Глава 6

Разве такие вещи расскажешь суду или даже вам — в тиши кабинета при вашем рыжем письмоводителе и мэтре Габриэле, для которого все в жизни просто?

Не знаю, любил ли я Мартину в ту ночь, но уверен в одном: когда около шести утра мы с ней сели в липкий от холодной сырости поезд, я уже не мыслил жизни без нее.

Женщина с бледным помятым лицом, сидевшая напротив меня в тускло освещенном купе, рядом с окном, по которому на черном фоне мрака катились светлые капли, незнакомка в шляпке, карикатурно смешной после вчерашнего ливня, стала мне ближе, чем кто бы то ни было на свете.

Трудно быть более опустошенным, чем были мы с Мартиной, и люди, вероятно, принимали нас за призраков. Когда, например, ночной портье, тот самый, что предоставил нам номер, явился нас будить, он увидел под дверью свет: с тех пор, как я на ощупь включил ночник у изголовья, лампа ни на минуту не гасла. Мартина была в ванной. Я в одних брюках, без рубашки, с растрепанными волосами, отпер дверь и попросил:

— Можно получить две чашки кофе?

Портье и сам смахивал на призрак:

— К сожалению, только с семи утра, мсье.

— А вы не могли бы сварить?

— Извините, у меня нет ключей.

Вероятно, его напугал мой вид.

Поймать такси на улице не удалось. Мартина цеплялась за мою руку, но меня тоже пошатывало под мелким ледяным дождем. Счастье еще, что наши ночные блуждания не увели нас слишком далеко от вокзала.

— Может, буфет открыт?

Он оказался открыт. Ранний пассажир мог получить кофе — черный или с молоком — в большой грязноватой чашке. Меня замутило от одного ее вида. Мартина храбро выпила свою, но через минуту ее вырвало прямо на перроне — добежать до туалета она не успела.

Мы молчали, опасливо ожидая, как отзовется вагонная тряска в наших трещавших висках, в наших измученных телах. Как многие поезда на второстепенных линиях, наш состав, прежде чем отправиться, долго маневрировал, и каждый толчок словно обрушивал на наши черепа удар тяжелого молота.

Тем не менее на мосту через Луару Мартина взглянула на меня и улыбнулась. Мои бесчисленные пакеты валялись около меня на скамье. В купе, кроме нас, никого не было. Я держал в зубах трубку, которую не смог докурить, и лицо мое выражало явное отвращение.

— Интересно, что скажет Арманда, — пробормотала Мартина.

Фраза не то чтобы резанула — нет, скорее чуть шокировала. Но разве я не сам начал?

— А тебя кто-нибудь ждет?

— Господин Боке обещал подыскать мне меблированную квартирку, где я смогу себе готовить.

— Ты с ним спала?

Это ужасно, господин следователь! С момента нашего знакомства не прошло и полсуток. Красноватые часы, под которыми мы стояли вчера на перроне, по-прежнему виднелись над пучком рельс позади нас: часовая стрелка не успела сделать полного оборота. Судя по шраму на животе, у этой помятого вида женщины в прошлом были не только любовники, но и какая-то грязная история.

И несмотря ни на что, задав этот вопрос, я почувствовал, как у меня мучительно защемило в груди: я словно повис в воздухе. Раньше я не испытывал ничего подобного, но с тех пор это стало случаться настолько часто, что я проникся братской жалостью ко всем сердечникам.

— Говорят тебе, я не успела даже заикнуться об этом.

Был момент, когда я надеялся, что в поезде, на нейтральной, так сказать, территории, мы вновь перейдем на «вы», вновь станем тем, чем были раньше, но, к моему удивлению, «ты» по-прежнему получалось у нас совершенно естественно.

— Если бы ты знал, как забавно мы с ним познакомились!

— Он был пьян?

Я просил об этом с места в карьер, потому что знаю Рауля Боке.

