Глава вторая
Солнечным воскресным утром Сашка сидела в маленьком, будто газетный киоск, здании аэропорта города Торпы и смотрела, как от самолета на летном поле трусит к выходу толпа, как рабочие выгружают багаж на тележки, как бродят вокруг техники. Сашка выучила наизусть расписание авиарейсов, благо оно было совсем короткое, и распорядок городских автобусов – те ходили из центра города каждые полтора часа.
Наконец по трапу спустился экипаж – пара стюардесс, помоложе и постарше, пилот-стажер – низкорослый щуплый парень, похожий на молодого Пушкина, и Ярослав Григорьев позади всех. Сашка увидела его издали, и у нее перехватило дыхание.
Еще бы несколько секунд. Просто смотреть, как он идет через поле. Будто в замедленной съемке – белый китель, черные погоны на плечах, фуражка, небрежно сдвинутая на лоб. Сашке хотелось бы, чтобы он всегда так шел и не приближался, потому что сейчас он будет здесь – и придется что-то решать…
Самые торопливые пассажиры уже текли вереницей через зал ожидания за Сашкиной спиной. Ярослав скрылся в здании; Сашка отклеилась от окна, метнулась по залу, споткнулась о чью-то сумку, извинилась, села в первое попавшееся кресло и низко опустила голову.
Они прошли мимо нее – все пассажиры со своими чемоданами. Две стюардессы и пилот, похожий на Пушкина. Потом она увидела черные ботинки, прикрытые краем брюк, и услышала голос, от которого по спине побежали мурашки.
– Да, папа, – говорил он в телефонную трубку, устало, терпеливо и очень нежно. – Что купить по дороге? Хорошо, как скажешь. Но в такую погоду лучше бы нам…
За ним закрылись стеклянные двери. Сашка посидела еще несколько минут. Потом встала, вышла из здания и успела увидеть, как с парковки выезжает серебристая «Мазда».
* * *
Ее комната была завалена бумажными сумками и пакетами, вчера она сбросила покупки на пол, на кровать, на стол, куда попало, и комната сделалась похожей на склад. Все деньги, все, что передал ей Денис Мясковский, и те, что выдал Фарит в счет стипендии, – все ушли на тряпки. Кто она, убийца реальности, разрушитель грамматики?! Нет, чокнутая шопоголичка.
Для кого, спрашивается, она набрала в торговом центре две сумки кружевного белья?! «Купи себе трусов и лифонов», – сказала Лиза, ну что же, Сашка исполнила ее завет на двести процентов. И готова хоть сейчас примерять, любоваться, вертеться перед зеркалом и мечтать, мечтать, мечтать…
Сашка в раздражении сбросила со столешницы пакет с бельем. Уселась за стол, подтянула к себе текстовый модуль: том номер восемь сохранился хуже прочих, будто им играли в футбол. Болтался наполовину оторванный корешок. В разные стороны торчали страницы; Портнов говорил еще на втором курсе: «Вы должны сознательно использовать текстовой модуль в качестве посредника между вами и доступным на данном этапе архивом смыслов. Теоретически вам может явиться что угодно, включая фрагмент наиболее вероятного будущего…»
– Дорогая книжечка, – сказала Сашка с дурацкой улыбкой. – Ты же знаешь, я всегда старательно тебя читала… Расскажи мне про будущее. Не про мое… Про его будущее. Пожалуйста.
Таким развязным и в то же время просительным тоном она разговаривала только с лифтом в своем детстве – она задабривала лифт, потому что тот имел над ней жуткую власть и мог застрять между этажами, а это был детский Сашкин кошмар. Почему именно сегодня ей взбрело в голову разговаривать с текстовым модулем – она не могла бы объяснить, даже если бы от этого зависели судьбы мира.
Она бережно открыла поврежденную обложку, как если бы это был старый шелк поверх горы сокровищ. Начала читать первый параграф, потом второй, потом дальше, не позволяя себе остановиться, переворачивая страницы с таким чувством, с каким отдирают бинты от засохших ран. Абракадабра ворочалась в мозгу, как танковые гусеницы, Сашка читала, продираясь сквозь скрежет и вой, которыми была наполнена книга, и вдруг по глазам резанул яркий свет:
«…светящееся круглое облако, будто колесо, нанизанное на серебряный арматурный прут. Жемчужная и синяя воронка, мягкое свечение; это космическая пыль и скопления газа, они стоят уже в очереди – еще немного, и облака войдут за горизонт событий. Точка невозврата…»
Сашка схватила воздух ртом. Смысл закончился, осталась нервная дрожь и сожаление об упущенной возможности…
Пронеслась тень. Свет мигнул, дрогнуло стекло под порывом ветра, скрипнул балкон снаружи.
* * *
Стерх, в старомодном кожаном плаще, стоял на балконе, положив руки на перила. Очертания крыльев терялись в полумраке, пепельные волосы колебались в такт порывам ветра.
– Добрый вечер. Не напугал?
– Добрый вечер, – Сашка затряслась от вечерней сентябрьской сырости. – Мы что, полетаем?!
– Не сегодня, – сказал он отрывисто. – Но у меня для вас кое-что есть…
Он сунул руку за пазуху, вынул из внутреннего кармана конверт:
– Саша, верните мне задание, что я выдал вам в субботу. Возьмите вот это. Вскрыть завтра в восемь.
– Может, вы зайдете? – пролепетала Сашка и запоздало вспомнила, что устроила у себя свинский беспорядок.
– Спасибо, – он покачал головой. – В другой раз.
Сашка вернулась в комнату, взяла со стола запечатанное задание на понедельник и на секунду зажмурила глаза от дикой радости: не вскрывать проклятый конверт. Не падать с красного неба вниз головой, не напарываться на железное острие. Не слышать звука, с которым флюгер протыкает легкие и выходит между ребер. Не чуять приказ, исходящий от чудовища в башне, не пачкать кровью тетрадные страницы…
Она перевела взгляд на другой конверт, тот был поменьше и совсем тонкий. А может, это новая разновидность казни, и Сашку теперь будут жечь на площади или резать ножом на тысячу лоскутов?!
Стерх ждал на балконе, глядя поверх крыш. Ветер касался его крыльев, и перья, чуть топорщась, становились то сине-стальными, то полностью черными.
– Извините, что без предупреждения, – он взял запечатанный конверт из ее рук, – мне просто пришла идея… относительно вас. Надеюсь, планшет вернут из починки в понедельник, и больше не придется работать голубиной почтой.
Через секунду огни на Сакко и Ванцетти мигнули, прикрытые огромной пролетающей тенью, и загорелись снова.
* * *
Стерх был, безусловно, великолепным педагогом, и даже если ошибался (а в отношении Сашки он серьезно ошибался как минимум дважды), то не считал унизительным признать ошибку, глядя студентам в глаза. И Стерх, при всей своей показной деликатности, был совершенно безжалостным в рамках учебной программы, тут у Сашки не было иллюзий.
В конверте помещался бумажный лист с парой строчек, написанных от руки: «Понятийный активатор, том два, страница сто девять. Определите и выпишите основное понятие схемы, как имя предмета. Полностью выразите суть предмета через то, чем он не является».
У Сашки побежал холодок вдоль хребта. Такую сладкую жуть она когда-то чувствовала, открывая новый учебник в начале третьего курса.
Схема на странице сто девять была относительно простой, но Сашка чувствовала себя, как конькобежец, впервые вышедший на лед после перелома обеих ног. Только к полудню она полностью закончила первую часть задания: «именем предмета» оказалась «свобода». Теперь предстояло «полностью выразить» свободу через то, чем она не является.
Работать честно она умела с первого курса. Да чего там – с первого класса она умела вкладываться в учебу так, что не оставалось сил даже на бутерброд с чаем; толстый уютный блокнот скоро похудел и растерял листы, как липа осенью. Мусорная корзина, наоборот, пополнилась. Карандаши, много раз попадавшие в точилку, сделались короче на треть. Сидя за столом с прямой спиной, Сашка выписывала смыслы – перебирая имена, выстраивая связи, моделируя на бумаге мир, в котором есть все, кроме свободы. Где на месте понятия «свобода» – фигурная дырка.
Почти сразу она запуталась в трех соснах – в свободе и воле, в тюрьме и каторжных цепях, свободе как грамматической идее и физической реальности. Сплелись, уводя в сторону, образы кулака, остановившегося у чьего-то носа, и заодно почему-то очереди в деревенский сортир (осознанная необходимость физиологического отправления?). Сашка разорвала блокнотный лист, снова заточила карандаш и начала сначала: она должна собрать воедино все, что не является свободой, не имеет к свободе отношения и одновременно выражает свободу так, что ее уже ни с чем не спутаешь.
К обеду листов в блокноте не осталось. Сашка перерыла свой рюкзак и пакеты с покупками и поняла, что накануне, жадно скупая одежду и белье, не рассчитала запас канцтоваров. Поглядев на часы – без пяти два, – Сашка босиком вышла в коридор.
Постучала в первую попавшуюся дверь. Не получила ответа. Постучала в следующую. Дошла так почти до самой лестницы, отчаялась кого-то найти, когда одна из дверей открылась за ее спиной, и в коридор выглянула Оксана – давняя знакомая. Соседка по комнате на первом курсе. Студентка параллельной группы «Б».
Секунду они смотрели друг на друга с одинаковым выражением – как на привидение. Первой заговорила Оксана:
– Значит, это правда. Тебя вернули. Ну надо же…
– Ксана, – сказала Сашка. – Одолжи мне блокнот, или пачку бумаги, или любую тетрадку. Очень надо. Завтра куплю и отдам.
* * *
К половине шестого вечера, после бесконечной череды усилий, она обнаружила, что никакой свободы нет и в помине, ее просто не существует. Несколько раз Сашке казалось, что она вот-вот поймет, подцепит ускользающий смысл – так же думает кошка, гоняясь за пятнышком от лазерной указки. Мир идей, когда-то представлявшийся гармоничным и светлым, вылинял, исказился, как луч весеннего солнца на гнилых обоях. Блокнот, который Сашка «стрельнула» у Оксаны, был исписан, исчеркан, изрисован, и Сашке казалось, что он еще и воняет, хотя ничем, кроме бумаги и картона, канцелярская принадлежность пахнуть не могла.
Стерх, против обыкновения, не ждал ее в четырнадцатой аудитории, а прохаживался по коридору, заложив руки за спину, будто в нетерпении. Услышав Сашкины шаги, резко обернулся к ней навстречу:
– Ну, как дела?
Сашка встретилась с ним глазами. Он, конечно, сразу же все понял, но несколько секунд еще смотрел испытующе, будто на что-то надеясь. Потом Сашка отвела взгляд: разочарование на лице Стерха она прочувствовала, как собственную зубную боль.
В аудитории она положила на стол единственный уцелевший лист из блокнота – остальные накануне отправились в мусорную корзину. Стерх посмотрел на листок с искренним недоумением, будто Сашка принесла ему прошлогодний билет на детскую елку.
– Все, что смогла, – пробормотала она, хотя слова были лишними.
Он прошелся теперь уже по кабинету, сложенные крылья под его пиджаком судорожно подрагивали. Развернулся на каблуках, посмотрел на Сашку с новой надеждой:
– Покажите, что вы записали в работе над ошибками.
– Ничего, – Сашка едва шевелила губами.
– Я же просил делать записи каждый день, – сказал Стерх очень тихо, с детской обидой в голосе.
Он открыл свой ящик стола, вытащил планшет, положил перед Сашкой; планшет изменился. Толстый экран и пластиковый защитный буфер уродовали изящный девайс, будто немодные очки и крупные брекеты на симпатичном молодом лице.
– Спасибо, – сказала Сашка.
Не глядя на нее, он снова взял в руки листок из ее блокнота.
– На втором курсе вы были – протуберанец, стихийная сила, не умеющая себя обуздать… Теперь вы рациональная, грамотная, умная и волевая… Вас хорошо учили, вы хорошо учились… Неужели то, что произошло на экзамене, вас полностью сломало?!
– Да, – сказала Сашка.
И добавила в порыве откровенности:
– Мне кажется, Фарит… заранее знал, что я не справлюсь, он просто играет со мной. Ему нравится, что у него такая интересная… редкостная игрушка.
– Вы приписываете ему человеческие мотивации, – тяжело сказал Стерх. – В то время как…
Он запнулся и несколько секунд молчал, потом решительно поднялся с места:
– Подождите меня, пожалуйста.
Он пошел к двери, на ходу вынимая телефон из кармана черного пиджака. Сашка опустила голову, слушая шум ветра за окном, мысленно отсчитывая время: минута. Другая. Десятая…
Стерх молча вернулся, и лицо его, обычно бледное, было теперь зеленовато-серым. Сашка испугалась:
– Что случилось?!
– Я, – Стерх вцепился длинными пальцами в спинку преподавательского кресла, – пытался… помочь вам. Но он…
– Это докладная?! – Сашка задохнулась. – Николай Валерьевич… вы… нажаловались на меня… моему куратору?!
– Я хотел помочь вам, – повторил Стерх мертвым голосом. – Но, кажется, навредил.
* * *
От здания Института до общаги Сашка дошла, как в тумане. Казалось, человеческая оболочка истончилась на ней, износилась, будто старая ночная рубашка, сделавшаяся прозрачной после множества стирок. С ней кто-то здоровался на ходу – она не отвечала.
На экране в холле общежития по-прежнему беззвучно транслировались новости. Диктор, судя по выражению лица, сообщал об очередной неприятности, и было видно, что он искренне потрясен…
Вот оно что. Обломки самолета во весь экран. Почерневшее от копоти крыло… очень знакомое. Кажется, Сашка однажды сидела у круглого иллюминатора как раз над этим крылом. И смотрела, как проплывают внизу леса и реки.
«На глиссаде. Когда низкое солнце и малая облачность. Очень красиво».
Сашкины уши залепила тишина, будто в наушниках Стерха. Ей показалось, что она сжимается в точку, съеживается в ничто – а потом беззвучно взрывается, и ударная волна сносит все вокруг – стены, крыши, свет, темноту, время…
В тишине она поднялась в свою комнату. Отперла дверь. Единственный страх, который у нее в этот момент остался, – что файл «Работа НО № 1» не сохранился на восстановленном планшете.
* * *
…Двести пятьдесят семь. Двести пятьдесят восемь. Засвистел в ушах ветер, подступила обморочная легкость вертикального падения. Сашка увидела себя в небе над красным городом, увидела ратушу, шпиль и острие на флюгере, направленное ей в живот.
Этот город не был ни моделью, ни проекцией. Ни изменчивым, ни постоянным, ни реальным, ни воображаемым. «Выразите суть предмета через то, чем он не является»; этот город можно было понять, только вывернув наизнанку.
Сашка поняла теперь цену упражнения Стерха.
Ратуша не была ни центром, ни сердцем, ни смыслом, ни строением, ни иллюзией. Чудовище, засевшее внутри, не было ни живым, ни мертвым. Оно не было свободой, но его можно было описать, оперируя идеей свободы; оно не было страхом, но его можно было понять, только освободившись от страха – хотя бы на несколько секунд.
Сашку рвануло вверх, как парашютиста под раскрывающимся куполом. Она забилась в воздухе, раскинула руки и поняла, что больше не падает, а летит.
«На глиссаде».
Впервые за все ее попытки выполнить задание Стерха, впервые за все полеты-падения над красным городом Сашка увидела свою тень на брусчатке – похожую не на парящую птицу, а на стрекозу с непропорционально огромными, замершими крыльями. Сашка почувствовала их на спине – одеревеневшие, сведенные судорогой, неподвижные, непослушные. Тем не менее она летела, кругами, по спирали, оставляя флюгер то справа, то слева, а потом и вовсе потеряв его из виду. Воздух казался колючим и жестким, будто застывшая строительная пена.
