Глава двадцать четвертая
Тест Роршаха – это не тест Роршаха
Я открыл для себя культурный аспект чернильных пятен не как практикующий психолог или яростный бунтарь против личностного тестирования. Я не ломал копий по поводу того, должен ли этот тест, в любой из его ипостасей, находиться на втором месте или на девятом. Как и большинство людей, с которыми я говорил, я был очень удивлен, когда узнал, что он до сих пор используется в клиниках и при судебных разбирательствах. Слово «Роршах» тоже было для меня странным. Что это – человек, место или вещь? И я практически ничего не знал о жизни Германа Роршаха. Что я знал – так это то, что я видел все на свете, что люди именовали тестом Роршаха. Я видел чернильные пятна – или думал, что видел их, – и я хотел узнать больше.
Моим первым шагом стало прохождение настоящего теста. Именно тогда я узнал, что далеко не каждый знает, как его проводить, а эксперты, как правило, не склонны идти навстречу такому праздному любопытству. Я искал кого-то слегка разочаровавшегося, кого-то, кто знал бы все формулы и техники, но все еще рассматривал тест как исследование, то, о чем можно поговорить. В итоге я обратился к доктору Рэндаллу Феррису.
В своем кабинете он сел напротив меня, слегка сбоку, достал блокнот для записей и протянул мне картонную карточку из папки. «Что вы видите?»
В карточке V я, конечно же, увидел летучую мышь. В карточке VIII – «ведьму зимы». В той, которую называют «карточкой суицида», – «большую дружелюбную лопоухую собачку».
«Ох!» – выдохнул я, когда мне дали карточку II, пораженный ее красным цветом, хотя я и знал, что не все карточки Роршаха черно-белые. «Аффективный шок», – записал Феррис.
Я сказал, что на карточке III можно видеть «людей, которые держат ведра», а серые вкрапления «заставляют думать, будто эти люди движутся». Позже, когда я узнал достаточно, чтобы обсуждать с ним технические детали, Феррис сказал мне, что это могло быть ответом Оттенка, – нечто серое движется или пребывает в напряжении. По словам Ферриса, многие ответы Оттенка предполагали внутренне беспокойство. Но в моем ответе присутствовало также Совместное Движение, и это был распространенный ответ. «Так что в целом все хорошо».
Все это заняло около часа, и в конце недели я вернулся к нему, чтобы узнать основные интерпретации и результаты. Сработал ли тест? Наша сессия не была предназначена для того, чтобы поставить мне диагноз, оформить судебный иск или начать курс лечения, так что в этом смысле – не сработал. Ему просто нечего было делать. По мере того как специалист излагал результаты, они казались мне все более показательными, а взгляд доктора Ферриса на мою личность – весьма проницательным. Что поразило меня больше всего, так это десять карточек, столь богатых содержанием и странных, в любом случае достаточно привлекательных для меня, чтобы провести следующие несколько лет, исследуя их историю и их силу. Феррис даже сказал мне, что я был слегка одержим.
По сей день я не совсем понимаю, что делать с цветом в карточках. «Разноцветные пятна – плохие», и их расцветка «оказывает отталкивающий эффект на любого живописца» – так сказала Ирена Минковска, художница и жена невролога, лично знавшая Германа и Ольгу Роршах. С этим согласилась ее свояченица Франциска Минковска, еще одна подруга четы Роршах по Казани 1909 года. Она переехала в Париж в 1919 году и позднее написала крупное психологическое исследование о Винсенте Ван Гоге. А когда она проводила тест Роршаха с различными парижскими художниками того времени, – хотел бы я знать, с кем именно, – то, по ее словам, все они реагировали на цвета очень негативно.
Цвет может быть слабым местом чернильного теста, и об этом говорит то, что в самом конце жизни Роршаха началась разработка новой версии теста, – вместе с его другом, художником и психологом Эмилем Люти, – и в этой версии цвету уделялось особое внимание. Но все же после того как «цветовой шок» стал считаться скверным признаком, диагностирующим «невроз», более масштабная идея Роршаха о том, что цвет связан с эмоциями, превратились в «ребенка, которого выплеснули вместе с водой». Исследования темы цвета в тесте Роршаха не проводилось почти полвека. Факт остается фактом: люди часто боятся отвечать на цветные карточки, как бы такое поведение ни истолковывалось. Уж я-то определенно испугался. Роршах разработал цветные карточки для того, чтобы вывести испытуемых из равновесия, если у них имеются к этому предпосылки, так что, возможно, их неприятный эффект означает, что все работает, как и было запланировано.