Я описал вам американский бар в Нанте. С недавних пор у нас в Ла-Рош тоже открылся такой. Я был в нем раз или два, да и то случайно. Там собираются, главным образом, снобы, которые находят городские кафе устаревшими; они идут в бар, чтобы показать себя, взбираются на высокие табуреты и следят за приготовлением коктейлей с тем же апломбом, что вчера Мартина. Бывают там и женщины — не проститутки, а скорее буржуазные дамы, стремящиеся прослыть «современными».

Боке — другое дело. Он мой ровесник, может быть, на год-другой моложе. «Галерею» основал его отец, а Рауль с братом Луи и сестрой унаследовали ее лет пять назад.

Рауль Боке пьет, чтобы напиться, грубит ради самой грубости, потому что, как он выражается, подыхает от скуки, потому что все ему осточертело и сам он всем тоже. Ему осточертела жена, и он неделями не бывает дома. Уйдет на час, без пальто, а дня через два его отыскивают в Ла-Рошели или Бордо в обществе целой шайки неизвестно откуда взявшихся прихлебателей.

Дела ему тоже осточертели — он занимается ими только в дни очередных приступов деловитости, когда по две-три недели почти не пьет и ставит весь универмаг вверх дном.

Машину он гоняет как сумасшедший. Нарочно после полуночи вылетает на тротуары, пугая запоздалых добропорядочных сограждан. На счету у него целая куча дорожных происшествий. Дважды его лишали водительских прав.

Я знал Боке лучше, чем кто бы то ни было, — он мой пациент, а теперь он входил в мою жизнь в совершенно новом качестве, и мне приходилось его опасаться.

— Он сильно пьет, да? Я сразу догадалась, что выпивка интересует его больше, чем женщины.

Пожалуй, это так, если не считать обитательниц известных домов, где он периодически учиняет скандалы.

— Я сидел с приятельницей в баре на улице Вашингтона в Париже. Ты не бывал там?.. Это влево от Елисейских полей… Боке набрался и в полным голос разговаривал с соседом — то ли с приятелем, то ли с незнакомым человеком.

«Понимаешь, — говорил он, — мне осточертел мой зятек. Он, конечно, пустое место, но, к несчастью, здоровенный мужик. Эта сучка, моя сестрица, не может без него, вот и смотрит на все мужними глазами. А он, например, воспользовался позавчера моей отлучкой и под первым попавшимся предлогом выставил мою секретаршу. Стоит ему убедиться, что секретарша мне предана, как он ее убирает или переманивает на свою сторону, что нетрудно: они все — местные барышни. Кому принадлежит „Галерея“ — семье Боке или нет? Какое отношение имеет к Боке этот Эвиан? Не беспокойтесь, бармен: в данном случае это только фамилия… Моего зятя зовут Эвиан, а самое горячее его желание, самая заветная мечта — выставить когда-нибудь за дверь и меня… Вот что, старина, следующую секретаршу я подберу в Париже. Возьму девчонку, которая не знает Оскара Эвиана и не станет его слушать».

Небо чуточку посветлело. На равнине, еще окутанной серой мглой, начали смутно вырисовываться фермы, в хлевах зажглись огни.

Мартина неторопливо рассказывала:

— Видишь ли, я дошла до ручки. Глотала коктейли, благо угощала приятельница, но целую неделю до этого жила на рогаликах и кофе со сливками. Я вскочила, подошла к Боке и выпалила:

«Если вам нужна секретарша, которая не знакома с Эвианом, наймите меня».

Я сразу многое понял, господин следователь. И тут же мысленно представил себе эту сцену — я знаю Боке. Он сразу взял с Мартиной наивозможно более развязный тон:

— Сидишь на мели?

И, уж конечно, с невинным видом не преминул осведомиться у нее, где она прежде служила — в фирме или каком-нибудь учреждении.

— Ладно, приезжай в Ла-Рош. Попробуем.

Разумеется, Боке напоил ее. Одна из причин, по которым я избегаю заглядывать в бар, когда там Боке, состоит в том, что он приходит в бешенство, если с ним отказываются выпить.

