиакомпания “Виста эйрлайнз“ оказывает нам необходимое содействие и отвечает на все федеральные запросы».

Вопросов, как всегда, больше, чем ответов. Пресс-конференция закончена, сейчас снова покажут студию. Вдруг в толпе я замечаю то, что заставляет меня вздрогнуть, перемотать видео назад и нажать на паузу. В левом нижнем углу экрана, среди черно-коричневых парок и темно-синих ветровок я вижу знакомое яркое пятнышко. Размытая фигура платиновой блондинки в розовом свитере, столь вызывающе неуместном промозглым февральским вечером в Нью-Йорке.