Менгеле поднял руку на Гитту. В драку переросли глупые пререкания из-за последней дольки шоколадки, разбитого горшочка с вареньем, некстати потисканной попки бывшей танцовщицы: распря из-за сущих пустяков, но Гитта принялась вопить, и Менгеле влепил ей оплеуху. Геза оттаскивает поддатого нациста и немедленно звонит Боссерту. Пусть-ка Менгеле поживет несколько дней у своих дружков, этого хватит, чтобы Зедльмайер успел пересечь Атлантику. На сей раз Штаммеры встали насмерть; даже пять тысяч долларов, которыми машут у них перед носом, не производят никакого впечатления: после тринадцати лет жизни бок о бок расставание – дело решенное, прощай, Петер, прощай, Хохбихлер, скатертью дорога. Что же делать Менгеле? У Музикуса нет связи с Герхардом; Рудель улетучился. Единственный возможный вариант и тот увильнул. Некий близкий приятель, сперва согласившийся приютить его, потом отказал: услышав обо всем от Музикуса, он ночами глаз не может сомкнуть – ему кажется, что таинственные незнакомцы выслеживают его. Жене Музикуса Лизелотте не нравится, что стоит мужу отвернуться, как Менгеле лапает ее ноги и зад; Боссерт поклялся ей, что он не явится к ним сеять смуту. Время идет, Штаммеры уже продали ферму в Каейрасе и поселились в роскошной вилле площадью тысяча квадратных метров в Сан-Паулу; у Менгеле и Сигано есть два месяца, чтобы освободить место, иначе в конце января 1975 года их выкинут на улицу. Не видя выхода, шестидесятилетний старик решается на немыслимое: в первый раз после бегства из Буэнос-Айреса он поживет один. Геза, узнавший о его связи с Гиттой, всерьез хочет заставить его дорого заплатить за это. Он подвергает его последнему унижению: купив для Менгеле жалкую мазанку-бунгало в нищенском квартале Сан-Паулу под названием Эльдорадо, требует с нациста платить ему за аренду жилья из его же части выручки от продажи фермы в Каейрасе; куда уж Менгеле до понимания подобной справедливости.

Падение. Головокружительное ощущение – когда Боссерт высаживает его у нового жилища, словно выбрасывая пустую бутылку, и, ни слова не говоря, исчезает со смущенной улыбкой. Дверца хлопает, Сигано лает, а Менгеле чуть не падает от тоски, отодвигая дверь и вдохнув влажный смрад подвала, ведущего в преисподнюю. Интуиция подсказывает ему, что следующий этап низвержения в пропасть – кладбище или тюрьма. Эльдорадо! Лачуга на улице Альваренга мрачна, стены серо-зеленые, крошечная ванна заплесневела, газовая плитка на баллонах, крыша покосилась. Эльдорадо! Последняя остановка ученого евгеника из добропорядочной семьи – островок разгульной жизни метисов. Чрево Бразилии вот-вот проглотит его.