Тем не менее Мартина поехала в Ла-Рош, господин следователь. С двумя чемоданами отправилась в чужой город.

— Как ты попала в Нант и почему там застряла?

— Потому что в Нанте у меня подружка — она служит в бельгийском консульстве. Денег у меня оставалось в обрез на билет, а просить вперед у хозяина сразу же по приезде в Ла-Рош не хотелось.

Наш поезд останавливался на всех станциях. Всякий раз, когда он тормозил, мы подскакивали и с ужасом ожидали нового толчка при отправке. За окнами светлело. Люди выкрикивали названия городков, бежали, открывали и закрывали двери, грузили на тележки мешки с почтой и посылки.

Не очень подходящая обстановка, господин следователь, для того чтобы, проколебавшись бог весть сколько времени и стыдясь самого себя, спросить наконец спутницу:

— Ты не будешь с ним спать?

— Да нет же!

— Даже если он будет настаивать?

— Нет.

— Ни с ним ни с другими?

Опять этот страх, который мне так часто силились описать пациенты, страдавшие стенокардией! Человеку кажется, что он умирает. Он чувствует, что смерть совсем рядом, что жизнь его висит на волоске. А ведь у меня не было стенокардии.

Мы не говорили о любви. Еще не говорили. В серой полумгле купе второго класса, декабрьским утром, запоздавшим, потому что день обещал быть пасмурным, мы с нею напоминали двух промокших забитых дворняг.

И все-таки я верил ей, она — мне.

Мы сидели друг против друга: нам приходилось избегать малейшего движения, чтобы нас не затошнило, и каждый толчок колокольным звоном отзывался у нас в висках.

Мы смотрели друг на друга так, как если бы были знакомы всегда. Лишь подъезжая к Ла-Рош и увидев, что я собираю свои вещи, Мартина попудрилась, подкрасила губы и попробовала закурить.

Это делалось не ради меня, господин следователь.

Она знала, что мне все это больше не нужно. Значит, для других? Не знаю и теперь. Может быть, по привычке а скорее всего, чтобы не чувствовать себя не в своей тарелке.

— Послушай. Звонить Боке еще рано, а «Галерея» открывается только в девять. Я отвезу тебя в гостиницу «Европа». Тебе надо хоть немного поспать.

Мартине явно хотелось задать вопрос, который уже несколько минут вертелся у нее на языке, а мне — избежать его: я чего-то боялся. Она сдержалась, послушно — да, господин следователь, послушно! — взглянула на меня и проронила только:

— Хорошо.

— Я позвоню или загляну к тебе часов в двенадцать.

Нет, погоди… Заглянуть не смогу — у меня в это время прием. Приходи ко мне сама. Зайти к врачу всегда удобно.

— Но Арманда?..

— Войдешь через приемную, как больные.

Глупо, не правда ли? Но я так боялся ее потерять! Ни за что не хотел, чтобы она встретилась с Боке раньше, чем со мной, да и вообще, чтобы она встречалась с кем-нибудь еще, хотя пока не сознавал этого.

Я начертил ей на старом конверте план той части города, которая отделяет гостиницу от моего дома. На вокзале подозвал знакомого носильщика и внезапно раздулся от гордости при мысли, что меня все знают.

— Найди-ка нам такси, Проспер.

Я то шел позади Мартины, то забегал вперед. Крутился вокруг нее, как сторожевой пес. Приветливо поздоровался с дежурным по станции. И, честное слово, на минуту забыл, как у меня трещит голова.

В такси, несмотря на то, что водитель прекрасно знал меня, я держал Мартину за руку и, ничуть не стыдясь, склонялся к ней, как влюбленный:

— Главное, никуда не выходи и никому не звони до встречи со мной. Сейчас восемь. Проспишь ты до одиннадцати, скажем, до половины двенадцатого. По средам я принимаю до часу. Ты должна мне обещать, что ни с кем не увидишься и никому не позвонишь. Обещай, Мартина.

Не знаю, понимала ли она, что с нею случилось.

— Обещаю.