Сашка видела глаза того, кто смотрел на нее изнутри, сквозь стены. Очень знакомый, оценивающий, изучающий взгляд; Сашка поняла, что улыбается, и сама испугалась этой улыбки.
Ее ноги коснулись брусчатки перед ратушей. Крылья дернулись и обвисли.
Ратуша раскрылась, как цветок, и то, что сидело внутри, выбралось на площадь. Сашка встретилась с чудовищем глазами – и не отвела взгляд.
Дрогнул красный воздух. То, что сидело в башне, двинулось вперед, перетекая, словно нефтяное пятно. Сашку окутало, будто смрадом, грамматически точным осознанием того, что смерть неотвратима и мучительна.
– Сам сдохни! – рявкнула Сашка. – Лопни, говнюк!
Брусчатка под ее ногами размякла студнем и погрузила Сашкины ноги – по щиколотки. Сашка задергалась, пытаясь вырваться, развернула стрекозиные крылья, попыталась взлететь и поняла, что намертво приклеена к месту.
Чудовище двигалось теперь нарочито медленно, переливаясь в пространстве, сантиметр за сантиметром: оно намеревалось неторопливо, осознанно употребить свою жертву и выбирало один из миллиона мучительных способов, а может быть, хотело применить их все разом. Сашка зарычала, не сводя взгляда с неподвижных, стерильно-безжалостных глаз над собой.
«Принимай».
Сказано было без слов. Вне речи и, вероятно, вне великой Речи тоже – это был приказ, как он есть, голая идея приказа.
– Да пошел ты, – прохрипела Сашка.
Чудовище одним рывком преодолело разделяющее их расстояние и накрыло Сашку, присваивая, делая частью себя. Последним светом, который она увидела, был блик на маленьком зеркале в руках Стерха; судьба, рок, предопределение, необходимость, принуждение, закон. Сашка поняла, что может в этот момент реализовать свою свободу, только выразив ее через то, что свободой не является.
«Я изгоняю, отказываюсь, отвергаю… я люблю…»
Упала шариковая ручка на ламинированный пол. Этот звук щелкнул по угасающему сознанию, будто молоточком по колену – ручка прыгала с пластмассовым звоном, материальная, из отдела канцтоваров, с наполовину исписанным стержнем – а может быть, и вовсе исписанным. Тогда, уже почти сожранная чудовищем из башни, Сашка протянула трясущуюся руку, поймала и сдавила пальцами гладкий пластиковый корпус, и шариковая ручка, кажется, обрела собственную волю. Ручка писала кровью, из-под стержня вырывалось нечто среднее между текстом и воплем, и зубчатой синусоидой на экране медицинского прибора, это был конвейер, транспортер, сбрасывающий символы из одной реальности в другую…
Сашка открыла глаза. Она сидела в своей комнате в общаге, планшет валялся на полу, но футляр и защитное стекло сохранили его в целости.
Стержень ручки сточился, как карандашный грифель. Тетрадь «работы над ошибками» была исписана до последнего листа, убористо и плотно, рыжим и красным цветом. Нагромождение символов, абракадабра – как если бы Сашка воспроизводила от руки текстовой модуль.
* * *
«Ты Пароль – ключевое слово, открывающее новую информационную структуру. Макроструктуру. Понимаешь, что это значит?»
Там, на экзамене, они пытались остановить ее. Она вырвалась из-под чужой власти, чтобы прозвучать и открыть новый мир без страха…
…И ошиблась. Она стала Паролем «Не бойся», но формулировка через отрицание приводит к искажению смысла.
Свойство самолетов – падать.
* * *
Она успела перечитать тетрадку дважды или трижды, начиная от самых первых записей: «Выполняя работу НО 1, я получила доступ к информационной модели… Не поняв сути задания, я не смогла с ним справиться…»
Дальше шли повторяющиеся слова, бессвязные жалобы и, наконец, длинный фрагмент текстового модуля, выписанный от руки. Читая его в первый раз, Сашка ослепла на несколько минут, но, когда туман перед глазами разошелся, возобновила попытки. Из гремящей абракадабры явился текст, не очень ясный, но вполне подвластный осмыслению: «Ты Пароль – ключевое слово…»
Стук в дверь заставил ее вздрогнуть.
– Я сплю, – сказала она и поразилась, каким чужим сделался голос.
– Врать не надо, – вполголоса отозвались за дверью. Сашка непроизвольно отшатнулась, оттолкнулась ногами от пола, и кресло отъехало в сторону, почти к самой балконной двери…
Замок открылся без ее участия. Фарит Коженников вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
– Это был другой рейс, ясно тебе?
– Это были все рейсы, – сказала Сашка, преодолевая головокружение. – Все рейсы на свете. Свойство самолетов – падать.
– Прекрати истерику, Самохина, – сказал он очень тихо. Сашка услышала, как льется вода в ванной; потом ей в скрюченные пальцы вложили холодный стеклянный стакан:
– Ну кто же виноват, что ты не можешь работать без пинков. Зато если тебя пнуть – ты летишь, как та собачка из анекдота. Низенько-низенько…
Сашка напилась, проливая воду на новую футболку. Фарит оглядел комнату, снял со спинки стула Сашкину куртку, переместил на вешалку. Уселся на стул верхом.
– Учись применять обсценную лексику. Не зацикливайся на эвфемизмах… Твой пилот цел, он нужен мне живым. И тебе очень нужен.
– Другой рейс, – повторила она, будто старый магнитофон. – Но… я же все испортила, все провалила. Я не справилась.
– Напомни, сколько небитых дают за одного битого?
Сашка молчала.
– Умница, – сказал он удовлетворенно. – Ты вспомнила экзамен, ты вычленила ошибку, ты наконец осознала и приняла главное экзаменационное требование…
Сашка подумала несколько секунд. Потом резко вздернула к плечу рукав тонкого свитера. На предплечье, покрытом гусиной кожей, не было ни единой отметины – кроме синей вены и знакомой родинки.
– Нет знака, – Фарит кивнул, – потому что свобода – неотчуждаемое свойство Пароля. Но если выразить свободу через что-то другое – Пароль ловится на удочку. Твоя свобода при тебе, но она выражена через несвободу. Судьба, рок, предопределение, необходимость, принуждение, закон… и любовь, разумеется.
– Моя свобода, – эхом повторила Сашка.
– Да, да. Третье задание на экзамене – момент, когда студент добровольно передает свободу, жертвует собственной волей в обмен на новый статус.
– Добровольно?! – Сашка оскалилась.
– Совершенно добровольно, – он кивнул. – Студент отдает свободу с облегчением, с радостью, он счастлив, что приходится жертвовать такой малостью, взамен получая душевный покой. Когда твои преподаватели увидели, что ты не только не намерена сдаваться, а вообще не понимаешь сути задания…
Он рассмеялся, будто вспомнив очень удачный анекдот.
– Я Пароль, – сказала Сашка.
– Совершенно верно, – в его очках отражался свет настольной лампы. – Пароль не жертвует свободой, а значит, по определению валит третье задание. Это работает, как предохранитель. Их отсекают на экзамене и не дают закончить обучение.
– «…не тыкать зажигалкой в ядерную бомбу»… – Сашка посмотрела на свою правую ладонь. Там, где пальцы касались шариковой ручки, остались следы ожогов.
– Но это моя бомба, – сказал он весело. – Пароль опасен для текущей реальности, но мы-то в мире Идей, Саша. Я не жалею, что связался с тобой.
– Зачем?! – спросила Сашка сквозь зубы. – Зачем вам это надо?!
– Можно на «ты», – кротко сказал Коженников. – Ты уже достаточно взрослая.
– Я не хочу, – она сжала обожженные пальцы в кулак.
– Между мной и тобой гораздо больше общего, чем между любым из нас – и теми, кого ты привыкла считать людьми, – он снял очки и стал их разглядывать, держа за тонкую черную дужку. – Когда Стерх говорит «мы, бывшие люди», тебе кажется, что вы в одной лодке… или в команде по одну сторону волейбольной сетки. Когда однокурсники сбрасываются, собирают тебе «подъемные», тебе кажется, что ты среди своих. Но, Саша, даже Стерх не до конца понимает, что ты такое.
– Я тоже не понимаю, – она посмотрела в его карие, спокойные, вполне человеческие глаза. – Вернее, я… не хочу понимать.
– Тебе пока не надо, – он подмигнул. – Достаточно, что понимаю я…
Он легко поднялся, пошел к двери, на пороге обернулся:
– Я тобой доволен, но послаблений не будет. С этого момента занимайся, пожалуйста, аналитической специальностью серьезно, вдумчиво, а не поверхностно, как раньше.
– Я… – Сашка захлебнулась от обиды.
– Ты, – он поднял руку, будто останавливая такси. – Найди способ успевать в классе Дмитрия Дмитриевича, иначе будет плохо. И не бросай пилота, он страдает.
Поймав ее взгляд, он хмыкнул и снова нацепил на нос темные очки.
– Люби, для тебя это очень важно. Люби – я имею в виду по-взрослому, а не сиди в аэропорту и встречай рейсы. И помни, что свойство самолетов – падать.
* * *
Утром вместо задания от Стерха она получила короткое сообщение: «Саша, зайдите в четырнадцатую аудиторию как можно скорее. С тетрадью».
Внизу в спортзале гремело железо, по коридору растекался запах кофе, но здание общежития все равно казалось пустым и даже пустынным. Сашка вышла во двор, так никого и не встретив. День обещал быть солнечным и не по-осеннему теплым; через переулок Сашка выбралась на улицу Сакко и Ванцетти.
Она подсознательно оттягивала момент встречи со Стерхом. Ей ни с кем не хотелось сейчас разговаривать. Новая реальность, открывшаяся этой ночью, была непропорционально огромной – и Сашка радовалась теперь, что может спрятаться в себя-человека, в пять органов чувств, в голод и жажду, в отрицание, гнев и торг. И всякий раз, когда подкатит ужас от осознания, – напоминать себе, что Ярослав жив. И это важнее. Ярослав жив, и тот факт, что Сашка, оказывается, Пароль, – бледнеет перед этой новостью.
Влажно блестели черепичные круши, и над ними кружились галки. Булыжная мостовая казалась не просто старой – древней. Сашка постояла минуту, выдыхая в воздух облачко пара, по каменным ступеням поднялась в Институт и в холле, под сенью статуи всадника, увидела пятикурсников.
Они двигались группой, синхронно, как если бы каждый был тенью другого. Сашка остановилась у входа. Не обращая на нее внимания, пятикурсники в ногу прошли к доске с расписанием, остановились перед электронным табло, одинаковым жестом подняли головы – в этот момент Сашке показалось, что их шесть, хотя секунду назад она была уверена, что видит пять человек, двух девушек и трех молодых мужчин. И вот их уже семь, а через мгновение – снова пять; как отражения в зеркале, они повернулись и двинулись в глубь холла, ко входу в актовый зал, то совпадая в пространстве, то вновь расходясь в стороны, но никогда не сбиваясь с шага. Сашка мигнула – пятикурсников не было, у постамента каменного всадника сидел Костя с планшетом в руках.
– Ты видел? – спросила его Сашка.
– У них там консультации по дипломам, в зале, – тихо отозвался Костя, не поднимая головы. – Зависимые слова выстраиваются в однородные цепочки, чтобы экономить энергию. Цепляются паровозом к имени предмета или глаголу…
– Мы тоже такими будем?
– Мы уже такие, – Костя все еще не смотрел на нее. – Кроме тебя, конечно. Ты у нас особенная…
– Ты на меня злишься? – спросила Сашка после паузы.
– Да, – сказал Костя. – Я за тебя боюсь, как дурак. Прошла любовь, увяли помидоры, а страх остался…
Он наконец-то оторвался от экрана и посмотрел на нее снизу вверх, и Сашка увидела, что глаза у него воспаленные и очень усталые.
– Я знаю, что он был в общаге. И к тебе заходил.
– Костя, – сказала она примирительно. – Мы с твоим отцом очень давно знакомы, не волнуйся за меня… Откуда ты знаешь, кстати, что он был в общаге?
– Он ко мне тоже заходил… У тебя новое платье?
Собираясь утром в институт, Сашка надела первое, что нашлось в пакете и что не надо было гладить – трикотажное платье. Теперь, обтянутая будто перчаткой, она сама себе казалась голой.
– А чего он от тебя-то хотел? – Сашка нервно улыбнулась под его взглядом. – У тебя ведь… все нормально с учебой?
– С Физруком никогда не знаешь, нормально или нет, – тяжело сказал Костя. – А он… иногда любит поиграть в заботливого отца. И приходит, и спрашивает вот прямо твоими словами: «У тебя же все нормально с учебой? Не будет сюрпризов под зимнюю сессию?» Лицемер проклятый…
Костя вздохнул. Помолчал секунду, и лицо его чуть разгладилось.
– Ты не в буфет, случайно?
– Случайно нет, – Сашка мельком посмотрела на часы над входной дверью. – Меня ждет Стерх.
– Не по расписанию?!
– А ты знаешь мое расписание? – Сашка обернулась, уже шагая к лестнице.
Костя смотрел ей вслед – с плохо скрытой тревогой.
* * *
Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, пройдя по скрипучему паркету через длинный коридор, она остановилась у входа в аудиторию, протянула руку, чтобы постучать, – и замерла на месте. Не потому, что услышала голоса – изнутри не доносилось ни звука. Но то, что находилось сейчас в аудитории, источало напряжение – будто низкий гул огромной колонии шершней. Сашка ощущала его не ушами и не кожей: этот звук нельзя было услышать, а только понять.
Она попятилась, ничем не выдав своего присутствия, но то, что происходило в аудитории, резко оборвалось – будто придавили рукой басовую струну.
– Войдите, – сказал Стерх непривычным, чуть хрипловатым голосом. Сашка вошла.
Стерх стоял у преподавательского кресла, навалившись ладонями на столешницу и сгорбившись сильнее обычного. А у окна маячил Физрук в своей не-человеческой ипостаси, с лицом, как маска противогаза, и напряжение, повисшее между преподавателями, казалось осязаемым, будто кислота.
– Здравствуйте, – после короткой паузы сказала Сашка.
– Вас кто-то приглашал? – глаза Физрука, со зрачками-диафрагмами, ничего не выражали.
– Я приглашал, – сухо проговорил Стерх.
По аудитории прошелся едва заметный сквозняк, хотя окна и двери были закрыты.
– Жду вас, Самохина, сегодня на занятиях, – сказал Физрук. – Следите за расписанием и не вздумайте опаздывать.
Он вышел. Сашке показалось, что Стерх вздохнул с облегчением. Свернутые крылья у него под пиджаком напряглись и снова расслабились.
– Николай Валерьевич, – Сашка запнулась. – Простите меня за все, что я вам вчера наговорила…
Он покачал головой, не стоит, мол, сожаления.
– Я Пароль, – Сашка положила на стол исписанную тетрадь, черное перо, будто закладка, торчало между последней страницей и обложкой. – Я… не до конца это осознаю, но боюсь даже больше, чем Дмитрий Дмитриевич. Хотя он, конечно, не умеет бояться…
Стерх открыл тетрадку, просмотрел, рассеянно кивая, будто абракадабра, написанная кровью, была естественной и вполне ожидаемой:
– Поздравляю. Работа над ошибками в целом завершена, вы вышли на новый этап, вас ждет много интересных открытий…
Он говорил совершенно не то, что хотел сказать.
– А почему, – Сашка не удержалась от упрека, – вы с самого начала мне… не объяснили?!
– Это нельзя объяснить, через это можно только пройти, – грустно сказал Стерх. – А кроме того… было совершенно неочевидно, что вы справитесь. Дмитрий Дмитриевич, например, был уверен, что… нет, не стоит и пытаться.