Первые месяцы он пытается освежить и обезопасить свою лачугу, но всю энергию пожирает одиночество. Он начинает класть в ванной плиточный пол и затевает кое-какой ремонт в кухне, но быстро бросает. Растянувшись голым на бетонном полу, положив рядом пистолет, он не смотрит на оконные рамы, которые начал было устанавливать, а часами напролет тупо наблюдает, как крутятся лопасти вентилятора. Он с детства любил рано просыпаться, а теперь так поздно вылезает из кровати. Если тоска берет за горло, случается и весь день не вставать. А зачем, шепчет он Сигано, и сколько еще ударов дубиной? Что бы он ни сделал – ничего не выходит, словно по волшебству. Он сконструировал аппарат, фильтрующий на крыше дождевую воду, – но у нее все тот же привкус железа; напрасно проветривает комнату – в ней все тот же затхлый запах плесени; и стремительно плодящиеся тараканы его больше не интересуют. Когда солнце клонится к закату, им полностью овладевает печаль: Ирена, Марта, слово утешения, одно-единственное, даже Штаммеров ему иногда не хватает, – он видится с ними, только чтобы им заплатить, здрассте, арендная плата за бунгало минус плата за принадлежащую ему студию, до свидания и спасибо, Гитта ждет в машине, пока Геза получает свои денежки. Только с Боссертом удается немного отдохнуть. Тот приезжает отужинать вечером каждую среду, слушает Баха и скорбные сетования Менгеле, его вечные жалобы: Германия, Гитлер, семья, здоровье. Кровяное давление слишком высокое. Он мучается от ревматизма и бессонницы, боится операции на простате; спина согнулась, позвонки так изношены, что ему трудно ходить. «Рольф – тряпка, Зедльмайер – эгоист, Рудель – материалист-ренегат, а Дитер – ублюдок, как и его отец, этот сукин сын Алоис»: он присылает ему слишком мало денег; к счастью, есть еще Карл-Хайнц – уж этот-то бдит, чтобы пополнять его скудное вспомоществование, но все равно под конец месяца он всегда на мели; вот все думал, может ли купить себе магнитофон. И Менгеле говорит о своей новой идее фикс: у barrio (предместья), в которое его забросило волей провидения, дурная слава – «логово черномазых и распутных мулатов, бандюг и наркоманов», «здесь собираются отбросы и разводятся крысы». «Тут как-то вечером хулиганы ломились в дверь, и так всю ночь, я не мог заснуть. Кошмар», – каждую неделю повторяет Музикусу дитя Гюнцбурга: кругом такая суетня безумная, электричество отключают, стрельба, грязища, вокруг одни лачуги, небезопасно, бардак. Пьянки на каждый уик-энд и коллективные трансы в те вечера, когда футбол или ритуалы макумбы… «Какое вырождение… Не думал, что паду так низко».

Для соседей он Педро, тщедушный и нелепый старикан. За границы предместья Менгеле не выходит – с тех пор как в метро какая-то парочка уставилась на него в упор и ему показалось, будто мужчина, шептавший что-то женщине на ухо, разглядывал его слишком пристально. Менгеле опять впадает в паранойю, его сводит с ума выпуклый лоб, силы точит щербинка меж резцов, и каждый раз, отваживаясь пройтись с дворнягой Сигано в ближайшую бакалейную лавку, он опускает голову, дрожа от страха, что его опознают, окликнут, захватят, убьют; газеты, которые он покупает каждый день, по-прежнему пишут о нем, они не отпускают его, он ошеломлен, о таком он даже подумать не мог, ну и басни – пишут, что он всемогущий хозяин парагвайских джунглей в Педро-Хуан-Кабальеро или богатейший человек Перу. И еще этот распроклятый Визенталь, растрезвонивший, что в Испании опоздал на долю секунды, а Менгеле был на волосок от ареста, и десятки тысяч долларов за его поимку, не говоря уж о снимающемся голливудском фильме «Марафонец», где Лоуренс Оливье играет Белого ангела, нацистского зубного врача. «Прототипом послужил образ устрашающего доктора Менгеле, Ангела смерти из Освенцима, до сих пор скрывающегося», – читает он – он, всего лишь жалкий отброс, который не в силах даже вспомнить лица женщин, любивших его, доведенный до медленного умирания с тоски и вздрагивающий от мяуканья кошки, он, медленно агонизирующий, так хотел бы завопить миру в лицо, что болен и одинок как пес, впору издохнуть от одиночества на мусорной куче фавелы. От него все бегут. Все сторонятся его, даже шестнадцатилетний мальчишка Луис, работавший в квартале садовником. Они любили вместе ухаживать за цветами, разговаривать о ботанике, посасывая мороженое в тени курупит, что растут в муниципальном сквере за бунгало. Педро верил, что Луис всей душой привязался к нему, – поэтому и пригласил в свою берлогу, угостил конфетками и шоколадом и приохотил к классической музыке. Чтобы доставить ему радость, он купил телевизор.

Но парнишка перепугался, когда старик-усач вдруг принялся вальсировать, один-одинешенек, и предложил ему спать у него: можно вместе посмотреть сериал, а назавтра построить хижину в саду.

Больше Луис не приходил никогда.