«Надежда и гордость» был скромным пабом с видом всем на зависть. Внизу ревели улицы Пелфии, но до крыши долетал лишь приглушенный ропот.

Эдит обнаружила, что Хейст уже сгорбилась за стойкой с дюймовым остатком пива в стакане. Стойку соорудили из длинных досок, которые, казалось, всю предыдущую жизнь служили палубным настилом воздушного корабля. Доски были испещрены пятнами смолы и усеяны головками гвоздей, но все это содержалось в чистоте бдительным пожилым барменом. Оставалось всего несколько свободных мест. Большинство заняли коридорные в расстегнутых ливреях и повара с накинутыми на плечо фартуками. Пара горничных в форменных платьях стояли у изгиба стойки, потягивая темно-коричневый портвейн и смеясь.

Хейст с восторгом приветствовала Эдит. Она хлопнула ладонью по табуретке рядом с собой и сказала с легким озорством в голосе:

– Я не была уверена, что ты придешь. Я подумала, что лестница тебя напугает.

Чтобы добраться до пивной на крыше, Эдит сначала пришлось пройти через нечто вроде работного дома. На поручнях сушилось белье, увлажняя и наполняя ароматом воздух. Большинство квартирных дверей были распахнуты настежь, и за ними виднелись комнаты, полные женщин, чинивших, стиравших и гладивших простыни. Младшие дети играли на ступеньках, а старшие складывали готовую работу на лестничных площадках.

– Думала, я ханжа, которая не захочет взбираться на вершину этого старого штыря? – Эдит посмотрела на содержимое стакана Хейст, решила, что это, по всей видимости, стаут, и подняла палец, показывая, что будет пить то же самое.

– Вовсе нет, совсем нет. Ты мне сразу понравилась, как только я тебя увидела, – сказала Хейст с улыбкой, от которой румянец на ее щеках стал еще заметнее. Эдит догадалась, что она допивала не первый бокал. – Итак, начнем. Давай-ка обойдемся без пустых любезностей. Как поживает команда? Как там Сфинкс?

– С моей командой все в порядке. А Сфинкс есть Сфинкс.

– Достаточно расплывчато! Он не любит раскрывать карты. Любитель тайн, дыма и зеркал, – сказала Хейст, взмахнув рукой, как фокусник на сцене.

– Он хитрый говнюк и к тому же спас мне жизнь, – сказала Эдит и поблагодарила бармена за пиво, которое он поставил перед ней.

– Ты честна, когда трезва. А я-то уже предвкушала, как напою тебя! – Хейст подняла стакан, и они чокнулись. – Честно говоря, я так давно не получала вестей от Сфинкса, что уже начала сомневаться, не померещился ли он мне. – Она откинулась назад и выпятила золотую грудь. – Но потом я вспомнила об этом! Как они меня называют, Гарольд? – крикнула она бармену. – Скажи ей, как они меня называют!

Бармен улыбнулся:

– Золотые Часы.

– Золотые Часы! – Хейст демонстративно подняла палец. – Понятно? Потому что я сторож Сфинкса и сделана из золота. – Она уронила руку, и та с лязгом ударилась о стойку. – Как по мне, местных изобретательными не назовешь. Но это, наверное, лучшее из всех прозвищ, которые они выдали на протяжении многих лет. Они называли меня Медным Бушелем, Леди Литаврами, Сердитой Урной. – (Эдит поморщилась от списка нелестных имен, хотя Джорджину они, похоже, ничуть не смущали.) – Но жизнь не так уж плоха, учитывая все обстоятельства. Они терпят меня, иногда даже ценят мою помощь. А самое главное, они больше не ждут, что я приду на их вечеринки. Уф! Слава богу, мне удалось выбить из них это желание. То, что мы имеем сейчас, похоже на поздние годы брака: холодная привязанность, которая лишь крепнет от того, что супруги спят порознь. Я, конечно, не хочу раскачивать корзину, как говорят летчики. Хотя иногда… – Она замолчала, подбирая слова. – Иногда задаюсь вопросом: я все еще выполняю свой долг или же стала пережитком ушедшей эпохи? Иногда я спрашиваю себя, остался ли там, наверху, Сфинкс.

– Конечно остался. Он все еще посылает тебе флаконы. Твой движитель не сломался.