Мы не поцеловались. Когда такси подкатило к «Европе», площадь Наполеона была пуста. Анжелу, хозяйку гостиницы, я разыскал на кухне: как всегда по утрам, она давала инструкции повару.

— Мне нужен приличный номер для особы, рекомендованной мне одним парижским коллегой. Она очень утомлена.

— Будет сделано, доктор.

В номер я не поднялся. Довел Мартину до ступеней подъезда и пошел обратно. Сквозь застекленную дверь, медные накладки которой потемнели от сырости, видел, как она, стоя на красном ковре вестибюля, перемолвилась с Анжелой и указала рассыльному на два своих чемодана. Я ее видел, она меня — нет. Она говорила, но я не слышал ее голоса. На секунду, не дольше, увидел ее раскрытый, как ночью, рот, и мысль, что мы должны расстаться, хотя бы на короткий срок, оказалась для меня настолько невыносимой, страх так стеснил мне грудь, что я чуть не повернул назад, чтобы забрать Мартину с собой.

В такси, когда я остался один, на меня вновь навалились усталость и недомогание, в висках начало стучать, сердце словно переворачивалось в груди.

— Домой, доктор?

Да, домой. А ведь верно, там мой «дом». Сиденье было завалено пакетами, включая коробку с пресловутыми пуговицами для жакета, который Арманда по собственному фасону шила у лучшей портнихи Ла-Рош-сюр-Йона.

Домой, как выразился водитель! Ведь на медной дощечке у ограды красуется моя фамилия. Бабетта, наша новая прислуга, выбежала навстречу таксисту, тащившему мою поклажу; на втором этаже, в детской, заколыхались занавески.

— Вы не слишком утомились, мсье? Надеюсь, сначала позавтракаете? Мадам уже два раза спрашивала, приехали вы или нет. Наверно, опять поезд опоздал? Я же ей говорила!

Передняя с кремово-белыми стенами, вешалка с моими пальто, шляпами, тростью. Сверху голос моей младшенькой:

— Это ты, папа? Деда Мороза видел?

Я осведомился у Бабетты:

— Много на прием?

К врачу, лечащему мелкий люд, занимают очередь, И больные являются спозаранку.

В доме пахло кофе, но в то утро меня мутило от его запаха. Я снял размякшие от влаги ботинки. На одном носке зияла большая дыра.

— Мсье, да вы же промочили ноги!

— Тс-с, Бабетта!

Я поднялся по белой лестнице, устланной розовым ковром под медными крепежными штангами. Поцеловал старшую дочь, уходившую в школу: младшую Арманда купала в ванной.

— Я не поняла, почему ты не остановился у Гайаров, как обычно. Вчера вечером, когда ты звонил, мне показалось, что ты не в себе. Ты не заболел? У тебя неприятности?

— Да нет… Твои поручения я выполнил.

— Спущусь — посмотрю. Госпожа Гренгуа утром звонила опять — просит, чтобы ты заглянул к ним сразу по приезде. Сама она прийти не в состоянии. Вчера просидела у нас в гостиной до десяти, рассказывала про свои немощи.

— Сейчас переоденусь и съезжу.

У дверей я неуклюже повернулся:

— Да, кстати…

— Что?

— Нет, ничего.

Я чуть было не выпалил, что к завтраку у нас будет гостья: случайно встретившаяся девушка, дочка приятеля — почем я знаю? Придумал бы что-нибудь… Это было наивно, неумно. Тем не менее я твердо решил, что Мартина позавтракает у нас. Мне это было нужно, — думайте обо мне что угодно! — я хотел, чтобы она познакомилась с Армандой, о которой столько слышала от меня.

Я принял ванну, побрился, вывел машину из гаража и отправился к своей давней пациентке, одиноко живущей в маленьком домике на другом краю города. Два раза нарочно проехал мимо гостиницы «Европа» и посмотрел на окна. Анжела сказала, что поместит Мартину в 78-й номер. Где он расположен, я не знал, но в угловой комнате третьего этажа шторы были задернуты, н я с волнением бросил на них взгляд.

