Глава седьмая

Один из истопников котельной, студент пятого курса, ушел сдавать зачет — зимняя сессия шла полным ходом, — а вскоре после его ухода батареи заметно остыли. Подойдя к дверям запертой котельной, я почувствовал запах газа такой силы, словно сунул голову в духовку. Вдвоем с постовым милиционером мы выбили стекло и выломали перегородку в раме крошечного окошка; я забрался внутрь, зажимая рот и нос мокрым носовым платком, отключил газ и мотор насоса, а после сидел на снегу, ловил ртом воздух и пытался побороть тошноту.

Главный инженер Метростроя дал согласие, чтобы его шоферы измерили путь от шахты до станции и свозили землю к нам, если путь от шахты до станции окажется короче, чем путь от шахты до свалки. Вместе с шофером грохочущего самосвала, пользовавшегося каждой кочкой, чтобы хорошенько тряхнуть нас, мы измерили этот путь, и шофер сказал: «Будет тебе земля, хозяин. Засыплем твою станцию до крыши, уж ты мне поверь!» — и теперь самосвалы то и дело вползали в ворота, оглашая надсадным ревом станционный двор.

Выпрошенный мной у начальника службы сети бульдозер, проезжая по двору, своротил опору с закрепленным на ней тросом, удерживавшим в вертикальном положении вытяжную трубу котельной, и двадцатиметровая труба, развернувшись заодно с половиной кирпичного фундамента, накренилась, угрожая обрушиться на жилой дом. И снова Майстренко сидел на корточках, так, что из-под полей шляпьт не было видно его лица, и трогал пальцами неровные края обломанных кирпичей.

А в промежутках я выписывал табели на зарплату, получал халаты для машинисток, масло для насосов, лампочки для подвала, хлор для скважин и вечерами возвращался с собраний мимо вагонов, мимо ящиков, сложенных в штабели у стены склада перед платформой № 1.

Но настоящее, как известно, предопределяется прошлым. А в прошлом был кабинет, где грузный человек с гранитными очертаниями головы и плеч спрашивал: «Что с твоей водой? Куда она девается?» — и карандаш монотонно отстукивал по столу порции ожидания. Где я сказал: «Будь воды столько, сколько насчитывают расходомеры, к вам бы уже половина города сбежалась». — «Это не ответ инженера». — «Погодите, я дам вам ответ инженера. Сперва я сам все проверю».

А в настоящем все, начиная со слесарей и кончая начальником планового отдела, спрашивали: «Где твоя вода?» И я отвечал: «Я ее выпил», — потому, что отвечать было нечего. Меня спрашивали: «Как дела на шестой?» И я отвечал: «Как в том кино: причина неизвестна, выздоровление невозможно».

И это было моим настоящим.

По утрам я находил на своем письменном столе то яблоко, то горсть орехов, а, завидев меня, машинистки отводили глаза. А времени — если верить товарищу Пахомову О. Д. — оставалось все меньше и меньше. «До чего? — спросил я себя. И сам себе ответил: — До Нового года. До подведения итогов годового плана».

Придя к такому заключению, я остановил в коридоре треста Веру Ивановну и попросил ее поговорить с Алябьевым.

— И ты уверен, что все дело в приборах? — спросила она, улыбаясь.

— Да, — сказал я. — Вы передайте ему, пусть чинит их хоть ночью, так, чтобы я не узнал. Скажите ему, что я жду до двадцать пятого. Но после двадцать пятого я докажу, что с водой порядок. Объясните ему, что ему придется туго.

— Смотри, чтобы тебе самому не пришлось туго.

— А мне и так туго, — сказал я. — Разве по мне видно?

Это была разведка — тычки и частые уклоны, хотя замечание за неактивное ведение боя мы уже получили. И для того, чтобы выиграть к тому времени, когда гонг тридцать первого декабря разведет нас по углам, мне нужны были факты. Мне нужно было дать ответ инженера. И я пустился на поиски фактов.