– Это правда, – сказала Хейст, выпятив нижнюю губу. – Ящик приходит каждый месяц. Тридцать ампул красного вещества, благодаря которому мои шестеренки продолжают жужжать.

– Это прекрасный движитель.

Джорджина выпрямилась, чтобы изобразить легкий поклон.

– Спасибо. Приятно слышать такое от сестры-блюстительницы. Когда здешние туземцы говорят подобное, я знаю, что они имеют в виду некую драгоценность, которую я надеваю утром и снимаю вечером.

– Жаль, что я не могу снять свой на ночь! – посетовала Эдит.

– До этого я спала на животе. С детских лет – всегда на животе. Если я сейчас попробую сделать то же самое, то задохнусь.

– Раньше я спала на боку. Хотя, наверное, все еще могу это сделать. Я могу снять руку с помощью гаечного ключа и небольшого содействия. Сфинкс показал мне, как это делается…

– Тут прячется история, – сказала Хейст, указывая одним пальцем, а другими все еще держа стакан.

– Верно, – сказала Эдит. Ее поразила гибкость пальцев Джорджины.

Сама капитан теперь держала стеклянную посуду только в человеческой руке.

– Видишь ли, если бы я могла снять эту скорлупу на ночь, я бы приняла ванну. О, что бы я отдала за настоящую ванну! За возможность без затей полежать в воде. Но дни ванн прошли, прошли.

– Так бывает со многими мелочами, не правда ли? Потерять руку и получить этот движитель – это как будто… меридиан, проходящий через всю мою жизнь. Есть все, что было до этого, и это была одна жизнь, а потом – все, что случилось после, и это – другая.

– Как же ты ее потеряла?

– Инфекция. А у тебя что случилось?

– Взрыв котла. Мой отец был инженером на грузовом корабле. Половину своей юности я провела в машинном отделении. Раньше я любила движители, как ни странно. А теперь я вроде как сыта ими по горло. – Она добродушно улыбнулась и выпила.

– Ты родилась в Башне?

– Нет, я стопроцентная неподдельная грязевичка. Родом с запада, хотя сейчас я его почти не помню. Это было до – как ты его называешь? – моего меридиана. А как насчет тебя? Ты гражданка шпиля? – сказала она, изображая аристократический акцент.

– Я родом с грязного юга. Из семьи фермеров. – Эдит вдруг поняла, что ей очень весело, а это было самое последнее, чего она ожидала от сегодняшнего дня. Ей и в голову не приходило, что с коллегой будет легко разговаривать и ей захочется рассказать о себе, что она делала крайне редко. И все же здесь она чувствовала себя – впервые за много-много месяцев – почти нормальной.

А потом солнце погасло.

Она все еще видела его, когда подняла взгляд. Уличные фонари и другие звезды отбрасывали достаточно света, чтобы озарить светило, но огромное бронзовое блюдо застыло на месте, его струи пламени погасли.

– Что случилось? – спросила она.

– Солнце застряло. Кажется, где-то полчаса назад, – сказал бармен.

Хейст нахмурилась:

– Почему же ты ничего не сказал?

– Я думал, вы заметили, – пожал плечами бармен.

– Солнце гаснет, когда застревает? – спросила Эдит.

– Нет, газ отключают, чтобы ткнуть его палкой – и оно снова заработает, – сказал Гарольд.

– Ткнуть палкой? Как это? – спросила Эдит и поняла, что Хейст замолчала, допивая остаток пинты.

Под солнцем, за полгорода отсюда, на крыше уже набухал красный воздушный шар.

Хейст прикончила пиво, крякнула и шлепнула на стойку несколько шекелей.

– Вперед. Долг зовет.

Хейст спустилась по лестнице со всем изяществом пушечного ядра. Прыгая с площадки на площадку, она кричала детям, чтобы убирались с дороги. И они убирались. Они ныряли в дверные проемы и прижимались к углам. Эдит умудрялась не отставать, но с большим трудом.

Они вырвались на улицу, едва не перевернув портшез какого-то дворянина. Лакеям пришлось резко развернуться и накрениться, чтобы не уронить хозяина. Хейст не остановилась, чтобы принести извинения. Она помчалась по улице к застрявшему светилу и поднимающемуся к нему красному шару. Хейст дребезжала на бегу, ее движитель звенел, как пожарная команда.

