Едва успев поселиться в Серра-Негре, Менгеле 1 июня 1962 года узнает о повешении Эйхмана во внутреннем дворе тюрьмы в Рамле. Он потрясен. Даже не дослушав этой новости по транзистору Роберто, он бежит к себе в комнату – сделать записи о своем отчаянии и опасениях, выразить страх, который больше не покидает его уже никогда, парализует и опутывает с головы до пят, с тех пор как он покинул свой кокон в Буэнос-Айресе.

Эйхман казнен евреями! Его прах выброшен в Средиземное море – чтобы вдова и дети не могли почтить его могилу! Менгеле дрожит, на лбу выступает холодный пот, он лихорадочно строчит страницу за страницей в школьной тетради на корешке-спирали, где пишет в третьем лице, называя себя Андреасом. Он никогда даже и не подумал бы, что способен посвятить больше трех строк австрияку, закомплексованному позорищу, но, даже превознося Эйхмана за то, что тот его не выдал, беспокоится, как всегда, о себе самом, оплакивает собственную судьбу. Эйхман, торопливо пишет Менгеле, козел отпущения и пария. Немцы бросили его, предав мстительной ярости евреев; настанет день, и им придется пожалеть, что они принесли в жертву людей чести, бившихся до последнего патрона за родину и фюрера. Позор вам, немцы, трусливый сброд подонков, нация узколобых лавочников, прозябающая под никудышным правительством, продавшимся тем, кто дал наибольшую цену, торгашам в храме: вы отдали им Эйхмана! Немцы выстрелили ему в спину, а ведь он лишь исполнял свой долг, и мы все соглашались повиноваться приказам – во имя Германии, ради Германии, ради величия нашей любимой родины. А теперь Германия приковывает нас к позорному столбу и лукаво заигрывает с нашим худшим врагом. Да есть ли в этом гнусном мире еще какая-нибудь страна, наказывающая самых преданных слуг своих и лучших из патриотов? Германия Аденауэра – людоед, пожирающий собственных детей. И нас всех сожрут, одного за другим, бедные мы, бедные…

Никогда еще Менгеле не было так одиноко, как в эту грозовую ночь. Пока он, покусывая усы, изливает желчь, молнии то и дело прорезывают тьму, а с неба грохочет так, будто холм с притаившейся на нем фермой Санта-Лусия обстреливают русские «катюши». Ад и преисподняя, бормочет он сквозь зубы. Бог знает, как низко он пал за три прошедших года, крохотный тщедушный человечек, стремглав катящийся под откос, безвестный, никому не нужный, цепляющийся только за две тонкие ниточки, эту семью венгров, которая рано или поздно его выдаст, и надоедливого Герхарда, полнейшего неудачника, вот еще нацистик бразильский. И эти тонкие ниточки могут порваться в любой момент. Какой ужас! К рассвету Менгеле, весь в поту от страха, наконец рухнул в кровать.