Поначалу их было два: пожелтевшая бумажка со сведениями о дебите скважин, заверенная т. Кармелюк. А. П., и гробовое молчание наших абонентов-потребителей: папаш, что брились впопыхах, роняя клочья пены на кухонный линолеум; мамаш, в чьих кастрюлях не переводилась вода; рабочих, смывавших пот и копоть в заводских душевых, овощной базы, кукольного цеха и кирпичного завода, который как ни в чем не бывало выпускал кирпичи, не подозревая, что по данным расходомеров ему давно полагалось забыть, как вода выглядит. И это был верный признак, явное предзнаменование удачи.

Для начала я решил измерить заново дебит скважин. Но оказалось, что т. Кармелюк А. П. находится в декретном отпуске. Миниатюрная женщина с остреньким птичьим лицом и большими, темными, горевшими, как в лихорадке, глазами — словесный портрет наших слесарей, — с весны и по сей день вкушавшая радость материнства, была незаменимым человеком, без которого слесаря не могли ступить и шагу. Они уверяли меня, что она выйдет на работу после Нового года, а установить водомеры — дело пустячное и плевое.

Я сказал: «Черт с вами!» — и решил начать с начала — с насосов, что крутились, вертелись и пыхтели на сорокаметровой глубине скважин. Я проверил показания станционных амперметров: по ним выходило, что насосы загружены полностью, — и записал показания в блокнот. В конце дня я распорядился поочередно открыть скважины на сброс и, стоя на берегу реки, убедился своими глазами, что из каждой грубы бьет струя двухметровой длины при диаметре сбросных труб полтораста миллиметров. Мог ли с 6 апреля, со дня последнего замера дебита, осесть водоносный горизонт? Могли насосы с 6 апреля выкачать столько воды, что в матушке-земле ее заметно поубавилось? Вряд ли. Но такой ответ был, естественно, у инженеров не в ходу.

И, спрятав блокнот в задний карман брюк, я отправился в свой институт, вернее, на кафедру гидрогеологии своего института. Мне пришлось пожать множество рук, множество раз повторить, где и кем я работаю, дать множество советов насчет предстоящего распределения. «Рама, как, по-твоему, ялтинский „Водоканал“ — стоящее место?» — но в конце концов я достиг желаемой цели: передо мной за заваленным бумагами письменным столом сидел завкафедрой профессор Павел Андреевич Деев, и его легкие при вдохе издали легкий хрип, как мехи старенькой гармошки, а глаза — сгусток ума и стариковской иронии — взирали на меня с благодушной, доброжелательной укоризной.

— Рамакаев, вы меня удивляете, хотя что с вас взять! Вы молоды — у молодых только ножки на уме! Нет, водоносный горизонт не может измениться за полгода — и за два года он тоже не изменится, вы можете сослаться на меня. Сослаться на саму природу: вы представляете, сколько воды содержит водоносный пласт, даже незначительный? Да, может измениться — в результате смещения слоев почвы или по другим, не менее веским причинам, но у нас нет, нет землетрясений, у нас не Суматра, и, уверяю вас, ваш пласт остался прежним — за полгода он не мог изменить уровня, нет, нет и нет.

Я пожал старческую руку, выслушал добродушное, ироническое напутствие и покинул институт.

Стало быть, уровень водоносного пласта не понизился — Павлу Андреевичу я верил так, как верил в свое время таблицам Брадиса. Теперь требовалось выяснить, какую роль во всей этой истории играют гидравлические потери — потери на шероховатостях труб, на поворотах, на задвижках, и как влияет на подачу пьезометрический столб — несколько десятков тонн воды, проталкиваемой вверх по трубам, вплоть до самого Госпрома насосами № 1 и 4. Гидравлические потери не могли быть большими, это я и сам понимал. А насосы № 1 и 4 были подобраны так, что пьезометрический столб был им нипочем. Но я нуждался в авторитетной справке. И я ее получил — от Гранта Аршаковича Мирояна, единокровного брата нашего управляющего, обладателя завидно густой и курчавой шевелюры. На этом, собственно, различия кончались. Грант Аршакович, начальник пьезометрического отдела, был кандидатом технических наук, копией брата и воплощением национального темперамента.