Я завернул и в «Покер-бар», то самое заведение, о котором писал вам, господин следователь, и где обычно старался не показываться, но в это утро пропустил стакан белого вина, словно ввинтившийся мне в желудок.

— Боке не заходил?

— Он со своей бандой провел такую ночь, что вряд ли появится раньше пяти-шести вечера. Эти господа еще торчали здесь, когда уходил первый поезд на Париж.

Когда я вернулся домой, Арманда звонила портнихе — сообщала, что пуговицы привезены, и договаривалась о примерке. Мать я не встретил, без помех добрался до кабинета и начал прием пациентов, Чем дальше, тем больше крепло во мне убеждение, что я погубил свою жизнь. День был серый, безрадостный. В саду, куда выходят окна прилегающей к кабинету комнаты — она служит мне канцелярией: здесь я выписываю рецепты, — с черных кустов беззвучно стекала вода.

В окне самого кабинета стекла матовые, и там с утра до ночи приходится жечь электричество.

Мало-помалу у меня возник план, показавшийся сперва абсурдным; но затем, по мере того как шло время и сменялись больные, он стал представляться мне все более разумным. Разве я не знаю в Ла-Рош-сюр-Йоне по меньшей мере двух коллег, практика которых не доходнее моей и которые все-таки держат в помощь себе сестру? О специалистах, вроде моего приятеля Данбуа, и говорить нечего: у каждого ассистентка.

Я уже ненавидел Рауля Боке, хотя могу вас заверить, господин следователь: как мужчина я не имел оснований ему завидовать, скорее напротив — врач в силу своего положения разбирается в таких вещах. Но именно потому, что он весь прогнил, я еще сильней бесился при мысли о вероятной близости между ним и Мартиной.

Одиннадцать! Половина двенадцатого! Больной свинкой малыш с толстенным компрессом на шее — я его до сих пор вижу. Затем разрез ногтоеды. И так далее. Больные все прибывают, занимая освободившиеся места на стульях.

Нет, она не придет. Это немыслимо. Да и с какой стати ей сюда приходить?

Рабочий с производственной травмой. Его привезли на грузовичке прямо ко мне: я ведь страховой врач. Он сует мне под нос разможенный большой палец и, бахвалясь своим бесстрашием, настаивает:

— Да отрежьте вы его, черт побери! Режьте! Пари держу, у вас на это пороху не хватит. Или мне самому за нож браться?

Когда я выпроводил его, пот заливал мне глаза, мешая смотреть, и я чуть было не впустил очередного пациента, не заметив Мартины, в том же темном костюме и шляпке, что и накануне, сидевшей на краешке стула.

Боже, как нелепо, что с незапамятных времен мы употребляем одни и те же банальные слова!

У меня перехватило горло, и я выскочил в приемную, хотя мне следовало, как обычно, лишь придержать рукой дверь кабинета.

Мартина рассказывала потом, что на меня было страшно смотреть. Возможно. Я слишком натерпелся страху.

И поверьте, в ту минуту мне было плевать, что подумают с полдюжины больных, дожидавшихся своей очереди, может быть, уже несколько часов.

Я остановился перед Мартиной, но опять-таки знаю это от нее самой: я утратил всякий контроль над собою.

Стиснув зубы, почти угрожающе бросил:

— Входи.

Неужели я действительно выглядел таким страшным?

Нет, для этого я слишком боялся. Слишком долго боялся. И еще не отошел. Мне надо было заставить ее войти, закрыть за нею дверь.

Вот когда дверь захлопнулась, у меня наконец вырвался вздох, хриплый, как стон, руки мои бессильно повисли, и я выдавил:

— Пришла…

Во время процесса меня больше всего упрекали в том, что я ввел в семейный дом постороннюю женщину, свою любовницу. Думаю, что в глазах судей это было самое тяжкое мое преступление — убийство, на худой конец, можно извинить. Но столкнуть лицом к лицу Мартину с Армандой!.. Судьи так возмущались, что не находили слов для оценки моего поведения.