– Николай Валерьевич, – Сашка сделала крохотную паузу. – Почему Дмитрий Дмитриевич предъявляет претензии вам, а не Фариту Георгиевичу?
Стерх взял в руки черное перо, поднес к солнечному лучу, упавшему из окна, и перо заиграло темно-синим отсветом.
– Это, Сашенька, дела внутри нашей кафедры, и вам в них разбираться совершенно ни к чему. Маленькая шестеренка большого механизма… пребывает в гармонии, пока вдруг не меняются условия игры… и шестеренка, вращаясь как прежде, вдруг не слетает с оси… и не становится камнем в жерновах…
Сашка по-настоящему испугалась.
– Ничего, – он, кажется, спохватился. – Это совершенно отстраненные рассуждения… Я рад, что вы справились.
В голосе у него звучало что угодно, но только не радость.
– И что теперь со мной будет? – спросила Сашка. – Я окончу Институт и повторю то, что пыталась сделать на экзамене, только на этот раз у меня получится?
– Впереди долгий путь, – он избегал на нее смотреть. – Зачеты, курсовые… Я могу пообещать вам только, что буду учить вас, не делая никаких скидок. Даже если бы у меня был выбор – учить вас или нет…
– Но у вас нет выбора, потому что вы тоже сдавали тот экзамен, – Сашка сказала и тут же прикусила язык.
– Видите ли, – он вежливо улыбнулся, – в нашей природе – исполнять предназначение. Хорошо выполнять свою функцию… Я ведь как преподаватель тоже прыгнул выше головы.
Он прошелся по аудитории, положил перо на подоконник, посмотрел поверх крыш.
– И я, пожалуй, слукавил, Саша, я вас обманул, в какой-то степени я вас предал…
– Но, Николай Валерьевич…
– Да, не было другого выхода. Вы должны были либо пройти работу над ошибками, либо сломаться, развалиться изнутри и превратиться в бульон. Поэтому – маленькая хитрость. Вы не отдавали свою свободу, но вы ее отдали, потому что я научил вас выражать идеи через то, чем они не являются. Может быть, в этом и было мое предназначение, и теперь я могу спокойно уходить…
– Уходить – куда?! – с каждой секундой этот разговор навевал на Сашку все большую жуть.
– На пенсию, – Стерх рассмеялся, желая сбросить напряжение. – Фарит Георгиевич, при всей своей непостижимой логике, отлично знает, что делает…
Он открыл ящик стола. Сашка увидела в его руках маленькую книжицу в картонной обложке. Тут же узнала ее по чуть истершимся уголкам и маленькому чернильному пятну на задней стороне обложки; старая зачетка, выданная на первом курсе, с оценками, выставленными еще Портновым, с отмеченными зачетами по философии, английскому, физкультуре.
С фотографии на Сашку смотрела смертельно напуганная первокурсница. Внутри, на странице «Третий курс. Первый семестр» ее рукой в графу «Экзамен» было вписано слово «Специальность», дальше «Николай Валерьевич Стерх», а в квадрате, предназначенном для оценок, стояла пятерка.
Пятерка была выписана красной шариковой ручкой поверх толстого слоя канцелярских белил, какими раньше корректировали ошибки в отпечатанных на машинке документах. Сашка смотрела на нее, не понимая, что чувствует – точно не радость. Даже не облегчение.
Стая ворон, оккупировав липы под окнами, устроила каркающий скандал.
– Если я не опасна, – Сашка с трудом оторвала взгляд от оценки, – почему Дмитрий Дмитриевич…
– Для кого не опасны? – Стерх все еще улыбался. – Для Фарита – нет. Он может себе позволить играть с грамматическими исключениями, он знает, что Речь меняется, и его забавляют эти перемены. А Дмитрий Дмитриевич – общее правило, скрепляющее и цементирующее Речь. Он исключений не терпит.
Сашка перевернула страницу зачетки. Поперек незаполненных строчек было написано витиеватым почерком Стерха: «Переведена на следующий курс». Сашка листнула еще раз: «Четвертый курс. Первый семестр». Чистое пространство: графы для названий предметов, имен преподавателей, дат, оценок, подписей.
– Если он… не терпит, – с трудом проговорила Сашка, – как же я тогда сдам аналитическую специальность?!
– Если вы справитесь с программой, – сказал Стерх привычным учительским тоном, – усвоите необходимые навыки, продемонстрируете знания и умения…
Его интонация изменилась, голос чуть охрип:
– …Он не сможет не поставить вам зачет.
– Николай Валерьевич, – Сашку будто подтолкнули в спину, – а… вы не могли бы со мной дополнительно позаниматься? Я имею в виду, аналитической специальностью…
На секунду ей показалось, что он сейчас согласится. Но он грустно покачал головой:
– В учебном процессе важны систематичность и последовательность, и каждый педагог отвечает за свою часть работы. Я… желаю вам удачи.
* * *
Костя стоял у табло с расписанием – размеченное заплатками индивидуальных занятий, оно казалось лоскутным одеялом. Глядя на Костину спину, Сашка отчего-то сразу поняла, что он стоит здесь уже давно, и расписание его не интересует нисколько – что ему надо, он и так помнит.
– Все нормально, – сказала Сашка ему в затылок.
Костя помедлил секунду, прежде чем оборачиваться, но Сашка поняла, что он смотрит на нее – изучает, разглядывает без помощи глаз. На секунду захотелось дотянуться, положить руку на плечо и понять, что у него на душе, но Сашка удержалась.
– Мне поставили пять за переводной экзамен, – ей почему-то было неловко в этом признаваться. Костя обернулся, просиял, но Сашке померещилось в его глазах недоверие:
– Пять?!
– Я же отличница, – сказала она, сама не понимая, иронизирует сейчас или нет. – Ну и Стерх меня жутко помучил, конечно, этой работой над ошибками…
– А… что были за ошибки? – он старался держаться как ни в чем не бывало, но Сашка видела, что он нервничает. – Расскажешь?
И ей захотелось рассказать, чтобы он знал. О том, как на экзамене она завалила третье задание, раздавила ратушу вместе с чудовищем и пошла дальше. И выросла до немыслимых размеров, и готова была сотворить новый мир, но побоялась отравить свое творение вечным страхом. Тогда она отказалась… попыталась отказаться от страха, в то время как условием экзамена было – принять страх как основу мирозданья. Как объяснить Косте, что ошибок-то не было, сама Сашка по природе своей – ошибка, для кого-то игрушка, для кого-то – недопустимый сбой в системе?
Чего она хочет от него – сочувствия? Понимания? Не пожалеют ли ее однокурсники, что простили ей чудесное спасение, что собирали ей деньги, что приняли, как свою? Хоть бы иллюзию оставить, хоть бы на время остаться человеком среди людей, их однокурсницей, студенткой в коллективе…
– Не могу рассказать, – она отвела глаза. – Я Глагол, а ты Местоимение, у нас разные… понятийные аппараты.
– Да, конечно, – он запнулся. Помолчал. Сашка была уверена, что сейчас он скажет что-то важное.
– Я видел Физрука, – Костя понизил голос. – Мне показалось… он почему-то бесится, Сань. От него только что искры не летели… Не зли его, пожалуйста. Только не зли.
Сашка кивнула, невольно поежившись.
– Сейчас есть время, – снова заговорил Костя. – Может, сходим в пиццерию?
В его голосе прозвучала мальчишеская скованность – как будто они с Сашкой подростки, только что познакомились и он хочет в первый раз выказать ей симпатию. Как будто не было долгой истории с изменами, прощениями, страстями и расставаниями; Сашке стало очень жаль его.
– Интересно, когда у третьекурсников экзамен, – сказала она, глядя на табло с расписанием. – Тоже тринадцатого января?
– Ждешь своего Егора? – Костя отстранился, отступил сразу на несколько шагов.
– Ну какой же он мой, – пробормотала Сашка с досадой. – Мы ведь все между собой разъяснили, Костя, мы даже не люди, что за идиотская ревность?!
Строчки электронного расписания мигнули. Имена и цифры, названия занятий поползли из столбца в столбец, из квадрата в квадрат – расписание менялось, у кого-то добавлялись занятия, у кого-то перемещались на другое время. Это было похоже на табло в аэропорту, где случился снежный буран и все рейсы вдруг засуетились, как тараканы от света.
– Блин, – Костя чуть не ткнулся носом в табло, пытаясь уследить за изменениями. – Это что еще за новости?!
– Это из-за меня, – глухо сказала Сашка.
Ее занятия «Работа над ошибками» исчезли, вместо них появилась «Прикладная специальность, инд.». Ближайшее занятие с Физруком, подтянувшись по времени вверх, должно было начаться через минуту… То есть уже через сорок секунд.
* * *
– Здравствуйте, Саша. Какое замечательное у вас новое платье!
Из-за преподавательского стола ей навстречу поднялся Дим Димыч – обаятельный юный Физрук с широченными плечами и столь же широкой улыбкой. Как будто не было сцены в кабинете у Стерха. Как будто не он там стоял у окна, нечеловеческий настолько, что даже вспышка на солнце добрее.
– Я рада, что вам нравится, – Сашка нервно одернула подол. Легкость, с которой Физрук менял ипостаси, мешала ей выбрать правильную линию поведения. Ей неудобно и страшно было говорить со структурой, которую нельзя было назвать даже «существом», но образ юного Дим Димыча теперь казался фальшивым, чуть ли не издевательским.
– Я привык видеть вас в джинсах, – он говорил светским тоном, как на вечеринке. – Это удобно, но совершенно не женственно. Теперь вы повзрослели, вы отлично выглядите. Такие формы…
И он явственно покраснел.
– А раньше вы не отвешивали мне комплиментов, – Сашка еще раз одернула подол, хотя секунду назад поклялась себе никогда этого не делать. – Тем более таких двусмысленных.
– А раньше вы могли на них купиться, – он подмигнул. – А теперь вас на мякине не проведешь… Итак, вы поработали над ошибками и кое-чего достигли, да?
Его зрачки-диафрагмы расширились, выбиваясь из образа Дим Димыча, и тут же сузились опять. Сашка заметно вздрогнула. Он весело улыбнулся, будто подтрунивая над ее боязливостью.
– Я Пароль, – сказала Сашка.
– И что вы будете делать с этим знанием? – он энергично потянулся, разминая мускулистые руки, высокий и массивный, как шкаф. Затрещал пиджак.
– Что делать? – Сашка растерялась. – Ничего. А что я могу сделать? Мой куратор…
И она запнулась, будто в горло ей насыпали песка. Физрук сдвинул брови, кивнул, давая понять, что продолжать необязательно.
– Вы одновременно… прямо сейчас… занимаетесь с первокурсниками физкультурой? – безнадежно спросила Сашка. – Баскетбол, растяжки, настольный теннис… В том времени? В прошлом?
– Время – не поток, это структура, – сказал он мягко, будто объясняя дошкольнику азы арифметики. – Я не существую от момента к моменту. Я занимаю событийный ряд сейчас, тогда, всегда…
– Тогда вы знаете, сдал ли экзамен третьекурсник Егор Дорофеев, – Сашка задержала дыхание.
– Глагол сослагательного наклонения, – Физрук кивнул, будто вспомнили о добром знакомом. – Перед ним лежит веер возможностей, но выбор еще не сделан. Он пойдет на экзамен через несколько месяцев, но пятнадцать лет назад.
В холле зазвонил звонок. Индивидуальные занятия не были привязаны к расписанию пар, но звонок работал, как обычно – длинный, повелительный, дребезжащий окрик. По звонкам можно было определять время, не глядя на часы.
– Дмитрий Дмитриевич, – Сашка выговорила эти слова с металлическим лязгом, – мне придется учиться дальше. Это неизбежность, судьба, рок, принуждение… короче, это не зависит от моей свободы, и это не мое решение.
– Я вам по-человечески сочувствую, – сказал он серьезно и тут же поморщился: – Тьфу, звучит лицемерно. Извините. Я понимаю, что вы ни при чем, я вас не виню, отношения внутри кафедры вас тем более не касаются, надеюсь, Николай Валерьевич вам об этом напомнил. И я, со своей стороны, обязуюсь выполнить все условия, положенные по программе и предписанные методикой.
Сашка ощутила надежду – он говорил спокойно и доброжелательно, безо всяких подтекстов. Возможно, он сорвал уже злость на Стерхе – если он способен на злость. И смирился с тем, что Сашка сдала экзамен, – если способен смиряться. Или другие, не представимые Сашкой процессы произошли в его структуре, которая располагается и длится во множестве измерений. Но теперь он будет ее учить. Он же преподаватель, он обязан…
Физрук вытащил маркер из стакана-держателя. Вопросительно посмотрел на Сашку, будто проверяя, готова ли она. Сашка, как могла, изобразила готовность работать, внимание, прилежание, концентрацию – как если бы он держал в руке не пластиковый маркер, а ключи от ее судьбы.
Он провел горизонтальную черту. Рука его размазалась в движении, не отрывая маркера от доски, выписывая графические кружева. Схема сложилась в единое целое, ожила – и накрыла Сашку будто слоем отвратительной липкой паутины: безнадежность. Выхода нет. Стагнация, распад, зубчатые жернова, которые перемалывают в крошку; Сашка терпела несколько секунд, а потом зажмурилась, и слезы сами потекли из глаз – будто от едкого лука.
Прошелестела губка, стирая схему с доски, и звук был похож на пение сверчков.
– Время, Самохина. Занятие закончено.
* * *
«Жить – значит быть уязвимым. От кромешного ада отделяет стенка мыльного пузыря. Лед на дороге. Неудачное деление стареющей клетки. Ребенок подбирает с пола таблетку. Слова цепляются друг за друга, выстраиваются, повинуясь великой гармонии Речи…»
Текстовый модуль соскользнул с колен и грохнулся на пол. В который раз – в сотый? В тысячный? Вот почему у этой книги такая рваная обложка, такой битый и мятый корешок…
Сашка встала и почти на ощупь выбралась на балкон. Ни в комнате, ни снаружи не горел свет, но не темнота застилала ей взгляд, а информация, которую Сашка не могла пока структурировать.
Великая Речь прекрасна и гармонична. Отчего же мир, который она описывает, уродлив и отравлен страхом? Что должна сделать Сашка, ведь она не может бездействовать, не может больше отказываться, этот путь теперь закрыт…
В темном небе светились три красные точки. Сашка прищурилась; не три, а только две, красная и белая. Очень высоко над Торпой, следуя по дальнему маршруту, летел самолет, и Сашка могла бы, пожалуй, дотянуться до него и узнать, что делают люди на борту, и кто сидит в пилотских креслах, и увидеть его путь, как две половинки одной дуги, одна протянутая в прошлое, а другая в будущее, и будущее неопределенно – веер возможностей. Но и прошлое неопределенно тоже…
Свойство всех самолетов – падать. Страх – это любовь… Как сформулировать приказ – «не бойся», – не используя отрицательной формы, выкинув частицу «не»?
– Осмелься, – шепотом сказала Сашка.
Порыв ветра прошелся по Сакко и Ванцетти, закручивая смерчами желтые мокрые листья.
* * *
Воскресным утром она вошла в здание аэропорта города Торпа, и вслед оборачивались мужчины и женщины, первые с азартным интересом, вторые с интересом ревнивым. Сашка плыла, как в шлейфе, в облаке хороших духов, чуть покачиваясь на каблуках безукоризненной формы, в платье выше колена, отлично скроенном и удачно подходящем к фигуре.
– Девушка, сегодня праздник?
Неизвестный юный карьерист в костюме с галстуком решился догнать ее и потащился рядом. Под ее взглядом, брошенным вскользь, почти растерял решимость:
– Вы кого-то встречаете?
– Жениха, – отозвалась она с интонацией Снежной Королевы. И карьерист отстал.