Эдит обнаружила, что их безотлагательный бег, его неудержимость и ясное ощущение цели ее взбодрили. Хотя она все еще не понимала, почему они бежали. Хейст выдохнула несколько слов об искореженных рельсах и пятнах ржавчины, которые цеплялись за солнечные шестеренки, что казалось хоть и странным, но совсем не катастрофичным. Только когда груз воздушного шара поднялся над крышей, Эдит поняла всю срочность дела, и вся ее радость испарилась.

Под воздушным шаром на ремнях болтался человек. Несчастный сжимал длинный изогнутый шест, похожий на тот, которым пользуются канатоходцы, чтобы удерживать равновесие. Похоже, штуковина была слишком тяжелой, и ему с трудом удавалось ее не уронить. Определенно, толкатель застрявшего солнца был не из здоровяков.

И тут Эдит поняла, что это ребенок.

Хейст помчалась быстрее, когда шар подплыл ближе к мрачному солнцу, лучи которого торчали во все стороны, как ятаганы. Добравшись до многоквартирного дома, с которого запустили воздушный шар, они проскочили мимо бестолкового швейцара и бросились вверх по лестнице, которая была гораздо красивее тех, по которым они недавно спускались. Они ворвались на крышу, напугав торчавших на ней двух солдат. Молодой человек, державший веревку, чуть не выпустил ее из рук от неожиданности.

Оба были одеты в черно-золотую униформу гвардии кольцевого удела. Человек, руководивший этой нечеловеческой затеей, насколько могла судить Эдит, был в фуражке с тульей чуть повыше – возможно, сержант. Хейст сразу же на него закричала:

– Я же сказала тебе, Ларсон, никогда больше!

– Думаешь, мне это нравится? – воскликнул Ларсон, взвизгнув от возмущения. Он держал в руках короткую подзорную трубу, которой погрозил ей, как пальцем. – Думаешь, я с нетерпением ждал этого дня? Солнце застряло, и городской управляющий приказал послать кого-нибудь наверх. У меня нет полномочий не соглашаться. – У сержанта было несколько подбородков, но ни один не выглядел особенно волевым.

Хейст шагнула к нему, вскинув руку:

– Тебе не полномочия нужны, а хорошая трепка!

На крыше виднелись следы недавней вечеринки. Несколько тростниковых стульев лежали на боку среди пустых бутылок и мерзких луж. Скомканное оранжевое платье валялось в углу парапета. К этому беспорядку солдаты, очевидно, добавили пару черных рюкзаков, деревянный ящик с инструментами и маленький стальной бочонок.

Сверху донесся тонкий всхлип. Все четверо как один посмотрели на босые ноги висящего мальчика. Макушка его воздушного шара почти достигла края кольцевого удела. Эдит взяла у сержанта подзорную трубу, не обращая внимания на бурный протест, и направила ее на мальчика. На вид ему было лет одиннадцать-двенадцать, – по крайней мере, часть его лица еще сохраняла молодость. Другую половину портил длинный шрам, который, словно стрела, указывал на отсутствующее ухо.

Рядовой, державший трос, привязанный к опутывающим мальчика ремням и к воздушному шару, внезапно напрягся, и его ноги заскользили по мокрому от шампанского мраморному полу.

– Здесь сквозняк, – сказал он, пытаясь противостоять течению.

– Конечно, сквозняк. Во второй половине дня всегда сквозняк! Сматывай трос, идиот, пока он не врезался в звезду! – крикнула Хейст, бросаясь к молодому человеку.

Рядового понесло через крышу так, что он опрокинул на ходу пару стульев. Он заскользил на каблуках, увлекаемый воздушным шаром, который попал во власть порыва ветра. Прежде чем Хейст успела поймать его или трос, шар врезался в солнце.

Металлические лучи продырявили шелк, и газ вырвался наружу одним тяжелым вздохом. Мальчик закричал, и чаша голубого неба усилила звук. Эдит ждала, что он упадет, ждала мелькания рук и ног, когда он пронесется мимо, и тошнотворного удара о мостовую…

Но, к ее удивлению, мальчик не упал. Сдувшаяся оболочка зацепилась за те же самые лучи, что и разорвали ее. Мальчик свисал с обрывков примерно в пятидесяти футах над крышей.

– Не надо! Только не тяни! – крикнула Хейст рядовому, который все еще держал веревку, хотя теперь она ослабла. – Ты его сдернешь оттуда.

– Что нам делать? – Голос рядового дрогнул.

– У вас есть еще один воздушный шар? – спросила Эдит, и рядовой молча кивнул. – И достаточно газа, чтобы заполнить его? – И снова он кивнул. Он и сам выглядел едва ли старше мальчишки. – А сколько он может поднять?

– Сто тридцать, может быть, сто тридцать пять фунтов, – сказал рядовой.

Эдит велела наполнить шар как можно быстрее. Рядовой открыл рюкзак и начал вытаскивать вторую шелковую оболочку.

– Нам понадобится еще один мальчик, – сказал сержант.

– Черта с два! – рявкнула Хейст. – Я скорее отрежу тебе руки и ноги и отправлю твой бесполезный обрубок туда первым! – Блюстительница пристально смотрела на мальчика, как будто могла удержать его взглядом. – Не двигайся! Мы сейчас тебя спустим! Сохраняйте спокойствие! – крикнула она, сложив ладони рупором.

– А где твои инструменты? – спросила Эдит рядового, который деловито подсоединял отверстие шара к клапану газового баллона. Он кивнул на выпуклость под расстеленным шелком, и Эдит раскопала ящик с инструментами. Она рылась в нем, пока не нашла большой гаечный ключ. – Джорджина, иди сюда. Мне нужна твоя помощь.

Эдит вложила инструмент в руку Хейст. Затем она подняла стул и села на него.

– Кажется, в плече четыре болта. Они здесь, под этой пластиной.

Она постучала по панели в плече, которая удерживалась на месте несколькими тяжелыми поворотными замками.

Хейст уставилась на гаечный ключ в своей руке:

– О чем ты говоришь? Ты хочешь, чтобы я сняла твою руку?

– Я без нее стану достаточно легкой.

– Но… ты уверена, что хочешь это сделать?

Эдит тонко улыбнулась Хейст:

– Может быть, я хочу немного поспать на боку. – Она смотрела прямо перед собой. – А теперь снимай пластину. Ищи болты.

Хейст открутила и сняла пластину, закрывавшую плечо Эдит. Из сложного механизма торчали четыре больших шестигранных болта. Сияние батареи Сфинкса окрасило катушки и стержни в кровавый цвет.

– Я вижу их, – наконец сказала Хейст.

– Тогда сделай это. Ну же!

Хейст зажала первый болт и начала откручивать.

Сержант, казалось, понял, что на этой крыше он командовал только самим собой. Поэтому он взял на себя смелость ободрить застрявшего юношу.

– Успокойся, парень! – прокричал он. – Мы сейчас же пошлем кого-нибудь за тобой. Все будет хорошо, пока ты не будешь сопротивляться. Просто представь, что ты яблоко, свисающее с ветки!

Парнишка, молчавший минуту назад, выкрикнул что-то недоброе о происхождении сержанта Ларсона, а затем бросил в него шест. Шест, покачиваясь в воздухе, как копье, пролетел мимо крыши и сломался о пустую террасу внизу.

Эдит почувствовала, как трение и давление от движений Хейст доходят до костей. Это было похоже на глубокое, дребезжащее ощущение ударов молотом по наковальне. Ей казалось, что все происходит очень медленно: поворот болтов, наполнение шара…

– А где же мать мальчика? – спросила Эдит у сержанта, стараясь не смотреть, как Хейст возится с винтами.

– Он же ход. Я не имею ни малейшего понятия, где его мать, – сказал сержант. – Кем бы ни была эта женщина, она могла бы научить его не швырять палки в людей, которые только делают свою работу.

Эдит понимала, почему Джорджина презирает этого человека, но в то же время была рада, что Золотые Часы сейчас слишком сосредоточена, чтобы броситься на него.

Второй шар достаточно наполнился, чтобы на его поверхности проступили швы. Рядовой привязал аэростат к стальному бочонку, и подъемной силы хватило, чтобы бочонок встал набекрень.

– Это все, что он сможет поднять.

Эдит почувствовала внезапную легкость в руке, как будто к воздушному шару привязали ее движитель. Она обернулась и увидела, что Хейст держит ее руку на некотором расстоянии от тела. От зрелища закружилась голова.

– Между рукой и твоим телом тянутся кабели. Ты их видишь?

Глубоко вздохнув, Эдит уткнулась подбородком в железный обруч, прикрывавший пустое плечо. Когда она напряглась, то смогла с трудом разглядеть провода, обмотанные тканью, которые пересекали пропасть между ее телом и конечностью. Она все еще чувствовала свою руку, все еще могла сжать пальцы. Она знала, что это безумие. Они могли бы подождать, пока кто-нибудь притащит еще один воздушный шар, еще один бочонок, еще одного человека, чтобы сделать эту работу. Если мальчик упадет, это будет не ее вина – не полностью, не только. В той мешанине угрызений совести и упреков она, возможно, вообще ничего конкретного не почувствует.

Эдит знала, что это ложь.

Она ухватилась за провода и потянула, как ребенок выдергивает шатающийся зуб.

И рука-движитель как будто исчезла. Взяла и пропала из ее картины мира. Хотя, конечно, Эдит все еще видела ее неподвижно висящей в руках Хейст. Она смотрела, как Джорджина повернулась и положила замолкший движитель на крышу.

– Помоги мне с ремнями, – попросила Эдит уже не таким повелительным голосом, как минуту назад.

Хейст сделала все необходимое. Кожаные ремни обвили ее талию, обхватили ноги, поднялись по спине и между плеч.

Пока Хейст пристегивала ее, Эдит рассказала ей и рядовому, что собирается делать. Она последует за тросом мальчика и подойдет к светилу так близко, как только осмелится. Затем дернет его за веревку, а когда он освободится, будет держать его за трос, пока они не спустятся.

– Это безумие, – сказал сержант.

– Вовсе нет, – возразила Хейст, а затем обратилась к Эдит: – Вот, возьми его перчатку. У тебя будет лучшая хватка.

Эдит взяла перчатку и натянула ее зубами.

– Хейст, ты будешь моим тормозильщиком, – сказала она, пока рядовой привязывал ее к новому воздушному шару.

– Конечно. – Прикрепляя второй трос к упряжи Эдит, Хейст от усилий ткнулась в ее ухо и сказала тихо, чтобы не услышали солдаты: – Сначала честность, теперь храбрость. Ты выставишь меня в плохом свете.

– Наверное, это из-за грязи во мне. Вечно требует что-то доказывать. Присматривай за моей рукой. Она мне понадобится, когда я вернусь.

– А кто ваш заместитель? – спросил сержант. – На случай, если с вами что-нибудь случится.

– Ларсон, ты трус и идиот, – рявкнула Хейст. Она похлопала Эдит по груди и прибавила, перед тем как выпустить трос: – Все получится.

Эдит почувствовала внезапное давление сбруи, когда та оторвала ее от крыши. Город внизу становился все меньше и обширнее.

Звезды на потолке теряли свое великолепие по мере того, как она приближалась к ним. Они выглядели не более чем голыми уличными фонарями, а плитки вокруг них испачкались в саже. У нее мелькнула забавная мысль, – возможно, в этом и заключается суть черноты ночного неба: скопившаяся за бесчисленные века копоть от звезд.

Грохот металла о металл эхом прокатился по всему кольцевому уделу. Солнце вырвалось из западни заевших шестерен, снова ожило. Привязь мальчика ослабла в ее руке.

Хейст закричала. Эдит крепче ухватилась за веревку, когда мальчик размытым пятном пролетел мимо нее.

Внизу, на улице, послеполуденная толпа наконец почувствовала себя обязанной посмотреть вверх. Крик мальчика был так чист и искренен, так полон благоговейного трепета, что на одну секунду он завладел вниманием всего мира. За мгновение до этого пелфийцы старательно игнорировали дневное затмение, которое на самом деле было не такой уж редкостью. Просто болтающийся и визжащий мальчик их не впечатлил. С какой стати позволять ходу на веревочке выйти на авансцену?

Но тут мальчик закричал, и это действительно было великолепно.