В любом случае именно мощный дизайн бесконечно восхитительных черно-белых пятен, с красным цветом или без, является бессмертным шедевром Роршаха. Это не совсем искусство, но также нельзя сказать, что это не искусство.
Некоторые искусствоведы наконец начинают принимать их всерьез. В классических исследованиях иногда упоминаются пятна Роршаха, но обычно они попадают в ловушку простого перечисления предшественников. Авторы больше фокусируются на брызгах краски на стене, о которых говорил Леонардо да Винчи, и клексографии Кернера, чье влияние на Роршаха всегда преувеличивалось. Длинный очерк, опубликованный в 2012 году, был первым тщательным анализом чернильных пятен, в котором присутствовали детальные параллели с Эрнстом Геккелем, ар-нуво и модернизмом. Каталог новаторского шоу «Изобретая абстракцию», прошедшего в 2012 году в Нью-Йоркском музее современного искусства, включал в себя эссе, посвященное чернильным пятнам Роршаха, а также абстрактной живописи Малевича, мыслительным экспериментам Эйнштейна и визуализациям туберкулезных бацилл Роберта Коха, получившим Нобелевскую премию. Существует еще бесчисленное множество визуальных взаимосвязей.
Будучи потомком художников как по отцовской, так и по материнской линии, Герман Роршах всю жизнь верил, что восприятие является точкой пересечения между разумом, телом и окружающим миром. Он хотел понять, насколько по-разному видят мир разные люди, и на фундаментальном уровне видение – это и есть то «место, где мозг встречается с космосом», как сказал однажды художник Сезанн о цвете.
Среди отцов-основателей современной психологии Роршах был единственным человеком с визуальным подходом к миру, и он создал визуальную психологию. Это великий путь, не принятый в доминирующей психологической науке, хотя большинство из нас – даже отпетые болтуны или «книжные черви» – живут преимущественно в визуальном мире образов на поверхностях и экранах. Мы эволюционировали, чтобы быть визуалами. Наш мозг посвящает значительную часть своей деятельности обработке визуальных данных – приблизительно 85 %, – и ученые начинают серьезно относиться к этому факту. Рекламодатели в поисках способов приковать взгляды потенциальных покупателей к своим объявлениям воспринимают это всерьез уже очень давно. Зрение дает больше информации, чем разговор.
Фрейд, однако, был человеком слов. Вся традиция, которую он основал, от фиксирования игры слов и «оговорок по Фрейду» до самой разговорной терапии, была выстроена таким образом, чтобы выявлять бессознательное в том, что мы произносим или о чем молчим. Это была психология, основанная людьми слов для людей слов. Современная психология между тем преклонила колени перед алтарем статистики – своеобразная «месть математиков». Почти каждая область знания сильно перекошена в вербальном или математическом направлении. Обучение проводится на лекциях и в процессе письменных тестов – и превозносит статистические показатели даже больше, чем психология. Кажется, что в интеллектуальной жизни существует всего два выбора: цифры или слова, данные или рассказы, точные науки или гуманитарные, «твердое» или «мягкое».
Но это еще не всё. Существуют люди визуального типа, музыкального типа, спортсмены и танцоры с блестящими физическими способностями, с огромным эмоциональным интеллектом утешителей и манипуляторов. Представьте, если бы в очерки по истории нужно было включать карандашные рисунки значимых людей или мест, а не просто словесные зарисовки, а историки должны были бы обучаться рисованию в той же степени, как и искусству повествования. Каждый художник знает, что рисование – это реальный и серьезный источник знаний.
Вы можете любить его или ненавидеть, но картина меняется, если мы понимаем Фрейда как человека слов, поскольку все мы знаем, что не всякий является таковым. Я – смесь человека слов и визуального человека, художника и историка искусства. Каждый день я сталкиваюсь с тем фактом, что эти два типа людей видят мир несовместимыми способами, или, скорее так: визуальные люди его видят, а люди слова – читают. Я говорил с множеством людей, у которых в семье есть визуальные типы, и наоборот. Ни для кого из них эта фундаментальная разница не стала новостью. Герман Роршах был одним из первых, кто задействовал эту сторону человеческого опыта для исследования разума.