От Гранта Аршаковича я узнал, что потери не могут быть большими. «Вы что, не проходили гидравлику?»

Что в свое время они были попросту сосчитаны с точностью до двух знаков после запятой. Но в данный момент расчета нет. «Черт, я совершенно ясно помню, что мы его хранили. Где он, Вера?»

Что пьезометрический столб в работе станции не помеха. «Вы понимаете, этот столб существует с тех пор, как существует Госпром и там пьют воду!».

Что, если дело станет за конкретным расчетом, отдел представит его в течение двух дней. «Девочки посчитают. Я сам посчитаю. Что там считать?!»

Итак, я с уверенностью мог сказать, что вода поступает из-под земли в том же объеме, что и 6 апреля при т. Кармелюк. П. Это легко было проверить: один водомер, три слесаря и т. Кармелюк А. П. — вот все, что требовалось для подтверждения этого факта.

И я сделал пометку в блокноте.

Кроме того, я с не меньшей уверенностью мог сказать, что пьезометрический столб и гидравлические потери не влияют на подачу станции. И получить в подтверждение исчерпывающий математически-гидравлический расчет товарища Мирояна Г. А.

И я снова сделал пометку.

Но я еще не знал, перекрывает ли служба сети для своих текущих ремонтов наши водоводы за пределами станции и как это отражается на подаче. И я припрятал блокнот в задний карман брюк, с тем чтобы извлечь его на свет после беседы с начальником службы сети.

Поиски фактов пришлось приостановить, так как меня вызвали в трест для внеочередного разноса. Воспользовавшись случаем, я заглянул в приемную управляющего, поцеловал Валю, условился с ней на вечер и отправился в родной отдел.

И вновь неумолимый, начальственный взгляд упирался мне в середину груди и капельки пота — предвестники близкого удушья — выступали у меня на висках. Я стоял у дверей, мял шапку, как мужик в канцелярии, и покрывался испариной на глазах у Пахомова, начальника планового отдела Федина и Веры Ивановны — профорга. Пахомов начал повышать голос; он делал это постепенно, руководствуясь, по-видимому, соображениями гуманного порядка — чтобы я нечаянно не оглох. И тут меня осенила спасительная, блистательная в своей простоте мысль. Она была настолько проста, что в первый момент я зажмурился, боясь спугнуть ее или сказать глупость. Потом я поднял руку, прерывая громыхающий аллегорический речитатив на полуслове.

— Олег Дмитриевич, хотите убедиться, что станция тут ни при чем? До нормальной подачи не хватает кубометров триста, верно? Давайте пустим девяносто пятую, резервную скважину — по дебиту в ней двести тридцать кубометров — и поглядим, на сколько возрастет подача, — предложил я.

Аплодисментов не было. Было гробовое молчание.

— Для этого нужно изменить схему, — сказал наконец Пахомов.

— Так измените, — сказал я. — Двести тридцать пять кубометров помогут делу. Станция может выполнить план за декабрь!

Слово «план» я употребил не случайно, зная, что оно непременно подхлестнет его, как слово «боль» — врача.

— Э-э… Вообще-то, да… э-э, — протянул он неуверенно. Потом взорвался: — План, план!.. А если другая скважина выйдет из строя, если потребуется резервная, что тогда? Об этом ты подумал?

— Вы как-то говорили, что станция дает четверть подачи всего отдела, — напомнил я ему.

— Говорил! — откликнулся он. И снова погрузился в глубокую задумчивость. Потом сказал: — Ладно, я пришлю Кормена. Скажи машинисткам, пусть хлорируют скважину, но, пока не будет хорошего анализа, не вздумают пускать ее в сеть. И помни, — тут он снова загремел на весь кабинет, — помни, ты обещал все проверить — так вот, я не забыл, я жду!

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

И я проверил. Но проверка затянулась до середины января. А Новый год мы встретили с такими показателями: 83,4 процента подачи, 7,9 процента — перерасход электроэнергии. Дополнительный пуск скважины № 95 увеличил подачу примерно на сто кубометров в час.

Я просмотрел журналы за два дня и убедился, что двумястами тридцатью пятью здесь и не пахло.

Но я решил не омрачать себе праздник. Тридцать первого декабря я проснулся на час раньше обычного и, выиграв продолжительную рукопашную у грузовика у входа на базар, купил красавицу-елку. Потом под восхищенный шепот машинисток я нарисовал заголовок к праздничной стенгазете, выпил с ними и с постовым Петей рюмку кагору, поздравил всех с праздником, оставил праздничные пропуска и, совершив свой первый служебный проступок, покинул станцию за три часа до конца рабочего дня. «Мы вас не выдадим, Игорь Халилович!» — заверили меня машинистки, и я с легким сердцем смешался с толпой, над которой плотный серо-голубой воздух уже пятнали ранние сумерки, над которой слитный городской шум распадался на гудки троллейбусов, визг тормозов, над которой рекламы горели в морозной синеве, как спирали гигантских электроплиток.

В универмаге я обзавелся крестовиной для елки, двумя наборами елочных игрушек, елочными шарами, блестевшими тускло и матово, гирляндами из лампочек и из длинных и узких полосок фольги, и Дедом Морозом, завернутым в фирменную бумагу с голубыми разводами и на ощупь до жути напоминавшим сахарную вату моего детства.

О такси нечего было и думать. Только идиот мог согласиться изуродовать такую елку в багажнике. Кляня весь белый свет, я погрузился в автобус, пыхтевший, оседавший и кренившийся, как парусник с пробоиной в борту, но тем не менее делавший свое дело. Спустя полчаса я очутился в своей — если можно было называть ее своей — квартире, где с чувством постыдного облегчения высыпал содержимое свертков и коробочек прямо на роскошное хозяйское покрывало. Елку я оставил в передней и, взглянув на хозяйские часы, увидел, что времени осталось в обрез: было двадцать минут шестого.

Я мигом разделся до трусов, потому что в квартире было натоплено, как в парилке. Потом надел шлепанцы и помчался на кухню претворять в жизнь свой давнишний замысел.

Поляки говорят: «Чтобы из мечты сделать варенье, достаточно добавить немного фруктов и сахару». Но, кроме сахара и фруктов, у меня имелись морковь, орехи, чеснок, плавленый сыр, масло, яйца, колбаса, картошка, две скользкие тяжелые селедки, соленые огурцы, уксусная эссенция, коробка сардин, банка грибов, банка майонеза, банка сметаны, банка зеленого горошка, утка — все это было куплено в предпраздничных очередях, где старушечьи локти упирались мне в живот и мужчины дышали в затылок. Чтобы приправить утку, я вымолил у Аниной мамы кулек чернослива, когда отдавал ей плату за два месяца. Я солгал, что ко мне приедет сестра, я солгал, что не видел ее с тех пор, как поступил в институт, и ложь принесла мне то, чего никогда не принесла бы правда: ключ от серванта — возможность оправить новогодний ужин в леденисто-голубое мерцание хрусталя, в тусклый блеск мельхиора.

Я распахнул холодильник, чтобы все было под рукой, набрал воды в две кастрюли и поставил их на огонь. На одной мне надлежало отварить картошку «в мундирах» для салата-оливье и крутые яйца, в другой — растворить пригоршню конфет «барбарис», в результате чего получится фирменный напиток кафе «Лето». Я достал из морозильника утку, отрезал ей лапки и положил ее на плиту, чтобы она малость оттаяла. Потом перетер морковь для салата с орехами, чеснок и плавленый сыр, и половину имевшегося у меня масла. Утку я выпотрошил, оставив только печень — для паштета. Я начинил утку половинками яблок и черносливом, почистил и нарезал картошку и обложил ею утку на противне, чтобы картошка хорошенько пропиталась утиным жиром. Вода еще не закипела. Я смешал чеснок и сыр, добавил чуточку майонеза в клейкую, остро пахнувшую массу и получил дивный салат. Потом сбегал в комнату, включил магнитофон на всю катушку, так, чтобы его было слышно в кухне, и снова взялся за нож. От жара плиты впору было задохнуться, а после того, как я нарезал лук, забыв смочить перед этим нож, в кухне стало — хоть святых выноси! Пот лил с меня в три ручья, когда, водворив в холодильник селедочницу с причитавшимся ей содержимым, я взялся за салат-оливье, но тут вода заклокотала в кастрюле. Пришлось высыпать в кипяток «барбариски». Помешав для верности в кастрюле половником, я вынес ее на балкон и вернулся к своему рукомеслу. Духота была адова, я мурлыкал под нос песенки моей юности и сдирал клейкую картофельную кожуру, покуда не сообразил, что не слышу магнитофона. Я пошел в комнату, заправил новую пленку, выпрямился и внезапно вспомнил, что мне еще предстоит украшать елку. Руки у меня опустились, но ненадолго. Я заметался, как на пожаре. Толку от этого не было никакого, и, остановившись между комнатой и кухней, я тупо уставился в пол, соображая, за что хвататься раньше. Мне еще нужно было побриться и принять душ, а это, как ни крути, минут пятнадцать.

В итоге я счел за лучшее довершить свои кулинарные труды. Я мелко нарезал картошку и крутые яйца, открыл банку с зеленым горошком и тут заметил, что банка сардин куда-то запропастилась. Я перевернул всю кухню вверх дном, прежде чем обнаружил, что с самого начала держал ее в руке. Я стоял посередине кухни с банкой сардин в руках и чувствовал, что сейчас меня самое время связывать. Двинуться я не мог — такие вещи, вероятно, случаются от прилива крови к голове. Мало-помалу я пришел в себя, воспользовавшись опытом форсированной подготовки к экзаменам, гласившим: «Если ты до шел до ручки — займись другим делом!» Я занялся другим делом: выдвинул стол на середину комнаты, раздвинул его и накрыл скатертью. Потом я заправил салат-оливье майонезом и сметаной, выложил на тарелочку грибы, добавил к ним каплю уксусной эссенции и, не без трепета заглянув в холодильник, убедился, что приготовления ужина подошли к закономерному концу, как и все на этом свете.

Был еще момент, когда я испытал состояние, близкое к столбняку: я уронил елочный шар, разлетевшийся с тихим, серебристым звоном на множество зеркальных осколков у меня в ногах, и, не удержав равновесия, наступил на них босой пяткой. Но вот стол накрыт, елка застенчиво сияет в углу; я повалился на кровать, чувствуя себя так, как, вероятно, чувствует себя человек, озирая достойно прожитую жизнь.

Некоторое время я лежал, прислушиваясь, где сокращается сердце: в виске или в затылке. Потом я снова поднялся, подмел пол и потащился в ванную бриться. Порезавшись и чертыхаясь, я смыл зеленоватую пену, протер лицо одеколоном, принял душ, выключил газ в духовке, вернулся в комнату и опустился на постель.

Было — как сейчас помню — двадцать минут десятого; я еще изумился, что управился со всем с такой беспримерной точностью. Еще я подумал, что большинство поляков с их поговорками выглядели бы в сравнении со мной жалкими дилетантами — пусти их за кухонный стол и дай нам по ножу в руки. Размышляя над этим, я свел руки за головой и провалился в сон без сновидений, как Мефистофель в корабельный трюм.