А как поступили бы на моем месте вы, господин следователь? Разве я мог в тот момент уйти из дому? Или вы считаете более естественным вот так, разом, в первый же день взять и уйти? И разве я знал, куда нам идти? Нет, я знал одно — что не могу больше без Мартины, что когда ее нет со мной, когда я не вижу и не слышу ее, меня пронзает чисто физическая боль, не менее мучительная, чем у самого недужного из моих пациентов.

Без Мартины вокруг была пустота.

И разве я исключение? Разве я единственный, у кого вот так закружилась голова? Разве во мне одном вызывает ненависть каждый, кто может в мое отсутствие приблизиться к моей женщине?

Видимо, да — если послушать господ судей, взиравших на меня то с негодованием, то с жалостью. Чаще с негодованием.

Должен вам сказать, что, оглядев Мартину в освещенном электричеством кабинете, я был почти разочарован. Выглядела она опять слишком вызывающе. Вероятно, оказавшись в чужой стихии, она хотела казаться независимой, демонстрируя самоуверенность этакой девушки из бара.

Я искал в ней приметы того, что произошло с нами, и не находил их.

Ну и пусть! Какой бы она ни была, я ее не отпущу.

Прием продлится самое малое еще час. Я мог бы попросить Мартину зайти попозже. Но я не хотел, чтобы она уходила. Не хотел даже у себя в доме оставлять ее одну.

— Слушай. Ты позавтракаешь у нас. Да, да, у нас…

Говорить, что мы познакомились вчера, бесполезно:

Арманда подозрительна, мать моя — подавно. Для них — ты явилась ко мне сегодня утром с рекомендацией от доктора Артари из Парижа. Я знаком с ним шапочно, жена совсем не знакома.

Вид у Мартины был неуверенный, но она чувствовала, что сейчас мне лучше не перечить.

— Можешь говорить о Боке. Так даже убедительней.

Но обязательно дай понять, что работала у врача, например у того же Артари.

Я так торопился все устроить, и выдумка моя казалась мне такой удачной, что я уже взялся за ручку двери, ведущей из кабинета в дом.

— Моя фамилия Англебер, — сказала она. — Мартина Англебер, бельгийка из Льежа.

Она улыбнулась. Я ведь даже не поинтересовался, как ее фамилия, и наверняка попал бы впросак, представляя гостью.

— Вот увидишь… Только не мешай мне…

Я совсем обезумел. Если вы находите это смешным — ничего не поделаешь, господин следователь. Я заманивал девушку в дом. Это была почти ловушка. Но моментами мне казалось, что теперь Мартина — моя собственность; еще немного, и я запер бы ее на ключ. Я слышал, как в приемной заходится кашлем одна из больных.

— Пойдем.

Я осторожно коснулся губами ее губ. Вышел первым.

Мы очутились в моей прихожей, слева была гостиная, запах, разлитый в воздухе, был запахом моего дома, и Мартина находилась у меня в доме.

В гостиной я увидел мать и бросился к ней:

— Послушай, ма. Эту девушку рекомендовал мне доктор Артари, мой парижский знакомый. Она приехала в Ла-Рош работать и никого здесь не знает. Я пригласил ее позавтракать с нами.

Мать встала, уронив моток шерсти.

— Займи ее, пока я закончу прием. Вели Бабетте приготовить завтрак получше.

По-моему, я чуть не пел от радости. Я стараюсь теперь вспомнить, не мурлыкал ли я себе под нос, притворяя дверь кабинета. Я чувствовал себя триумфатором и — буду откровенен до конца — гордился своей изобретательностью. Подумать только! Я отдал Мартину под присмотр матери. Пока они вместе, к Мартине не подступится ни один мужчина. И хочет она или нет, жить ей придется в атмосфере моего присутствия. Даже если появится Арманда. Дома она или вышла — неизвестно, но все равно они вот-вот столкнутся лицом к лицу.

Ну и пусть! Арманда тоже будет стеречь ее для меня.

Весело, с облегчением, какого, кажется, никогда еще не испытывал, я распахнул дверь в приемную.

Следующий! Следующий! Откройте рот. Покашляйте.

Дышите. Не дышите.

Мартина рядом, меньше чем в десяти метрах от меня.

Приближаясь к маленькой двери, ведущей в дом, я различал голоса. Правда, слишком неясно, чтобы узнать ее голос, но как бы то ни было — она рядом.

Мне кажется, вы были в зале суда, когда товарищ прокурора, воздев руки к небу, вопросил — не меня, конечно, а некую вышнюю силу:

— На что надеялся этот человек?

Я улыбнулся — помните: «отталкивающая улыбка»? — и тихо, но достаточно внятно для слуха обоих конвоиров, бросил:

— На счастье.

На самом-то деле я таким вопросом не задавался.

Несмотря ни на что, голова у меня оставалась ясной, и я предвидел ожидавшие меня трудности и ежеминутные осложнения.

Не будем говорить о «скользкой наклонной плоскости порока», как это сделал один дурак на процессе — не помню уж, кто именно. Не было этой наклонной плоскости, не было и порока.

Был человек, который не мог поступить по-иному, — и точка. Не мог потому, что в сорок лет внезапно поставил на карту свое личное счастье, о котором не заботился никто — ни близкие, ни он сам, которого не искал, которое получил даром и был не вправе потерять.

Если я вас шокировал, извините, господин следователь.

В конце концов я тоже имею право голоса. У меня даже есть преимущество перед другими: я знаю, о чем говорю.

Я заплатил положенную цену. Другие ничего не заплатили, и я не признаю за ними права судить о том, чего они не знают.

Если вы, как все остальные, сочтете это цинизмом — тем хуже. Там, где я очутился, это уже не имеет значения.

Цинизм так цинизм. С того самого утра, может быть даже с какого-то момента предыдущей ночи, я заранее приготовился ко всему, что бы ни случилось.

Слышите, господин следователь: ко всему!

Ко всему, кроме одного: потерять ее, дать ей уйти, жить без нее, вновь ощущать кошмарную боль в груди.

Никакого продуманного плана у меня не сложилось.

Было бы ошибкой предполагать, что, представляя матери Мартину, я уже решил ввести свою сожительницу — боже, как иногда слово обличает тех, кто его произносит! — под семейный кров.

Мне было необходимо немедленно устроить Мартину. Все остальное — после. Важно было не дать ей вступить в контакт с Боке, с любым другим мужчиной.

Прием я закончил со спокойной душой. А когда вошел в гостиную, все три женщины выглядели как дамы, пришедшие с визитом, и Мартина держала на коленях младшую из моих девочек.

— Я имела удовольствие познакомиться с вашей женой, — сказала она без иронии, без всякой задней мысли, лишь для того, чтобы что-то сказать.

На столике, около нашего великолепного графина из резного хрусталя, стояли три рюмки портвейна. В гостиной в то утро было действительно уютно; тюлевые занавеси скрывали от глаз серый туман, окутавший город.

— Мадмуазель Англебер рассказывала нам о своей семье.

Арманда незаметно сделала мне хорошо знакомый знак, означавший, что ей нужно поговорить со мною наедине.

— Спущусь-ка я в подвал да выберу бутылочку получше, — объявил я.

И, отнюдь не ломая комедию — клянусь вам, — я весело, потому что мне в самом деле было весело, прибавил:

— Что вы предпочитаете, мадмуазель, — белое или красное, сухое или сладкое?

— Сухое, если госпожа Алавуан не возражает.

Я вышел, Арманда за мной.

— Как ты думаешь, может, не стоит оставлять ее в гостинице, пока она не подыщет квартиру? Утром она остановилась в «Европе». Коль скоро у нее рекомендация Артари… Что он пишет?

Как же я не сообразил, что она обязательно поинтересуется о письме!

— Просит помочь ей на первых порах в городе. Место, которое ей предложили у Боке, ему не нравится, но об этом подумаем после.