В зале толпились встречающие. Сашка, возможно, выглядела глупо, как гостья в вечернем платье на пижамной вечеринке. Ей было плевать на случайных свидетелей. «Осмелься» – стучал пульс в ушах.
Она выйдет к самому трапу. Она посмотрит сквозь стекло пилотской кабины. Она скажет – «Привет» как ни в чем не бывало…
…И ведь под платьем на ней превосходное белье. Как идут ей, оказывается, все эти ажурные штуки, над которыми она смеялась в свое время, не считала важными, не обращала внимания…
Голова немного кружилась.
Фарит сказал: «Не бросай пилота, он страдает». Но Фарит – манипулятор, это он привел Сашке Ярослава… А если нет?! Что, если Сашка с пилотом Григорьевым встретились случайно, это подарок судьбы, чудо, заслуженное честно или не заслуженное вовсе, просто – счастье…
А имеет ли это значение, спросила себя Сашка. Фарит привел его или не Фарит… Ярослав все равно настоящий. Его чувства – подлинные. Не Фарит сделал его таким, как он есть. Фарит только немного сжульничал, перетасовал вероятности, подстроив нашу встречу…
Или нет?! Сашка вдруг растерялась, представив, что любовь Ярослава нарисована, изъявлена на клочке бумаги, сконструирована; что, если Ярослав – проекция Сашкиных детских фантазий на удобно подвернувшегося одинокого мужчину?!
Нет-нет-нет. Она бешено замотала головой, удивляя людей вокруг. Не для того она сказала себе «осмелься», чтобы травиться сейчас тухлыми мыслями, отвратительными, как несвежая селедка. Когда от кромешного ада отделяет стенка мыльного пузыря, нельзя быть слабым. Слабые проваливают зачеты, а Сашка не может себе этого позволить.
Самолет опаздывал. На десять минут. На двадцать. Встречающие роптали, пока еще негромко. Избаловали нас, думала Сашка. Хорошая авиакомпания, никаких регулярных опозданий на час-полтора… Физрук не станет ее учить. Сашка должна отыскать путь, чтобы в декабре успешно сдать аналитическую специальность.
На экране телевизора на стене, над головами, крутился клип, по-видимому, музыкальный, но без звука и такой аляповатый, что Сашке захотелось потянуться рукой, как это сделала в ее присутствии Лиза, присвоить студию с плясунами и певицами и принудить их… что? Отжиматься от пола, разбежаться в ужасе?
Рейс опаздывал на полчаса. Сашка чувствовала, как в облако ее духов вплетается запах нервного пота – пока еще не ощутимый человеческим обонянием. Почему задерживается самолет?!
Вид из окна, у которого она заняла наблюдательную позицию, открывался прямо на посадочную полосу. Наверное, Сашка была первой, кто увидел серебряную точку в небе. Белая искра. Самолет расположился на глиссаде, никуда не торопясь, будто наслаждаясь моментом. Сашка быстро оценила свое отражение в стекле: в ней не осталось ни капли той решимости, с которой она пришла сюда. Зря нацепила кружевное белье и не пойдет к трапу, она же не сумасшедшая…
…Но можно ведь случайно оказаться рядом с ним в толпе, совсем случайно – надо, кстати, придумать легенду, почему она здесь…
Самолет коснулся посадочной полосы, из-под шасси поползли ленточки дыма и тут же растаяли. Плавно замедлившись, самолет покатил к зданию аэровокзала. Сашка посмотрела на свои ладони – они были мокрые, как если бы она только что стирала в проруби, и такие же ледяные.
Покатили к самолету грузовые платформы. Подъехал трап. Сашка пыталась различить силуэт за стеклом пилотской кабины, но бликовало солнце.
Потянулись по трапу пассажиры, вереницей потекли чемоданы из багажного отделения. Через минуту в здании аэровокзала сделалось людно: только что прибывшие поглядывали на Сашку с новым интересом, азартным и ревнивым, и потихоньку стягивались к ней, как акулы к серфингисту – будто невзначай.
По трапу спустились стюардессы. Вышел человек в белой рубашке с черными погонами, в фуражке, сдвинутой на лоб. Зашагал вниз, не глядя на ступеньки, ведя ладонью по перилам. За ним семенил второй пилот, на этот раз другой, полноватый и рыжий.
– Девушка, вы кого-то встречаете? – к Сашке невзначай приклеился еще один претендент.
Ярослав поднял голову, и Сашка испугалась, что сейчас он увидит ее сквозь стекло. Тогда, проскользнув сквозь толпу любопытствующих, она быстрым шагом направилась через зал, оступаясь на непривычных каблуках. Забилась в женский туалет, как в осажденную крепость, и сидела там почти час, пока ей не сообщили, что рейсов сегодня больше не будет и зал ожидания закрывается.
* * *
В холле на первом этаже без звука работал плазменный монитор: новости. Война, бомбежка, террористический акт. Триста пятьдесят погибших.
Сашка отыскала в холле тумбочку, с усилием передвинула к стене с панелью, встала на тумбу ногами, сбросив перед этим модельные туфли. Поднялась на цыпочки и выдернула шнур из гнезда. Экран погас.
– Заткнитесь, падальщики, – сказала Сашка своему отражению в темной плазменной панели и вытерла пот со лба.
– Ого, – сказали у нее за спиной, и Сашка увидела еще одно отражение – Андрей Коротков. Он смотрел на нее снизу вверх, удивленным новым взглядом, и Сашка вспомнила, что платье выше колен сидит на ней довольно-таки смело.
– Привет, – она спрыгнула с тумбочки. – Где пульт от этой дряни, ты не знаешь?
– Охрененно выглядишь, – пробормотал Андрей.
– Вот и Физрук так считает. – Сашка обулась.
За стойкой у кофемашины на первом этаже не то ругались, не то громко о чем-то спорили. При появлении Сашки все разговоры стихли, а Костя, сидевший с краю, поперхнулся и закашлялся.
– Так, – Лиза прищурилась, внимательно ее разглядывая. – Здесь пахнет течной сукой, но это иллюзия, пацаны. Для Самохиной истинный кайф – подманивать мужиков, а потом динамить. Не ведитесь.
– Павленко, – Денис Мясковский встал, играя желваками. – Какого хрена ты опять?!
– Пошли со мной, – сказала Сашка, и Денис подумал, видимо, на одно мгновение, что предложение адресовано ему. Он испуганно улыбнулся, вопросительно посмотрел на Костю, но Сашка повторила, глядя Лизе в глаза:
– Павленко, пошли со мной в мою комнату.
– Я гетеро, – Лиза отхлебнула кофе из картонного стаканчика. – С девчонками не сношаюсь.
– Пожалуйста, – сказала Сашка.
* * *
– Ты дура, Самохина, – бормотала Лиза, согнувшись в три погибели, пытаясь вытащить из-за шкафа Сашкину доску, а потом вылавливая закатившиеся под плинтус маркеры. – Какая ты безнадежная, унылая дура… Почему ты с ним не переспала? Так же все просто – иди и возьми! Но нет, мы королева драмы, рвем страсти в клочья!
Пыхтя, Лиза повесила доску на вбитые в стену крючья над письменным столом, и комната сразу изменилась, сделавшись теснее и неуютнее.
– Ох и возни мне с тобой…
– Я не хотела его подставлять, – сказала Сашка. – Думала, прогоню и забуду.
– Ты собиралась, что ли, своими играми его спасти? – Лиза фыркнула с крайним презрением. – Нет, деточка, это так не работает. Ты в Институте, ты все еще в Институте, и спасти твоего пилота можно единственным способом…
И она выложила маркеры на стол, черный, зеленый, синий и красный.
– Аналитическая специальность – такой же предмет, как все остальные. Если даже такая дубина, как Костя, все-таки сдал зачет, ты и подавно справишься.
Сашка удержалась от комментариев.
– Грамматический разбор делается мысленно, на тройбан на зачете этого хватит, – Лиза критически осмотрела белую поверхность доски. – У тебя есть зубная паста? Иногда губкой трешь-трешь, а следы все равно остаются. А это принципиально важно – стирать все, что ты намоделировала. Они токсичные, эти схемы.
– Мне не нужен тройбан, – сказала Сашка. – Мне нужно понимать, как это работает.
– Понять невозможно, можно только сделать, – Лиза провела черным маркером по ладони. – Первый шаг – ты наблюдаешь схему. Потом схема наблюдает тебя, и, если в этом месте прохлопаешь, схема тебя сжирает. Допустим, ты справилась. Дальше идет преобразование в другую систему символов. Сделаем поправку на специализацию, ты все-таки глагол, расфуфыренный и распиаренный, но если без пафоса – то глагол. Тебе придется действовать, а не описывать, что ты видишь… Телефон свой он тебе оставил?
– Я не просила.
– Может, он есть в социальных сетях, ты его искала? Я могу для тебя…
– Нет, – Сашка чуть повысила голос. – Не надо.
– Сама же себя обламываешь, – в голосе Лизы прозвучало сожаление, не то в адрес Сашки, не то оттого, что черный фломастер почти высох. – Знаешь, почему я тебе помогаю?
– Потому что ты хорошая добрая девочка.
– Да, – Лиза ухмыльнулась. – Разумеется…
Она замерла, глядя в одну точку, и не двигалась, не дышала и не моргала две с половиной минуты. Сашка молча ждала. Наконец Лиза перевела дыхание. Косая ухмылка соскользнула с ее лица, как мятый шелковый платок.
– Дура ты все-таки. Я вот больше никого не могу… ничего не чувствую. Иногда бывает… вспоминаю Лёшку. Где он сейчас? Нигде. Того, кем он был, больше нет… давно. Даже если живет такой человек, с таким паспортом, с таким генетическим набором… Если бы я могла кого-то любить, вот как ты своего пилота, – я бы из койки не вылезала…
Ее мутноватые глаза прояснились.
– Я помогаю тебе потому, Самохина, что я ловлю информационные потоки. Если кто-то из нас может… аннигилировать эту штуку, которую мы по привычке называем Фаритом Коженниковым… только ты. Смотри и учись, повторять не буду.
И она провела на доске жирную горизонтальную черту.
* * *
Костя явился вечером, когда уже стемнело. К этому моменту все стены казались Сашке прозрачными, все голоса, слышимые в общежитии и за его пределами, звучали одновременно и заплетались косичками, как нитки ярко окрашенной шерсти. Спина под свитером покрылась мелкой чешуей – после занятий разыгралась давняя склонность к бесконтрольному метаморфозу, но теперь Сашка воспринимала ее стоически, будто неприятную, но давно привычную хворь.
Она увидела Костю раньше, чем он подошел к двери и постучал. В руках у него была картонная коробка с чем-то съедобным. Сашка, в ее нынешнем рабочем состоянии, не отличила бы на вкус селедку от пирожного.
– Я учусь, – поколебавшись, она все-таки отперла дверь.
Костя бросил взгляд на доску, перемазанную белой зубной пастой. Тюбик валялся на столе и был выжат почти полностью.
– Ты целый день ничего не ела, – он поставил коробку со съестным на тумбу рядом с микроволновкой.
– Мне не надо. Я информационный объект.
– Вот хлопнешься в обморок, – сказал Костя с тихим упреком. – Держи…
И он вынул из кармана тюбик зубной пасты. На этот раз Сашка испытала настоящую благодарность:
– Спасибо! Ты прости, мне правда надо учиться. У меня пробелы за прошлый семестр. А Физрук – сам знаешь…
– Знаю, – Костя слегка побледнел. – Все наши удивляются. Что у тебя общего с Лизой…
– У нас чисто деловые отношения, – сказала Сашка.
– Ну разумеется, – Костя топтался у двери, не собираясь уходить. – Сашка… у тебя кто-то есть? Не в Институте? Куда ты ездишь по воскресеньям?
– Не твое дело, – сказала Сашка, не задумываясь, и тут же устыдилась. – То есть нету у меня никого. Так… воображаемый друг.
– Люди, – тихо сказал Костя, – никогда не смогут нас понять. Ты же знаешь. Даже первокурсник не поймет второкурсника, а что говорить о… тех, кто никогда не учился в Институте?
– Знаю, – Сашка поморщилась. – И зачем ты мне это говоришь?
– Не хочу, чтобы ты потом страдала, – Костя посмотрел ей в глаза. – Я тебя «осчастливил»… по глупости. Егор… ну что же. Я сам виноват… Он тебя тоже особо счастливой не сделал. Зачем тебе опять… вот это вот все? Я не хочу, чтобы какой-то совершенно посторонний мужик…
– Костя, – сказала Сашка. – Когда первого сентября я готова была прыгнуть тебе в постель, ты сказал, что для тебя это невозможно из-за Женьки. Ну смирись ты уже! Посмотри на меня, у меня чешуя под свитером, я сквозь стены вижу и временные кольца рисую, – какие у меня могут быть мужики?!
Он молча ушел, и Сашка через две минуты о нем забыла. Лиза, к чести ее, пожертвовала Сашке не меньше двух часов собственного учебного времени, а впереди была еще целая ночь, и день, и еще одна ночь, и Сашка надеялась, что на этот раз на занятие к Физруку она явится подготовленной.
* * *
– Здравствуйте, Самохина, – Физрук стоял у окна, глядя на желтеющие липы. – Красивая осень в этом году, как нарисованная, и удивительно тепло. Правда?
– Здравствуйте, – тихо сказала Сашка.
Он обернулся, будто что-то в ее голосе привлекло его внимание:
– Вы охрипли? Простудились? Нездоровы?
– Ничего, – отозвалась Сашка еще тише.
Ей удалось стабилизироваться к занятию во вторник – ни чешуи, ни перьев, ни черных дыр на месте глаз, ни многопалых конструкций на месте рук. Информационная часть ее личности пришла в равновесие с физиологической, но на новом уровне. Временами кружилась голова, и тогда Сашке казалось, что у нее отрицательный вес, что она может свалиться в небо.
Она занималась самостоятельно много часов подряд. Стерх позволил ей пропустить занятие в понедельник.
– Интересно, – Физрук пристально ее разглядывал. – Я, разумеется, не стану обсуждать со студенткой своих коллег, но некоторые из ваших преподавателей определенно балуют вас. Ну что же, посмотрим…
Он прошел через пустой класс и остановился у доски. Отчеркнул длинную линию – первый необходимый такт любой схемы, горизонт. Сашка сосредоточилась, гася весь свет снаружи, отсекая внешнюю информацию, надавив на доску своим вниманием, как давит атмосферный столб на поверхность мирового океана.
Модель события. Временное кольцо с вариациями, перенесенное на плоскость. Третье измерение… четвертое. Сашка смотрела сквозь переплетающиеся жгуты времени, вероятностей, расстояний и видела женщину с коляской, бредущую через заваленный снегом двор по сугробам. На самом деле не было ни женщины, ни коляски, а только проекции на белой доске, смыслы, пропорции, мельтешащие тени: вот с карниза срывается глыба мутного льда и летит вниз. Вот накрывает коляску. Накрывает женщину. Выдох, вдох, по-другому сцепляются вероятности, переплетается узор в паутине, ускорение свободного падения меняет значение во всех учебниках физики. Женщина замирает в ужасе, в ее глазах отражается ледяная пыль, сосульки катятся, будто карандаши, а ребенок…
Схема распалась. Губка, вытирая доску, уже не пела сверчком – противно визжала. Сашка пыталась отдышаться, выдохнуть мороз, колом застрявший в легких: она была там, во дворе, заваленном снегом. Она видела, как сплетаются вероятности, она чувствовала кожей лица эту ледяную пыль и этот ужас, которому нет описания. Теперь, стоя посреди аудитории, Сашка улыбалась, как умалишенная: в первый раз на занятиях с Физруком она чему-то научилась и что-то поняла. Каким бы жутким ни был этот опыт, но Сашка почти справилась, и чувство победы растекалось внутри, будто мед.