Тот факт, что люди принадлежат к разным «типам», возрождает призрак релятивизма, который возник в «Психологических типах» Юнга и выходил на первый план в шестидесятые годы с их тенденцией к развенчанию авторитетов. Фундаментальным открытием Роршаха было создание визуальной версии юнгианских типов, – все мы видим мир по-разному. Но ее визуальность имеет решающее значение. Понимание настоящих чернильных пятен и их конкретных визуальных качеств дает нам возможность по крайней мере выйти за рамки релятивизма. Здесь не все произвольно – определенно существует нечто по-настоящему объективное, только все мы видим его своим собственным образом. Откровение Роршаха может и не заставить нас отрицать существование достоверных суждений, Истины с большой буквы.
Бессчетное количество раз я слышал, когда описывал кому-нибудь идею этой книги: «Это выглядит так, словно тест Роршаха – это тест Роршаха! Он может означать что угодно!» Я хочу сказать: нет, это не так. Каким бы заманчивым ни было «представить обе стороны» и на этом остановиться, чернильный тест являет собой нечто реальное, имеющее собственную историю, фактическое применение и объективные визуальные качества. Пятна выглядят определенным образом; тест либо работает, либо нет. Факты значат больше, чем наши мнения о них.
Метафора, которая заключена в тесте Роршаха, тоже видоизменяется. Она впервые проявилась в Америке с возникновением культуры личности, которая ставила во главу угла уникальные индивидуальные качества и призывала к поискам способа их измерения. Она стал символом тех же антиавторитарных побуждений, которые низвергли экспертов психиатрии прежнего поколения. В течение десятилетий она была символом несовместимых с общепринятым образом жизни индивидуальных отличий. Теперь она выражает растущую нетерпимость к разделению и стремление делиться нашими мирами друг с другом.
Я заметил, что ее стали использовать не для того, чтобы описать, на что мы реагируем, раскрывая особенности личности, но для того, чтобы продемонстрировать, как мы самовыражаемся. Автор вышедшей в журнале Lucky в августе 2014 года истории о своих восьми почти одинаковых пар черных узких джинсов написал: «Я называю их своими штанами Роршаха. Они всегда будут тем, чем я хочу, чтобы они были». В том же году аналитический сервис сайта знакомств OK Cupid опубликовал анализ того, как пользователи описывают себя в профилях, в котором было показано, какие слова наиболее и наименее типичны для различных комбинаций пола и этнической принадлежности. Слова «Мои голубые глаза», катание на снегоходах и «группа Phish», в сравнении с прочими, чаще всего используют белые мужчины, а черные женщины, опять же, по сравнению с остальными, реже всего используют слова «загорание» и «группа Simon and Garfunkel». Наименее используемые слова, говорилось в обзоре, являются «отрицательным пространством в нашем вербальном тесте Роршаха» – откровенной картине нашей самопрезентации.
Возможно, это просто искаженные метафоры, в которых упущено понимание того, что тест Роршаха состоит из тех образов, что мы видим, а не из тех, которые создаем. Я вижу это иначе. Эти конкретные ошибки – если это действительно ошибки – не могли быть сделаны десять или пятьдесят лет назад.
Даже когда чернильные пятна используются в качестве теста, в наши дни важна не столько сама реакция, сколько то, что мы с нею делаем. 8 ноября 2013 года, в день рождения Германа Роршаха, интернет-сервис Google разметил на главной странице интерактивный тест Роршаха. Поисковик встречал мрачноватым, но в чем-то симпатичным изображением Германа Роршаха, делавшего заметки. Вы могли кликнуть на него, чтобы посмотреть на различные пятна, а потом поделиться вашими ответами в Google+, Facebook или Twitter. Вопрос «Что вы видите?» конвертировался в инструкцию: «Поделитесь тем, что вы видите».
В 2008 году, спустя пятнадцать лет после того, как Хиллари Клинтон впервые назвала себя тестом Роршаха, то же самое сделал и кандидат Барак Обама, но он имел в виду кое-что другое. «Я – как тест Роршаха, – сказал он. – Даже если люди в конце концов разочаруются во мне, они все-таки получат какой-то результат». Вместо того чтобы делить людей на «Красную Америку» и «Синюю Америку», Обама воспользовался этой метафорой, чтобы примерить образ специалиста совместной терапии: дать людям возможность с надеждой посмотреть на самих себя и двигаться вперед. Наши разные личные реакции не должны нас разделять. Вполне очевидно, что тест Роршаха сплотит нас ничуть не больше, чем Обама в качестве президента. