Залитый ярким светом перекресток окружают высокие здания без окон и дверей, у них на крышах трубы, вздымающиеся в небеса; воняет горелой плотью. В самом центре стоит Менгеле; он помолодел на двадцать лет, на нем военный мундир эсэсовца с эмблемой-черепом. Лощеные сапоги шлепают по лужам крови, эти кровавые лужи на площади повсюду, над ними вьются жадные черные птицы. Менгеле оборачивается туда и сюда, не в силах сориентироваться; он различает восемь выходов, но какой из них выбрать? Справа долетает глухой шум, он перекатывается – все громче и громче барабанный бой, он грохочет, выкрики и собачий лай, да, это псы, свора псов где-то совсем рядом. Менгеле бросается налево, пробегает узенький переулок, чавкая сапогами по крови, но звери все ближе, он не видит их, но слышит и тогда изо всех сил бежит быстрее, вот еще поворот налево, направо, снова налево, он задыхается. Вдруг истерический визг смолкает, и разливается запах обугленного мяса. Теперь Менгеле слышит только бешеный стук своего сердца. И еще непрерывное посвистывание, когда он оказывается у следующего поворота. Из-под правой руки вдруг взмывает вверх кобра, преграждая ему путь прямо к бюсту Гитлера. Скрепя сердце он бежит влево, по длинному коридору, где на стенах тысячи репродукций Богоматери, на них дрожат отблески от семисвечников. Ему холодно, мучают голод и жажда, он по щиколотки в крови, это струйки крови сквозь стены просачиваются и в коридор. Но вот, кажется, мелькнул луч надежды: в конце туннеля он видит яркий сноп света, оттуда доносятся голоса и знакомый женский и детский смех, наконец-то он выберется из лабиринта. Проклятье, он на том же самом перекрестке; он бегает по кругу. На террасе одного из зданий, стоящих на площади, люди вовсю пируют, играет музыка. Вот его кто-то заметил, встревоженно говорит что-то остальным, и те уже свешиваются с балкона, показывают пальцами, смеются, свистят, кидают в него косточки оливок, помидоры, метают стрелы, даже опрокидывают котел с негашеной известью, как в Средние века. Менгеле поднимает сжатые кулаки, но губы сомкнуты, он не издает ни звука. Кажется, на террасе он различает Сассена, Руделя и Фрицша: они чокаются бокалами с Медеей, мстительной колдуньей, и с ужасным Сатурном, опирающимся на косу, как вдруг сверху обрушиваются черные хищные птицы. Он бросается наземь, ползет в ближайший переулок, весь набухая кровью. Небо мрачнеет, и вот он снова бежит, не переводя дыхания, прямо вперед и вперед, час, другой, вечность; пока снова не рухнет на том же самом проклятом перекрестке.

И вот наступает ночь, и безмятежно спящую площадь озаряет лишь свет полумесяца. Кровь исчезла, будто одним вдохом впитанная охряной землей. На первых этажах кирпичных зданий засветились витрины. Внутри каждой – большой телеэкран с черно-белым изображением. Приблизившись, Менгеле видит в стекле отражение себя постаревшего: и широкополую шляпу, и усы, и широкий белый плащ. На экране перед ним – Марта на палубе корабля, она в строгом дамском костюме и приветственно машет ему рукой. Во второй витрине – Рольф, подросток, на телеэкране он читает книгу, ероша волосы рукой. Он даже глаз не поднимает взглянуть на отца. Вот и еще витрина, и там Менгеле видит, как Ирена трахается с башмачником из Фрибурга. Изо всех сил он бьет по витрине, но стекло небьющееся, и тогда он, крича от тоски, бежит дальше, к следующему телеэкрану, – но там погребение, это хоронят Большого Карла, на пышном венке он различает имя отца, узнает в погребальном кортеже брата Алоиса, с ним его жена Рут и их сын Дитер, а еще Зедльмайер, он, подавленный и весь в черном, подает руку супруге, и тут же члены муниципалитета Гюнцбурга.

Колокольный звон. Это Ангелус.

Менгеле просыпается в лихорадке.