Физрук оценил ее улыбку. Бросив губку на край стола, вытащил из внутреннего кармана телефон:
– Деканат? Оповестите, пожалуйста, студентов группы «А» четвертого курса, что через полчаса у них внеплановое общее занятие в аудитории номер один.
* * *
– Группа «А»… кто-то из вас имеет сертификат преподавателя? Кто-то намерен преподавать в Институте – не после диплома, а прямо сейчас?
Тишина в аудитории сделалась плотной, как камень. Три человека в аудитории точно знали, о чем он сейчас говорит, но и остальные догадались немедленно.
Лиза застыла на своем месте. Костя быстро обернулся и глянул на Сашку – та сидела за последним столом, у окна. Сашка выдавила улыбку, чтобы успокоить его, хотя понятия не имела, чего теперь ждать.
– Открыли тетради, – ледяным тоном сказал Физрук. – Пишем под диктовку.
– В первый раз в первый класс? – кто-то осмелился пошутить.
– Штрафное задание, Коротков, – Физрук не удостоил его взглядом. – Еще одна шутка – и докладная.
Если прежде они подозревали, что дело плохо, то теперь в этом уверились. Видимо, раньше Физрук не разбрасывался санкциями, отыгрываясь только на зачете; после короткой паузы зашелестели застежки на рюкзаках и сумках, развернулись страницы, защелкали ручки.
Физрук встал спиной к чистой доске, скрестив на груди мускулистые ручищи, глядя поверх всех голов в окно. Лицо его сделалось нечеловечески отстраненным, а глаза пустыми, как у мраморной статуи.
– Сингулярность, – проговорил он ровным менторским тоном, и Сашка вздрогнула. Ей показалось, что пустой взгляд Физрука направлен на нее и только на нее.
– Сингулярность, – повторил он громко. – В философии – единичность существа, события или явления. Математическая сингулярность – точка, в которой функция стремится к бесконечности.
Лора Онищенко подняла дрожащую руку:
– Я не успеваю… записывать…
– Позже я повторю, – сказал Физрук, и нейтральные слова прозвучали угрозой. – Для тех, кто разучился писать в нормальном темпе. Технологическая сингулярность – гипотетический момент, при наступлении которого технический прогресс станет недоступным пониманию. Космологическая сингулярность… Самохина, вы пишете?
Сашка тупо смотрела на пустую страницу перед собой. Только сейчас она вспомнила, что чистый блокнот Оксане так и не вернула. Новых тетрадей купила – а про Оксану забыла начисто…
– …Состояние Вселенной в начальный момент Большого взрыва, характеризующееся бесконечной плотностью и температурой вещества, – ровно продолжал Физрук. – Повторяю сначала, кто не справится в этот раз – будет объясняться с куратором.
Быстрее заскрипели авторучки, зашелестели, продавливая бумагу, шариковые стержни. Физрук повторил текст слово в слово, и на этот раз Сашка успела все записать.
– Павленко, – тихо сказал Физрук. – Встаньте.
Лиза поднялась. Со своего места Сашка видела ее затылок и напряженные плечи – раньше Лиза никогда не сутулилась.
– Вы совершили серьезный проступок, – сказал Физрук. – О чем я подал докладную вашему куратору.
Лиза вздохнула – схватила ртом воздух с тонким, еле слышным звуком. Сашка вскочила, еще не зная, что собирается делать.
– Для всей группы «А», – проговорил Физрук, пристально глядя на нее. – Впрочем, то же самое по группе «Б»: запрещены любые контакты, разговоры, переписка со студенткой Александрой Самохиной. Нарушители бойкота будут строго наказаны.
– Павленко ни в чем не виновата, – громко сказала Сашка, и голос оказался непривычно высоким. – Мы всегда помогали друг другу. С первого курса. Нас никто за это не ругал. Это несправедливо, вы нарушаете правила!
– Группа «А», все свободны, – объявил Физрук, как если бы никакой Сашки в комнате не было.
– Лиза, я звоню Фариту, – Сашка сама не могла поверить, что она говорит эти слова. – И он послушает меня, а не… Дмитрия Дмитриевича!
Никто не решился обернуться и посмотреть на нее. Только Физрук по-прежнему стоял к ней лицом, и лицо было столь же выразительно, как бетонная стена за колючей проволокой.
* * *
Повторялись гудки в трубке, не включался даже автоответчик – только бесконечные длинные гудки. Сашка стояла у телефона в холле первого этажа, оглушенная: она, оказывается, поверила вот этим его словам: «Между мной и тобой гораздо больше общего…» Поверила, что у нее может быть общее с Фаритом, что она может запросто позвонить ему и защитить от расправы, например, Лизу…
Лиза вышла из аудитории сразу после слов преподавателя – «Все свободны». Дежурная фраза звучала как издевательство, потому что свободным в аудитории оставался только Физрук, и то номинально. Лизу никто не догнал, не остановил, не поддержал – а может быть, Сашка не видела. Казалось, что блондинка бесследно испарилась прямо из институтского вестибюля.
Куда пошла Лиза, что заставит ее делать куратор и чем она расплатится за неповиновение, Сашке не хотелось думать. Ни с кем из однокурсников она не пыталась даже заговаривать – не желала подставлять их под санкции, да это было и бесполезно. У нее осталась единственная цель, навязчивая идея – дозвониться Фариту и впервые в жизни договориться с ним, заставить передумать.
Но телефон Фарита не отвечал. После шестой попытки Сашка усвоила, что молчание не всегда означает отказ от ответа – оно может быть ответом само по себе.
Кто была женщина под ледяной глыбой, которую Сашка прочитала в схеме Физрука? Кто лежал в коляске? Падала глыба на самом деле, или это учебная модель, проекция, выхолощенная тысячью фильтров?
Если бы я знала заранее, что подставлю Лизу, думала Сашка, попросила бы я заниматься со мной аналитической специальностью? Да, правильный ответ – да. Если бы я знала, что Лизе прилетит наказание, я все равно бы использовала ее. А если бы я знала, что наказание прилетит мне… что бы я делала?
Добравшись до своей комнаты, она разложила на столе бумаги и наточила карандаш до состояния иголки. Два часа оставалось до занятия со Стерхом, и Сашка намеревалась потратить это время на работу; она не успела коснуться грифелем бумаги, когда в дверь постучали.
Способность видеть сквозь стены прошла у нее вместе со спонтанными метаморфозами, тем не менее она сразу догадалась, кто стоит за дверью и чем это ему грозит. Замерев, перестав дышать, она ждала, пока визитер уйдет, но тот не собирался сдаваться:
– Саш, открой.
– Убирайся, – прошептала Сашка. – Он не пугает. Он точно подаст докладную. Хватит с меня Лизки… Где она? В общаге? Где?!
– Ушла, – глухо сказал Костя из-за двери. – Ты звонила… ему?
– Иди отсюда! – выкрикнула Сашка. – Ничего я сделать не смогла и для тебя не смогу… Я как будто прокаженная! Неприкасаемая! Я всем приношу несчастье и буду приносить! Уходи!
– Глупости, – сказал он, и Сашка поняла, что там, снаружи, он почти касается лицом тонкой дверной створки. – Ты… справишься, Сашка. Держись.
* * *
– За несколько дней вы прошли программу целого семестра, – сказал Стерх задумчиво, разглядывая вырванную из блокнота страницу.
Листок под его пальцами дернулся, линии наполнились объемом, как если бы из сетки карандашных линий пыталась вырваться жертва паука. Стерх скомкал листок в ладони, выудил из кармана зажигалку, щелкнул, коснулся бумаги огненным язычком.
– Пожалуйста, всегда утилизируйте материальное воплощение ваших занятий – причем сразу.
Он осторожно положил догорающий листок в чистую пепельницу на краю стола. На фарфоровом блюдце съежилось, чернея, понятие «вина», полностью выраженное графическими символами через то, чем вина не является.
– Николай Валерьевич, а как выражается в Великой Речи понятие «космологическая сингулярность»? – спросила Сашка.
Стерх посмотрел остро и вместе с тем устало, будто проверяя, не издевается ли над ним студентка:
– Пароль… Первое Слово, естественно. Сингулярность – проекция Пароля на физический мир, начальная точка, дающая старт вселенной. Полагаю, это был риторический вопрос… Или хотите поговорить об этом?
– У меня не осталось людей, чтобы разговаривать, – сказала Сашка. – Только вы.
Стерх привычно сплел в замок длинные белые пальцы:
– Я, во-первых, давно не человек… А во-вторых, привык работать с простыми конкретными вещами – с проекциями идей, с именами имен, с грамматикой и материей… Я не могу обсуждать с вами темы вне моей компетенции.
* * *
В этот вечер общежитие встретило ее сетью звуков и запахов, разобщенных и одновременно слаженных, будто настройка оркестра перед увертюрой. Шаги, голоса, звук льющейся воды, громкая и тихая музыка, хлопанье дверей, звук ветра в форточках, сквозняки, бульканье и гул кухонных автоматов, запах кофе, истончившиеся шлейфы чужих духов – Сашка остановилась посреди холла, прислушиваясь и принюхиваясь. Ее не оставляло ощущение театральности происходящего – как будто общежитие, обретя собственную волю, разыгрывало для Сашки спектакль… желая утешить ее? Подбодрить? Или Сашка фантазировала от усталости? Общага звучала теперь, как настоящий жилой дом, и уж насколько Сашка любила тишину – не могла не отметить, что так ей нравится больше. Тишина – в том числе и равнодушие, а Сашка и так чувствовала себя одинокой, будто подкидыш.
На плазменном экране, опять работающем без звука, ползла куда-то вереница «Скорых», Сашка глянула – и отвела глаза. Секунду разглядывала телефон-автомат среди фикусов. Отвернулась, миновала лестницу, вошла в коридор первого этажа. Запах кофе сделался сильнее, зато голоса стихли.
Ее однокурсники сидели стайкой, как птицы на ветках – кто-то высоко на барном стуле, кто-то за столом, кто-то на полу, вытянув ноги, положив планшет на колени. Ни Лизы, ни Кости здесь не было; никто не поднял взгляд от экрана, никто не повернул головы.
Им нельзя с ней разговаривать. Им нельзя даже смотреть на нее. На четвертом курсе Института Специальных Технологий «нельзя» – значит нельзя, и они будут игнорировать Сашку, а она не должна их подставлять…
Сами собой зажглись все плафоны под потолком, отражаясь в темных осенних окнах. Громче сделалась песенка на чьем-то телефоне – мультяшный голос пел по-японски. Сашка вдруг осознала, что ее однокурсники в этот момент не просто сидят рядом – они сложились в единое целое и представляют собой не компанию студентов и не группу людей, а нечто новое и принципиально другое. Жутковатое. Кластер, фрагмент большой системы. Грамматическую конструкцию.
Сашка подошла к барной стойке, вытащила из рюкзака деньги, перетянутые резинкой:
– Спасибо. Я получила степуху.
Она обращалась к кофемашине; никто не сможет упрекнуть ее, что она провоцирует однокурсников нарушить правила бойкота.
– Андрей, тебе нужны деньги? – спросил Денис, не отрывая глаз от своего планшета, демонстративно игнорируя Сашку, как и было предписано. Нейтральный вопрос – вообще, и ни о чем конкретно.
– Деньги – всеобщий эквивалент, служащий мерой стоимости товаров и услуг, способный на них обмениваться, – сказал Андрей Коротков, выдавая в пространство справочную информацию. Ему никто не запрещал делиться выдержками из словарей; закончив фразу, Андрей задумчиво и рассеянно глянул на Аню Бочкову, и она подняла голову.
– Не существует ни товаров, ни услуг, которые понадобились бы имени предмета, – пробормотала Аня, будто раздумывая вслух. – Понадобятся. Будут надобиться. Нет.
– Мне очень жаль, что так получилось, – сказала Сашка электрическому чайнику. Ей лучше было бы промолчать, но разговор, возникший из ниоткуда, завораживал ее, как медитативная музыка. Хотелось попросить прощения. Хотелось стать частью целого – хотя бы на секунду. Хотелось слышать их голоса и не быть одинокой.
– Великая Речь прекрасна и гармонична, – снова заговорил Андрей, и в его голосе Сашке померещился сарказм.
– Никто из нас не хочет штрафных заданий, – Юля Гольдман с тревогой посмотрела на Игоря Ковтуна и добавила вполголоса: – Ни докладных…
Сашка закусила губу. Она была свиньей, когда сюда явилась.
– Но никто ни о чем не сожалеет, – твердо отозвался Игорь и глянул через плечо на Диму Бирюкова.
– Сожалений не может быть, – подтвердил Бирюков и вздохнул. – Грамматическая конструкция вне свободы. Но и вне сожалений. Вне обвинений.
– Всеобщий эквивалент, – наставительно повторил Андрей. – Всеобщий!
Сашка нерешительно постояла, переводя взгляд с одного на другого. Потом, слушая только интуицию, взяла купюры с барной стойки и уронила в раскрытый рюкзак. Зашагала к двери, к двери, не оборачиваясь. Замерла на пороге…
Помещение за ее спиной пришло в движение. Звук отодвигаемых стульев, громкие зевки, чей-то разговор по телефону, смех, кашель, вопросы, ответы, просьбы заварить чай – она бы подумала, что ее однокурсники играют спектакль под названием «обыкновенная студенческая жизнь», если бы не знала совершенно точно, что они просто сменили способ существования.
Они бунтовали сегодня – против воли Физрука. Хотя не могли бунтовать. Нарушали приказ, который не могли нарушить, – используя обходные пути, выдумывая уловки. Поддерживали Сашку, уже все про нее зная и понимая. Остатки людей – фрагменты, лоскутки людей, которые до сих пор в них сохранились, бросали вызов Великой Речи.
Как бы им за это не влетело, подумала Сашка и, сжав зубы, зашагала к лестнице.
* * *
– Лиза?
Комната Лизы Павленко пустовала. Сашка могла определить это, даже не пытаясь присвоить чужое пространство. Она знала, что за дверью разбросаны в беспорядке одежда, учебники и обувь, что рисунок на доске стерт, но не уничтожен до конца, и узлы бывшей схемы подергиваются на белой поверхности, как оглушенные рыбешки в сетке. Но Лизы не было, и не было признаков, что она вернется хотя бы до полуночи…
«Вне обвинений» – сказала грамматическая конструкция, бывшая суммой ее однокурсников.
Она прошла к себе в комнату, достала чистый блокнот из пачки канцтоваров и, выйдя в коридор, оставила у Оксаны под дверью.
* * *
Воскресным утром Сашка сидела в крошечном здании аэропорта города Торпы. На работающем экране шел прогноз погоды, и веселая девушка размахивала руками на фоне метеорологической карты. Солнце, говорила девушка и подтверждала карта. С утра – яркое солнце, ожидается переменная облачность в середине дня.
За окном темнело с такой скоростью, будто солнце отключали реостатом. На асфальте под панорамными окнами в ряд стояли грузовые транспортеры, бензовоз и пожарная машина. На табло рейсов висела единственная строчка: в полете. Задерживается. Ожидается через пятнадцать минут.
В зале ожидания, кроме Сашки, толпилось всего человек десять – встречающие. Они говорили излишне громко, почти каждый держал рядом с ухом телефонную трубку.
– Приземлятся через пятнадцать минут! – кричала веснушчатая девушка с очень короткой стрижкой. – Задерживаются! А как у вас погода? У нас тут что-то непонятное происходит…
Сашка подошла к окну и приложила к стеклу ладони. Небо казалось напуганным и живым. На город, на аэродром наползала серая, местами сизая непроницаемая стена, Сашке казалось, что она слышит тихий, подползающий треск. От порывов ветра стекло вздрагивало, будто кожа на барабане.
– Вот так шквал, – пробормотал мужчина у Сашки за спиной, – а ведь обещали солнце, ничто, как говорится, не предвеща…
Гром разразился почти одновременно со вспышкой. Белая молния ударила в мачту метеослужбы по другую сторону поля. Люди в зале примолкли – и заговорили все сразу:
– Позвоните в диспетчерскую! Сколько времени до посадки?
– Сейчас все быстро закончится, это гроза на одну минуту…
Стекло под Сашкиными ладонями снова задрожало.
– …На запасной аэродром, вот увидите, никто не будет садиться в таких условиях!
В очертаниях туч, закрученных воронкой, Сашке померещились линии, нанесенные фломастером на белой доске. Ей показалось, она видит грубую схему, живущую – существующую, развивающуюся – в пяти измерениях. И она подалась вперед, отыскивая смысл и больше всего боясь теперь, что чья-то рука черканет губкой, и все исчезнет.
Самолет не уходил на запасной аэродром. По каким-то причинам – Сашка зажмурилась, пытаясь понять, – он не мог этого сделать и кружил, запертый грозовыми фронтами, будто муха в стеклянной банке. Фрагмент реальности развивался от точки «сейчас» тысячами вариантов, распадался на вероятности, Сашка могла увидеть их, но не могла изменить. А ведь Лиза права, Сашка глагол, расфуфыренный и распиаренный, но глагол в повелительном наклонении: дотянись. Сделай. Давай.
Вмешайся. Осмелься.
Зал ожидания был пропитан страхом, будто губка мыльной водой. Они не знали того, что чувствовала сейчас Сашка, но табло вдруг погасло, единственная строчка с него пропала. Побежали буквы: «В ожидании новой информации…»
В этот момент из-под самой тяжелой тучи над посадочной полосой вынырнул темный силуэт. Его болтало в воздухе, как игрушку на нитке, и он шел не вдоль полосы – поперек, почти под прямым углом, это было особенно хорошо видно по направлению прожекторов на круглой морде самолета. Зрелище было таким сюрреалистическим, что в зале на секунду замолкли, прежде чем заорать в голос.
Не может быть, подумала Сашка. Слишком рано, бессмысленно, мы так не договаривались… А вдруг не он сегодня на линии?! А вдруг у него изменилось расписание, или он заболел, или взял отпуск?!
И тут же она осознала, что видит кабину насквозь и видит фуражку, укатившуюся под кресло, и белые пальцы, вцепившиеся в штурвал, и болезненно-сосредоточенные глаза с неестественно широкими зрачками.
Она дернулась, пытаясь вмешаться в реальность, схватить руками воображаемые линии, сместить узлы и все переделать. С таким же успехом можно было рубить топором болото – схема не сопротивлялась, но и не впускала в себя, существуя отдельно от Сашки и всех ее усилий. Вокруг кричали от ужаса люди – у каждого из них на этом борту был кто-то. Тот, кого ждали.
Взвыла под окнами пожарная машина и сорвалась с места, и почти сразу притормозила, будто не зная, где наступит развязка.
Самолет снижался, шатаясь, как пьяный, поперек полосы. Будто желая его добить, сверху упала молния, и прожекторы погасли – погасли все огни, осталась тень, окутанная остаточными разрядами…
И, почти коснувшись колесами бетона, эта тень повернулась по-балетному плавно, почти на девяносто градусов, точно вдоль полосы. Из-под шасси полетел дым, и одновременно хлынул дождь, залил стекло и отрезал самолет от зрителей. Сашка в толпе орущих людей побежала по коридору, мимо закрытой линии предполетного досмотра, мимо растерянных сотрудников аэропорта, наружу, под ливень.
Самолет очень медленно поворачивал с посадочной полосы к зданию аэропорта. Ни один огонек на нем по-прежнему не горел.
* * *
– Лиза!
Сашка не успела себя остановить. Лиза Павленко сидела на скамейке на улице Сакко и Ванцетти, под облетающими липами, и курила, глядя стеклянными глазами сквозь дымное облако. Сашка не подумала ни о бойкоте, ни о своей вине перед Лизой, она просто рада была видеть, что Лиза цела и руки ее не трясутся, и как бы ни наказывал ее Фарит, это уже в прошлом.
– А, это ты, – к моменту, когда Лиза сфокусировала взгляд и откликнулась, Сашка успела трижды пожалеть о своем порыве. Она была готова к тому, что Лиза махнет рукой и уйдет, но та, наоборот, похлопала ладонью по скамейке рядом.
– Хочешь сигарету?
Сашка подошла, уселась рядом и, не вполне осознавая, что делает, вытащила сигарету из пачки, которую протянула ей Лиза.
…Она сбежала из аэропорта, как только сделалось ясно, что пострадавших при экстремальной посадке нет. Лил дождь, мигала огнями «Скорая», выгружались, таща ручную кладь, пассажиры – они, кажется, испугались меньше, чем люди на земле. Командир в белом кителе не покидал борт – стоял на верхней площадке трапа, контролировал высадку, разговаривал с кем-то по телефону, и казался – издали – очень неподвижным среди общей суеты.
Грозу уносило к западу. Водитель рейсового автобуса затягивал с отъездом – ждал пассажиров. Сашка под редеющим дождем дошла до трассы и села в проходящую маршрутку…
– Дым надо вдыхать, – сказала Лиза. – А не держать во рту. Так у тебя будет рак гортани…
Сашка поперхнулась.
– Ты знаешь, что он со мной сделал? – продолжала Лиза, как сомнамбула. – Он привел ко мне моего Лёшку. Того, кем мой Лёшка стал теперь. И сказал – «Это я тебя еще щажу»… Самохина, учись. Сделай с ним что-нибудь. Если не ты – то никто.
Лиза поднялась и пошла, шатаясь, ко входу в переулок.
* * *
Стоило Сашке без сил повалиться на кровать, как ее планшет зазвонил – чуть дребезжащим механическим звонком, ровно таким, который был когда-то у Сашкиной мамы в коридоре на полке. Сашка подскочила, сперва ответила на вызов и только потом сообразила, что ее поймали на нехитрый эмоциональный крючок. Сам этот звук – манипуляция.
– Ты мне звонила, – сказал в динамике Фарит Коженников.
Сашка вспомнила, как смотрела на нее Лиза – сквозь дым. Не нашла в себе сил ответить.
– А я был занят, – невозмутимо продолжал Фарит. – Что ты хотела сказать?
– Вы, наверное, цветы поливали, – с ненавистью пробормотала Сашка.
– Цветы? – он удивился. – Может, и цветы, почему нет? Давай, задавай свои вопросы, все равно ведь не удержишься.
– Я выполняю ваше задание, – сквозь зубы сказала Сашка. – Я ищу возможности успевать в классе аналитической специальности, я нашла единственного… человека, который смог мне помочь. Ну и что вы с ней сделали – в награду?!
– О награде речь не идет, – проговорил он с показным терпением в голосе. – Есть правила, их следует исполнять. Поступает сигнал от преподавателя – я реагирую. Иначе как бы вы справлялись с программой?
Сашка молча пережила всплеск ярости и отчаяния. Чему-чему, а владеть собой они ее научили.
– Относительно меня, – она следила за дыханием, – сигналов на этот раз не поступало. Насколько мне известно. Тогда что это было, на аэродроме?!
– Помочь тебе могут двое, – сказал он бесстрастно. – Во-первых, это я, и я помогаю, как могу. Я бужу твою фантазию. Я подсказываю пути. Я помогаю тебе с первого момента, как мы встретились, если ты помнишь…
Сашка прикусила губу почти до крови.
– Но во-вторых и в-главных, это ты, – сказал Фарит. – Помоги себе, Саша.
* * *
Сашка остановилась в дверях первой аудитории – на долю секунды. Мысленно размечая временные такты. «Тогда». «Сейчас». Беспечно улыбнулась Физруку, как на площадке для рок-н-ролла. Как будто она девчонка-первокурсница, а он – юный преподаватель физкультуры.
– Ого, – сказал он вполголоса. – Вы уверены, что это стоит делать?
– Нет правил, которые это запрещают, – сказала Сашка.
– Нет правил?
Образ Дим Димыча слетел с него, хотя черты лица не изменились. На Сашку взглянула нечеловеческая личина: крышка от кастрюли и то выразительнее. Преодолевая страх, она выше подняла подбородок.
– Я готова к занятию.
– Откажитесь от этой идеи, – проговорил он механически четко, – и я сделаю вид, что ничего не заметил.
– Дмитрий Дмитриевич, – сказала Сашка, глядя в его пустые, ничего не выражающие глаза. – Вы не оставили мне выбора. Вы не хотите меня учить, вы никому не позволяете меня учить – ну что же. Я найду способ научиться сама.
Секундная пауза показалась ей длинной, как дверной звонок. Сашка находилась сейчас во временном кольце, каждый миг был особенно ценен; она дойдет до финального якоря «сейчас» и отступит назад по времени – в «тогда». Урок повторится сначала, а значит, Сашка сумеет понять чуть-чуть больше. И так до тех пор, пока она не сочтет, что материал усвоен достаточно.
– Начнем, – он встал и подошел к доске. – Считайте и преобразуйте проекцию в динамике. Три. Два. Один…
Сашка выставила правую ногу вперед, чуть согнула колени, будто готовясь к старту. Покачнулась вперед-назад, проверяя координацию и баланс. Сосредоточила взгляд в самом центре доски – так, чтобы видеть все, чтобы взгляд свободно расположился на плоскости.
Маркер коснулся белой металлической поверхности. Зеленый маркер.
Процесс. Сумма… нет, сеть процессов, они сплетены. Очень много разрушения, почти нет созидания. Схема вывалилась в третье измерение, стала объемной, вышла в четвертое – завертелась спиралью, направленная одновременно в прошлое и в будущее. Она была много запутаннее истории о коляске и ледяной глыбе, которую Сашка смогла увидеть на прошлом занятии. Она была сложнее истории самолета в грозу, явившуюся Сашке воочию над посадочной полосой. Эта схема строилась на другом уровне и в другой знаковой системе, и Сашке вспомнились слова Лизы: «Ты наблюдаешь схему, потом схема наблюдает тебя, и, если в этом месте прохлопаешь, схема тебя сжирает…»
То, что было нарисовано на доске, почуяло Сашкино присутствие. Система, которую она не могла ни подчинить, ни хоть сколько-нибудь осознать и понять, ворвалась в сознание и стала драть его на части, давясь и чавкая, заживо разлагая.
Сашка не могла зажмуриться, не могла отвернуться, не могла даже упасть в обморок. Схема на доске жрала ее и тут же переваривала. Сашка осознала, что значит «хуже смерти», но тут ей вспомнился Портнов, Олег Борисович, в узких очках на кончике носа, с длинными светлыми волосами, собранными на затылке: «…вас не отвлечет и не выведет из транса ни будильник, ни окрик, ничего! Только резкое болевое ощущение. Мгновенное!»
И она отыскала выход.
* * *
Схема на доске гудела, как осиное гнездо. Сашка стояла спиной к преподавателю, лицом к окну, рот ее был полон крови, указательный палец на правой руке не слушался. Кровь лилась на деревянный пол, Сашка не хотела разглядывать, что там случилось с рукой и где сомкнулись зубы, главное – она была здесь, она была собой, ей было легче.
«Кровь, – говорил когда-то Стерх, – не только физиологическая жидкость, но и катализатор множества смыслов…»
– Я предупреждал? – тихо спросил Физрук за ее спиной.
Сашка не ответила.
– «Тогда», – сказал он бесстрастно.
* * *
– …нет правил, которые это запрещают.
Сашка опять стояла у входа в аудиторию, доска оставалась чистой, как платье пока еще трезвой невесты. Сашка посмотрела на правую ладонь – и рука была цела. Пока что. Она снова во временном кольце, но теперь ей известно, по крайней мере, чего ждать от этой схемы и что делать, если проанализировать ее с ходу не удастся. Выход есть.
– Нет правил? – он смотрел безо всякого выражения.
– Я готова к занятию, – сказала она хрипло.
Он подошел к доске и взял маркер. Сашка подалась вперед, чуть согнула колени, будто перед броском. Три, два… один…
Процесс. Сеть процессов. Третье, четвертое, пятое измерение, слой за слоем. Через долю секунды Сашка поняла, что он не воспроизводит прежнюю схему – создает новую. В руках у него синий маркер, а в прошлый раз был зеленый. Сашка рассчитывала на повторение схемы, ведь повторенье – мать ученья. Она просчиталась – Физрук выдавал ей другой, усложненный материал, к которому неизвестно, как подступиться.
Она не могла зажмуриться и не могла отвернуться. Попыталась цапнуть себя за руку, но схватила зубами пустоту. Рванулась к началу такта, к входному якорю временного кольца, желая все перезапустить сначала:
– «Тогда»!
И осознала, что заперта не в своем кольце, а в чужом. Он подменил ее якоря, подставив на их место свои. Не она устроила себе дополнительные занятия – он поймал ее, будто крысу в ведро, и она в его полной власти.
От ужаса она кое-как справилась и сжала зубы на указательном пальце, и под зубами услышала хруст.
* * *
Сашка стояла спиной к доске и к преподавателю, лицом к окну. Кровь лилась на деревянный пол. Пальца, кажется, не было. За спиной, на доске, гудела схема – как осиное гнездо.
– «Тогда», – сказал Физрук.
* * *
– …нет правил, которые это запрещают.
– Нет правил?
Сашка молчала.
– Я жду, пока вы скажете «хватит», – проговорил он после длинной паузы. – Я думаю, вы уже поняли, в чем ваша ошибка. Просто – «хватит», и я остановлюсь.
– Я готова к занятию.
* * *
– Нет правил, которые…
Она потеряла счет повторений. Она уже не пыталась понять и прочитать то, что возникало каждый раз на доске, она не могла ухватить ни единого слоя.
– …Хватит.
– Громче.
– Хватит!
– Как же вы меня замучили, – сказал он с интонациями Дим Димыча. – Занятие окончено, вы свободны, отдыхайте.
* * *
В десять минут седьмого ее планшет пискнул. Пришло сообщение от Стерха: «Саша, где вы? Я жду вас в аудитории!»
Сашка лежала на кровати в своей комнате, планшет валялся на полу. Надо было ответить. Вместо этого Сашка закрыла глаза.
Схема Физрука, которую ей так и не удалось проанализировать, теперь анализировала ее, препарировала без наркоза, методично, просто забравшись в голову. Реальности смешались, Сашка видела, как сквозь туман, свою комнату, планшет на полу, уже третье сообщение от Стерха на экране – и схему на доске, нарисованную цветными маркерами, причем синие и зеленые линии то и дело становились черными и красными.
Стерх не поможет ей. Никто не поможет ей. Она либо поможет сама себе, либо превратится в бульон…
Снаружи, за окном, хлынул дождь, капли затарабанили в стекло. Сашка с трудом поднялась, натянула спортивную куртку с магазинной биркой, обулась в новые кроссовки и отперла дверь на балкон.
* * *
Трасса охватывала Торпу петлей: так было пятнадцать лет назад. Так было теперь, разве что прибавилось полос и дорожных знаков. Боковые ограждения светились белым и желтым в лучах фар. Дождь лупил как бешеный, каждая капля подпрыгивала на асфальте, разбивалась и взлетала опять, над асфальтом висела сплошная водяная пыль.
Сашка промокла до нитки еще на улице Сакко и Ванцетти, а оттуда до трассы было сорок минут пешком. Она остановилась у моста – здесь машины обычно замедляли ход. Встала на обочине и подняла руку.
Никогда в жизни она не путешествовала автостопом. Поэтому не удивилась, когда рядом притормозила первая же фура; Сашка попятилась от огромной, как дом, громадины с резким механическим запахом.
Через несколько секунд она уже сидела в кабине, высоко над землей, фары светили сквозь дождь. Вспыхивали, попадая в поле их действия, дорожные знаки. Это отраженный свет, думала Сашка. Это символы, несущие огромный смысл – они регулируют здесь движение.