— На несколько дней, не больше, конечно, я могла бы дать ей зеленую комнату.

Вот это да, господин следователь! Зеленую комнату!

Ту, что рядом с маминой и лишь детской отделена от моей спальни.

— Решай сама.

Бедная Мартина! До нее, без сомнения, доносилось наше перешептывание в коридоре, но она не могла даже представить, какой оборот принимает дело. Мама занимала ее разговором. Мартина делала вид, что слушает, а сама, ни жива ни мертва, силилась разобрать слова за дверью.

Она не увидится с Боке, не поступит к нему — теперь это ясно. Как видите, я быстро добился своего. Но это не моя заслуга, господин следователь, это судьба.

Я был так признателен Арманде, что во время завтрака поглядывал на нее с настоящей нежностью — так, как никогда еще не глядел. Завтрак — матери в кои-то веки поручили присмотреть за его приготовлением! — оказался превосходным. Но мы ели, не замечая, что едим.

В глазах у нас сверкал смех. Нам было весело. Всем.

Чудо да и только, господин следователь!

— Сейчас мой муж съездит в гостиницу за вашими вещами. Да, да… Не думаю, что в это время года так уж трудно подыскать квартирку с обстановкой. После завтрака я кое-куда позвоню.

Нам с Мартиной хотелось поехать в гостиницу вместе. Мы уже испытывали потребность остаться наедине, но не решались форсировать события. Предложение должно было исходить не от меня.

И вот тут я понял, насколько хитра Мартина. Я сказал бы даже — насколько глубоко сидит в ней шлюха.

Дамы допивали кофе. Я поднялся.

— Вы не будете против, мадам, если я тоже съезжу в гостиницу?

И, доверительно понизив голос, Мартина добавила:

— У меня там все разбросано, и…

Арманда поняла. Мелкие женские тайны, черт возьми!

Женская стыдливость! Нельзя же такой грубой орясине, как я, врываться в комнату девушки, перетряхивать ее белье, личные вещи!

Я до сих пор слышу, как Арманда шепотом наставляла меня, пока Мартина перед зеркалом в прихожей водружала на голову свою забавную шляпку:

— В номер пусть поднимется одна, иначе ты будешь ее стеснять.

Машина. Моя машина. Нас двое. Я за рулем, она рядом, а вокруг мой город, улицы, по которым я прохожу каждый день.

— Замечательно! — восторгаюсь я.

— А ты не боишься? Хоть чуточку? По-твоему, мне следует согласиться?

Мартина не подсмеивалась больше над Армандой. Ей было стыдно перед ней.

Но заставить меня отступить не властно было уже ничто на свете. Мы поднялись в номер вдвоем. Не успев даже притворить дверь, я так сжал Мартину в объятиях, что чуть не задушил, и буквально впился в ее губы. Кровать была еще не застелена, однако я этим не воспользовался.

Не скрою, мне этого очень хотелось. Я это понял, когда, как дикарь, тискал ее. Но сейчас было не время.

Нам предстояло безотлагательно перейти к новому этапу. Я должен был привезти ее назад, к себе, господин следователь, и я привез ее с таким торжествующим видом, с каким, наверно, еще ни один новобрачный не привозил в дом молодую жену.

Мне пришлось притушить свой горящий взгляд, скрыть ликование, которое источало все мое существо.

— А я уже дозвонилась, и мне дали адрес, — сообщила нам Арманда.

Потом отвела меня в сторону и шепнула:

— Будет приличнее, если с ней поеду я.

Разумеется, я согласился. Коль скоро есть, кому ее сторожить… Мне казалось совершенно естественным, что это будут делать мать и Арманда.

Двуличие? Лицемерие? Нет, господин следователь.

Нет и еще раз нет. Пусть утверждают противное те, кто не знал ничего подобного, потому что вы — может быть, скоро, может быть, когда-нибудь — узнаете это, и, уверен, я не ошибаюсь.

Да, вы узнаете, что такое непреодолимое желание жить, просто жить, которое почувствовал я, так долго бывший всего лишь человеком без тени.