Дальнобойщик говорил, она видела звуковые волны, исходящие из его рта, вибрирующие у шеи. Негромко играла музыка, воздух подрагивал у динамиков и растекался по кабине. Под действием этих равно бессмысленных физических явлений схема, отпечатавшаяся у Сашки на сетчатке, понемногу гасла. Отпускала.
Она закрыла глаза – и тут же открыла, через секунду, когда наступило утро, дождь прекратился и стало совсем светло. Фура стояла у обочины, в зеркалах отражалась бензозаправка метрах в ста позади, и водитель, сидя рядом, что-то говорил, улыбаясь небритым тонкогубым ртом. Ему было лет тридцать, но он уже начал полнеть, и боковой резец справа сверху был сколот.
Он чего-то хотел от нее. Он был чьей-то проекцией – тенью больших надежд либо некачественной контрацепции, но он был человеческим существом, живым, естественным, и Сашка чуть не заплакала от умиления: дальнобойщик был тем, кто отпустил ее на свободу из схемы Физрука. Он превратно истолковал выражение ее лица: все еще улыбаясь, расстегнул ширинку. Положил руку Сашке на загривок, слегка надавил…
Она присвоила его, подключив новый информационный пакет к своей системе. Водитель дернулся, не в силах отнять руку, как человек, схватившийся за высоковольтный провод. Его глаза помутнели и закатились.
Информация почти сразу закончилась: не то сам по себе пакет был невелик, не то Сашка слишком быстро его подмяла. Тем не менее это все еще был человек, полустертая проекция когда-то произнесенного Слова. Сашка вздохнула, стряхнула его безвольную руку, открыла дверь и спрыгнула на раскисшую обочину.
Было очень свежо, в воздухе стояла концентрированная осень. Сашка попыталась вспомнить, называл ли ей водитель свое имя; должен был назвать. Она пропустила мимо ушей: его имя – пустой звук, он дальнобойщик, водитель, функция для нее. Но ведь и она для него – функция. Просто она может присвоить его, а он, сколько ни пыжься, – нет…
Она в последний раз посмотрела на замершую у дороги фуру и зашагала к автозаправке. Магазинная бирка, вымокшая и высохшая, болталась на подоле куртки и билась о колено.
* * *
Во дворе, знакомом ей с рождения, ничего не изменилось. Деревья стали выше, фасады тусклее, скамейка у подъезда темнела влагой после ночного дождя, совсем как в тот раз, когда Сашка беседовала здесь с Фаритом Коженниковым. Окно кухни было прежним, и балкон был прежним, и Сашка шла к подъезду по той же дорожке, по которой миллион раз возвращалась из школы.
С момента, когда Физрук выпустил ее из временного кольца, прошло двадцать часов. Или двадцать лет, или двести. Сашка замедлила шаг, пытаясь понять, зачем она здесь, что привело ее сюда – или притащило. Она должна помочь себе? Либо – помочь кому?
Прямо за спиной у нее, на дорожке, затормозила машина – суетливо, нехорошо, с повизгиванием. Послышались голоса – мужской и девичий, надрывно, неразборчиво, за закрытой дверью. Не оборачиваясь, Сашка ниже накинула капюшон и села на мокрую скамейку.
– …Ты ведешь себя, как! – дверца распахнулась, мужской голос зазвучал на весь двор. – А должна бы! Почему я за тобой… Тебе уже тринадцать лет! Ты что, не понимаешь?! Бабушка…
– …Потому что ты во всем виноват! Ты виноват, что мама погибла! Так и знай – это из-за тебя!
Из машины выскочила девочка в темно-красной куртке и метнулась к подъезду. Сашка успела увидеть ее на бегу и даже разглядеть подробно. Ничего общего с юной Сашкой: серые глаза, светлые ресницы, тонкие упрямые губы и расцарапанный прыщик на подбородке. Сколько ей лет, тринадцать? Бедный ребенок…
Да, девочка была похожа на Конева. Но и на кого-то еще; на Сашкину маму на старых фотографиях? Сашка почувствовала странное внутреннее неудобство – как если бы девочка была ее собственным зыбким отражением. Чужая? Своя?
Девочка вбежала в подъезд, и хлопнула дверь, как нож гильотины. Сашка ждала, что Конев отправится следом, но минуты шли, и ничего не происходило.
Сашка перевела взгляд на машину; «Фольксваген» из новых моделей, Сашка раньше таких не видела. Выглядит дорого, даже роскошно. О Коневе, впрочем, с детства было ясно, что парень идет к успеху…
Теперь он сидел, положив руки на руль, глядя перед собой и явно ничего не видя. Спортивный, моложавый, широкоплечий. Не спал несколько суток, возможно, пил. Давно не брился – щетина на красивом волевом подбородке. А ведь в юности так гордился курчавой светлой бородой…
Он вздрогнул, будто его позвали, выпрямился и поймал Сашкин взгляд в зеркале. Воспаленные глаза округлились; Сашка с опозданием поняла, что потеряла бдительность и подошла к машине почти вплотную. И Конев с первого же взгляда узнал ее. И понятно, что он подумал; Сашка в ужасе представила, что сейчас он скажет – «Я хочу, чтобы это был сон», но он молчал, онемев.
– Фигня вопрос, – пробормотала Сашка примирительно. – Опусти стекло!
Он не мог не подчиниться. Сашка подошла еще ближе, протянула руку и положила Коневу на плечо, почувствовала сведенные судорогой мышцы под черной траурной рубашкой. Присвоила его, осторожно развернула его личность во времени – будто книжку-гармошку.
…Александра Самохина относилась к этому человеку не вполне справедливо. Конев не был ни никчемным, ни пустым, ни даже мстительным. И он любил жену, и было время, когда любил взахлеб, и, пожалуй, мог сделать ее счастливой… Если бы Александра сумела разглядеть в нем то, что видит сейчас Сашка. Но шанс был упущен, ошибка совершена; теперь его переполняло настоящее горе и неподдельное чувство вины, и слова дочери не просто задели его – убили.
Время идет, напомнила себе Сашка. Она стоит рядом с чужой машиной, присвоив другого человека – с потрохами, и этот человек пребывает в шоке.
– Спокойно, – прошептала она одними губами. – Не дергайся, Конь. Я сейчас закончу.
Она вытащила из него чувство вины, нездоровое и токсичное, и подсветлила горе, как подсветляют чай молоком. Из всех граней его личности выбрала самые удачные, цельные и достойные и поставила в центр композиции. Удалила память о последних минутах – с момента, когда он увидел Сашку. Потом выпустила его плечо, повернулась и пошла прочь, и остановилась только за стеной разросшихся кустов – желтеющих, но еще плотных.
Хлопнула дверца машины. Сквозь густые листья Сашка смотрела, как он шагает к подъезду – торопливо, но твердо.
Вот закрывается дверь лифта, вот она открывается снова. Стоя у живой изгороди на краю двора, Сашка одновременно видела, как Конев приближается к знакомой двери, как собирается нажать на кнопку звонка, но вместо этого вынимает ключ из кармана. Конечно, ведь у него есть ключ…
Сашка увидела, как Конев вошел в прихожую. Как мама появилась в дверях комнаты – постаревшая, измученная, но живая. Конев заговорил с ней – теми самыми словами, которые должны были сейчас прозвучать, с той интонацией, что была необходима, и выражение глаз Сашкиной мамы начало потихоньку меняться, а потом приоткрылась дверь соседней комнаты, в проеме показалось бледное лицо девочки-подростка.
Сашка на расстоянии дотронулась до девчонки, едва-едва, считывая самые важные, самые болезненные сигналы. Травма и горе – это понятно, но и что-то еще. Одиночество. Конфликт с отцом, недоразумения в школе, обида, заброшенность. Сашка в своем детстве, даже в самые трудные годы, такого не переживала.
Ты не сирота, яростно подумала Сашка. За тебя есть кому заступиться. Пусть я с тобой не знакома, но я твоя мать – по составу хромосом хотя бы. Ни отец, ни бабушка не дадут тебя в обиду, но знай, что у тебя есть я, и ты можешь на меня положиться.
Девочка приняла Сашкину мысль, как зеркало принимает луч света – не истолковывая, просто отражая. Ее взгляд изменился. Она шагнула вперед и обняла отца за шею, и так, обнимая, заплакала, и по лицу своей мамы Сашка поняла, что свидетелем подобных сцен та не была давным-давно.
Конев несколько секунд стоял столбом, прежде чем решился обнять дочь в ответ. Руки дрожали.
Они выживут, потрясенно подумала Сашка. Они станут держаться друг друга, утешать друг друга и даже, возможно, будут счастливы. Это сделала я… Все, что могу для них сделать, но ведь не мало, совсем не мало же?! Я для этого и явилась – помочь, поддержать – и отпустить…
…И кое-что еще, подумала она, чувствуя, как подступает эйфория. Время исправлять ошибки.
* * *
Всю ночь она бродила по улицам, зажигая перегоревшие лампочки, осушая лужи, исправляя небрежности и огрехи уличных граффити. Потом ей попался бездомный котенок, забившийся под припаркованную машину. Сашка прислонилась спиной к древесному стволу, глубоко вдохнула, присвоила себе улицу, дворы, дома по обе стороны и перебирала их, как четки, пока на осветилось окно на втором этаже. Вышла женщина в ботинках на босу ногу, в куртке поверх халата, растерянная, но целеустремленная. Прошла мимо Сашки, не замечая ее, на ходу вынимая из кармана телефон. Луч фонарика пошарил под машиной. Женщина с кем-то заговорила; Сашка опустила веки и увидела, как горят в свете фонаря два круглых зеленых глаза и как незнакомка, сменив человеческий голос на ласковое воркование, протягивает руку…
Осознание всесильности, впервые пережитое во дворе ее детства, теперь поднялось, захлестнуло Сашку и подвесило в центре мира, где нет силы тяжести. Женщина уносила за пазухой котенка и прямо сейчас меняла его судьбу, а Сашка смотрела вслед и ни о чем не думала, ничего не чувствовала: для ее состояния в человеческом языке не было слов. Но мир, погрязший в страхе, напуганный мир с мокрыми полосатыми лапами, ей предстояло вытащить из лужи и навсегда изменить.
* * *
– Николай Валерьевич, простите, пожалуйста, я прогуливаю.
В современном мире непросто найти телефон-автомат, особенно если он очень срочно нужен.
– Я заметил, – отозвался Стерх в трубке. Голос его не предвещал ничего хорошего.
– Пожалуйста, скажите… Этот дальнобойщик, водитель… которого я… он выжил?
Он очень долго молчал. Сашку заново начало трясти.
– Да, – отозвался он наконец.
– Спасибо… Понимаете, я… наверное, я опять расту как понятие. Я знаю, что должна быть на занятиях, но мне надо сделать кое-какую… работу над ошибками.
– Вы все еще студентка, – его голос иссушился, будто колодец в пустыне. – А сессию нельзя отменить.
– Я… все отработаю, что пропустила, – пролепетала Сашка. – Честное слово. Вы же меня знаете…
– Знаю, – сказал он медленно. – Саша, осторожнее. Пожалуйста.
– Николай Валерьевич, – сказала Сашка, – тот мир, который изменится… обновится… Он будет лучше. Поверьте мне!
– Это не вопрос веры, – сказал он глухо. – Есть ошибки, которые нельзя исправить, но можно извлечь урок… Возвращайтесь.
* * *
Два часа пути на электричке напомнили ей детство, хотя вагон был современный, не такой, как Сашка помнила из загородных поездок с мамой. Стоял очень яркий солнечный день, по обе стороны тянулся осенний лес, и каждая мелочь, попадавшаяся на глаза, казалась добрым знаком – яркие, будто игрушечные машины в очереди у железнодорожного переезда. Цапля на мокром лугу, далеко, живописно. Дети на велосипедах. След от самолета в голубом фарфоровом небе.
Она ехала возвращать двум хорошим людям их любовь – пусть спустя годы. Валентин и Сашкина мама созданы друг для друга, и то, что они оба до сих пор одиноки, только подтверждает их право на счастье. Валентин, конечно, тоже постарел, он почти не общается со взрослыми сыновьями, возможно, в депрессии или пьет. Пусть его придется вытаскивать из нищеты. Возвращать веру в себя. Но стоит этим двоим встретиться один раз, как будущее счастье станет необратимым…
Коттеджный поселок. Охраняемый въезд. Сашка немного потопталась у проходной – тот Валентин, которого она себе представляла, жил бы в старой пятиэтажке… Впрочем, он хороший специалист и занимается медицинской техникой, отчего бы ему не быть благополучным?
– Здравствуйте, Валентин Петрович. Это я вам звонила.
– Я слушаю. Хотя и не совсем понимаю, чем могу вам помочь…
Он стоял перед ней на пороге – ухоженный, отстраненный, чужой мужчина. Сашка даже не узнала его с первого взгляда; он постарел гораздо меньше, чем Сашкина мама, и это была неожиданность, не очень приятная.
Ничего, сказала она себе. Мама расцветет, когда влюбится. Помолодеет. Валентин не сможет не оценить.
– Я… от Ольги Антоновны Самохиной, – проговорила она вслух. – Вы познакомились с ней… много лет назад на курорте.
Он смотрел без раздражения, но с досадой – не мог понять, почему вообще согласился на этот разговор. Сашка, готовясь к встрече, отчего-то была уверена, что имя разомкнет его память. А если нет – то она подтолкнет и поможет совсем чуть-чуть.
– У вас был сердечный приступ, – продолжала Сашка, мягко глядя ему в глаза. – Она помогла вам. Навещала в больнице. Помните?
И показала ему фото на экране своего планшета – мама смеется на краю прибоя, молодая, счастливая.
– Не помню, – сказал он искренне. – Вы меня с кем-то путаете. И, поверьте, я не помню лиц всех, с кем когда-либо был знаком.
Его недоумение отсчитывало последние секунды этого странного разговора. Сейчас он вежливо извинится, попрощается и запрет дверь…
Камеры внешнего наблюдения, глядевшие с трех сторон, зафиксировали в этот момент, что девушка, стоявшая напротив мужчины в дверном проеме, шагнула вперед, но оступилась и, падая, уцепилась за его локоть – инстинктивно, надо полагать. Мужчина не сделал попытки вырваться – наоборот, он попытался поддержать ее…
Сашка вошла в его память. Увидела его изнутри – каким он был и каким стал. Увидела по-своему гармоничный, но совершенно замкнутый мир – здесь нет места для других людей и привязанностей. Нет причального шлюза, этот человек самодостаточен; Сашка развернула его по временной шкале, размотала катушку полустертых воспоминаний…
Был вечер. Мама блаженствовала, опершись о балюстраду, а Валентин стоял рядом, светловолосый, незагорелый, он ведь прибыл на курорт только сегодня утром. Мама улыбалась, и на щеках у нее появлялись ямочки. Особенная улыбка.
Сашка сидела здесь же, в пяти шагах, на скамейке под акацией, нахохлившись, как мокрый воробей. Одна на скамейке, одна, и никакого Фарита рядом. «Дельфины!» – закричала мама и засмеялась от радости…
…И через несколько минут поскучнела, ее улыбка сделалась натянутой. Вот оно что – он в первый же вечер проговорился, что женат. И мама отказалась в ту же секунду – отказалась даже от попытки, закрыла дверь возможностей. Это было полностью в ее характере.
И там, под акацией на скамейке, сидела в этот момент вовсе не Сашка. Это была юная Александра Самохина – за год до выпускного, за четыре года до свадьбы с Коневым, за девятнадцать лет до своей гибели на трассе.
– …Девушка, что с вами, вам плохо?!
На самом деле плохо было ему – он не мог понять, отчего потемнело в глазах, и терял ли он сознание, и почему Сашка висит у него на руке, как зонтик. Он еще храбро держался. Кремень, а не мужчина; занимается спортом, регулярно посещает врачей – профилактически, никогда не нарушает правила дорожного движения, живет на охраняемой территории, не имеет привязанностей и не держит домашних животных.
– Я оступилась, – пробормотала Сашка. – Извините, так неловко вышло… Я пойду.
Охранные камеры наблюдали, как она, скованно кивнув на прощанье, идет по велодорожке мимо солидных фасадов, мимо клумб и теннисного корта. Камеры не распознавали ее шока, не фиксировали поражения и, уж конечно, не видели былого всемогущества, которое теперь облетало с нее, как листья с осеннего дерева.
«Есть ошибки, которые нельзя исправить, но можно извлечь урок…»
Мир без любви, на секунду открывшийся ее взгляду, напугал больше, чем она могла ожидать. Ее мама отказалась от счастья сознательно – и на то была серьезнейшая причина. Но Валентин… он тоже отказался и, может быть, совершил ошибку. Если бы эти двое встретились в юности, возможно, ничего потом не пришлось бы исправлять… И вместо Сашки появился бы на свет совсем другой человек…
Она остановилась, прижимая ладони ко лбу. Чувство всемогущества сменилось ощущением зыбкости – Сашка заново увидела тонкую пленку, отделяющую существование от небытия. Она, Сашка, – случайность, для кого-то удачная, для кого-то трагическая. Потребовалась минута, чтобы пережить головокружение и вернуться к реальности: эти двое отказались, их любовь не в прошлом и не в будущем – ее не существует. А Сашка есть, и у нее есть шанс, она еще может… Или уже нет?!
– Осмелься, – шепотом сказала себе Сашка. И ее всемогущество, обретенное и потерянное, на секунду вернулось вновь – как предчувствие.
* * *
– Уважаемые пассажиры, говорит командир корабля. Через несколько минут наш самолет произведет посадку в аэропорту города Торпа…
От звука этого голоса, вплетающегося в негромкий самолетный гул, у Сашки участилось дыхание – даже сильнее, чем когда он объявлял взлет.
– …Пожалуйста, пристегните ремни и оставайтесь на своих местах до полной остановки самолета. Благодарю за внимание.
Под крылом тянулись черепичные крыши, и в какой-то момент Сашка даже вздрогнула – так похожа была старинная Торпа на город с ратушей из ее упражнений, особенно если смотреть сверху.
– …Дамы и господа, наш полет завершен. Экипаж прощается с вами и желает хорошего дня…
Она вышла из самолета позади всех пассажиров. Ни багажа, ни даже ручной клади. Обошла рабочих, возившихся у грузового люка, и остановилась в ста шагах от аэровокзала, куда муравьиной дорожкой утекала толпа новоприбывших.
Он спустился по трапу последним. Маленький чемодан на длинной ручке волочился за ним по ступенькам.
– Привет, – сказала Сашка без улыбки.
– Пошли, – и он взял ее за руку, как ребенка.
* * *
Уже сидя в серебристой «Мазде», Сашка успела запоздало испугаться. Она осмелилась? Пошла ва-банк, подала заявку на счастье? Заглотила наживку, которую подсунул ей Фарит Коженников? Или просто прыгнула в объятья полузнакомому человеку, о котором даже не знает, сколько у него сейчас женщин?!
Он не спросил, почему она ушла в тот первый вечер и почему свалилась теперь как снег на голову. Он молчал, будто их встреча была в порядке вещей… Хотя нет, когда люди встречаются, они разговаривают, даже если это обычное дело, рутина. Они говорят хотя бы о погоде, хотя бы о планах на вечер, а Ярослав молчал, как будто они с Сашкой были в ссоре.
Машина летела по трассе мимо новостроек, навстречу плыла старая Торпа с ее черепичными крышами. Искоса поглядывая на Ярослава, Сашка вдруг испугалась, что он везет ее в Институт… Как в прошлый раз. Что он неправильно понял, он подвозит ее домой, потому что решил, что ей опять понадобилось такси…
В машине пахло мужским одеколоном, запах которого сводил Сашку с ума. Ярослав молчал, погруженный, кажется, в свои мысли. Сашка на секунду зажмурилась; потрясение, которое она пережила на последнем занятии по аналитической специальности, заново перемешало частицы головоломки, из которых состояла теперь Сашкина личность, и проекции самых разных идей вертелись внутри, как стекляшки детского калейдоскопа.
Она осмелилась… А он даже не заметил? Он занят своими мыслями, походя оказывает ей услугу, сейчас высадит на Сакко и Ванцетти… вот, проезжает мимо новостроек, углубляется в старую Торпу, сейчас свернет направо…
Он свернул налево. Сашкина нарождающаяся обида сменилась паникой.
– Я почему-то знал, что ты на рейсе, – тихо сказал Ярослав. – Вернее… на каждом рейсе в Торпу я представлял, что ты сидишь у меня за спиной, в салоне.
Сашка посмотрела на него внимательнее. Да, он был сосредоточен и немного отстранен. Но не потому, что у него были дела поважнее их встречи.
Наоборот.
«Мазда» углубилась в район старого города, где Сашка редко бывала. Улицы здесь были крутые, как горки, вверх-вниз, а дома совсем деревенские, за резными заборами. Машина взлетала на кручу, и Сашкино сердце прыгало в горло, как бросается из воды карась, уходящий от щуки. Открывалось пространство улочек и крыш, машина скатывалась вниз по брусчатке, и Сашкино сердце падало.
– А… куда мы едем?
– Вот сюда…
Он остановил машину перед резными воротами, темными от дождей. Вышел и отпер ворота; в глубине двора стоял деревянный дом, по виду не меньше чем вековой древности.
– Чему ты удивляешься? – спросил Ярослав, поймав ее взгляд. – У меня еще прадед с прабабкой жили в Торпе…
– Ага, – хрипло сказала Сашка и вдруг спохватилась: – А твой отец, он же тебя ждет, наверное?
– Его нет дома, – Ярослав загнал машину во двор. – Они с товарищами играют в шахматы, когда хорошая погода – в парке, а если нет – то в библиотеке…
– Но ведь он знает, что у тебя сегодня рейс! – Сашке вдруг захотелось, чтобы открылась дверь и на порог вышел пожилой человек и чтобы весело пригласил пить чай… или не весело, а настороженно… но пусть бы он появился и разбил напряжение этой минуты, потому что Сашка никак не может решить, совершает ли она выбор, преступление или глупость.
– Я позвонил ему, – Ярослав отпер дверь, – и попросил сегодня не торопиться… Не волнуйся, я вас познакомлю. Потом.
В последний раз помедлив, она поднялась вслед за ним на скрипучий порог. Осторожно коснулась дверного косяка; дом был спокойный, гладкий, как вода в лесном озере в безветренный день, здесь никогда никого не били, здесь даже бранились не часто, но одиночество затемняло окна, будто черные шторы, а давнее чувство потери наполняло воздух горечью. Все, кто здесь жил, оставили по себе множество теней – старых, почти выцветших, новых, тщательно хранимых, и хранителем всеобщей памяти был единственный живой человек – тот, кого сейчас не было дома…
Сашка отдернула руку – она зашла слишком далеко, это неделикатно – хуже, чем шарить по запертым ящикам.
– Заходи, – Ярослав пропустил ее в гостиную. – Садись…
Ну что за глупость – «садись», что за ерунда, они что, на уроке или на совещании? Зачем и куда она должна садиться?!
Переступив порог гостиной, Сашка слепо огляделась. Старая мебель и часы с большим маятником, книги, фотографии на стенах показались ей прозрачными, декорацией из мутного стекла. Сквозь них Сашка вдруг увидела, будто в ускоренной съемке, мелькание силуэтов и смыслов.
Это было похоже на упражнение, которое она делала когда-то для Портнова – нематериальные сущности измерялись числами и выражались знаками, но их нельзя было ни записать, ни вообразить. Цепочки смыслов тянулись и переплетались, отпечатывались друг на друге, преображались и тянулись дальше; я пытаюсь сбежать, поняла Сашка, покрываясь холодным потом. Я сейчас нырну в информационную составляющую, сброшу человека, как пустую шкурку, и улечу…
– Кто ты? – тихо спросил Ярослав, и этот вопрос подействовал, как огонек именинной свечки между пальцами. Сашка мигнула, заново ощутив свет, звук, запах старого дома с легкой ноткой сердечных капель; Ярослав стоял у противоположной стены, его белая фуражка лежала на корпусе часов с большим маятником.
– Кто я? – повторение вопроса злит собеседника, но дает время на размышление. Правда, о чем ей размышлять, Сашка пока не придумала.
…Почему он спрашивает?! Он взял ее за руку, привел в этот дом… В таких случаях люди начинают целоваться, едва переступив порог… Но никогда не устраивают допросов!
…Но ведь она хотела, тогда, в машине, чтобы он хоть о чем-то спросил.
– А если я не отвечу, – сказала она беспомощно, – что ты сделаешь?
Кажется, он ждал от нее другого. Может быть, хотел, чтобы она рассмеялась и превратила все в шутку? Или был уверен, что она немедленно объяснится – понятно и просто?
– Понимаешь, – он помолчал, – я не верю ни в приворотное зелье, ни в гипноз посреди улицы… ни в судьбу, ни в любовь с первого взгляда. Но с тех пор, как мы с тобой встретились, я ни о чем не могу думать, кроме тебя. Это ненормально, Саша. Это похоже на… кстати, на что это похоже?
– С тех пор как мы с тобой встретились, – сказала Сашка, – я… очень тебя люблю. Это правда. Больше ничего не могу сказать…
– Последний вопрос, – он посмотрел очень серьезно. – У меня есть выбор, любить тебя или нет?
Ей снова показалось, что стены делаются прозрачными, и сквозь них силуэтом проступает Торпа – или нет, не Торпа, а красный город из Работы над Ошибками. И в центре города стоит ратуша с флюгером на крыше.
– Дай мне, пожалуйста, бумагу и ручку, – сказала Сашка.
Он удивился, но, кажется, и почуял надежду. Возможно, представил, как Сашка пишет на листе бумаги свою страшную тайну, которую нельзя называть вслух? Без слов вышел в другую комнату, вернулся; Сашка стояла, оцепенев, над массивным столом из цельного дерева, который помнил в этой комнате веселье и разносолы, гостей, шампанское, гробы…
Ярослав положил перед ней листок из школьной тетради в клеточку и шариковую ручку.
– Саша… что с тобой?
– Ничего, – она смотрела в пространство.
– Я не хотел тебя… обидеть, – сказал он напряженно. – Если ты сейчас скажешь, что ты… колдунья, или русалка, или ангел, упавший с неба, я поверю. Я уже готов. Просто я… чувствую манипуляции, понимаешь. Иногда и сам не рад, но не могу же сделать вид, что ничего не происходит…
Сашка вертела в пальцах ручку.
– Знаешь, – сказал он решительно, – прости меня. Я дурак. Забудь, что я говорил, иди сюда…
Он подошел ближе, накрыл ее волной запаха, который дурманил и лишал воли. Сашка сжала зубы…
Знак «привязанность», а поверх него, не отрывая стержня, – «созидание». Портнов учил ее распознавать и воспроизводить знаки, а потом она сама научилась изъявлять их. А еще потом Стерх научил ее выражать идеи через то, чем они не являются…
Этот символ, существующий в трех измерениях, развивающийся во времени, делящийся на два, а потом на четыре, как оплодотворенная яйцеклетка, – любовь. А если сделать вот так, – Сашкина ручка чуть не прорвала бумагу, – это больше не является любовью. Это не ненависть, не равнодушие, не обида, не отчуждение – но это и не-любовь… Кажется, это свобода.
Сашкин взгляд остановился на широком белом подоконнике – там, под приоткрытой форточкой, стояла оплывшая свечка и валялась рядом красная китайская зажигалка. Сашка щелкнула колесиком, выполз язычок пламени, охватил символ на листке бумаги, и линии в последний раз задергались в огне…
«Пожалуйста, всегда утилизируйте материальное воплощение ваших занятий», – так сказал Стерх.
Пепел просыпался на подоконник. Насвинячила в чудном доме, подумала Сашка. Ярослав по-прежнему стоял у стола, бледный, с огромными темными глазами, с каплями пота на лбу.
– Саша…
– У тебя есть выбор, – сказала она с кривой улыбкой. – Ты свободен. Не люби.
* * *
У входа в Институт ей наперерез бросился Костя:
– Где ты была?!
– Не нарывайся, – процедила Сашка сквозь зубы. – Бойкот, забыл?
– Да мне наплевать на бойкот! Где ты была, Самохина, Физрук тебе прогулы рисует!
Сашку передернуло. Одна мысль о том, чтобы когда-нибудь еще явиться на занятие к Физруку, вызывала у нее тошноту.
Она переплавила свой страх в злость:
– Тебе какое дело?! Уйди с дороги, ты мне никто!
Костя побледнел и отступил. Уже поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, Сашка молча ругала себя последними словами: ну и стервой же она сделалась. Ну и злобной же сволочью, готовой грызть протянутую руку. Такого не выдержит самая искренняя симпатия, самая давняя и дружеская привязанность, Сашка от щедрости душевной выжжет пространство вокруг себя, и бойкот из прихоти Физрука превратится в естественное отношение к суке Самохиной…
Она стукнула в дверь четырнадцатой аудитории, дождалась приглашения и вошла. С момента, как должно было начаться занятие, прошло девять с половиной минут.
– Здравствуйте. Я опоздала.
Стерх молча указал ей на стул, сплел пальцы, посмотрел отстраненно, будто издалека.
– Николай Валерьевич, – сказала Сашка. – Можете меня побить. Я не буду сопротивляться.
– Знаете, если бы я верил, что это поможет, – задумчиво проговорил Стерх, – я бы на ваше сопротивление не обратил никакого внимания…
Он положил подбородок на сплетенные пальцы, посмотрел через стол – зрачки были, как маковые зерна:
– И что же теперь? Мир сделался лучше?
Сашка жалко улыбнулась. Он мог бы не добивать лежачего.
– Простите, – сказал он отрывисто. – Засчитаем ваши похождения как практический урок… Но как вы собираетесь сдавать аналитическую специальность?
* * *
Общежитие встретило ее стерильной, космической тишиной. Сашка поднялась к себе в комнату и целый час стояла под душем, и в струях на пластиковой занавеске ей виделись потоки дождя на лобовом стекле грузовика.
Стих шум воды, стих шелест водостока, и в комнату вернулась ватная тишина этого вечера. А потом в комнате пискнул планшет: пришло новое сообщение.
Завернувшись в полотенце, Сашка босиком прошла в комнату и вытащила планшет, слегка запылившийся под кроватью. Отправитель не был указан, ни имени, ни адреса. Сашка видела такое впервые. Сквозь внутреннее отупение пробилось слабенькое, вялое любопытство.
Она открыла сообщение от неизвестного пользователя, хотя в последний момент голос здравого смысла попытался подсказать ей, что у незнакомцев конфетки не принимают. Тело письма было пустым, как и адрес, зато в приложении содержался огромный графический файл.
Ей захотелось обратиться к кому-то и попросить совета. Отложить планшет хотя бы до занятия со Стерхом. Но она уже не могла остановиться. Коготок увяз – всей птичке пропасть; Сашка ткнула пальцем, и на экране открылась мозаика из множества мелких изображений – предпросмотр.
Картинки были пронумерованы от одного до ста. Каждая скрыта размытой «маской».
– Это порнуха, – предположила Сашка вслух и засмеялась. – На рабочем девайсе… Кто же такое рассылает, интересно…
Палец, будто сам по себе, коснулся экрана, открывая изображение под номером «один».
Звук ударил ей в уши. Звук маркера, рисующего на доске.
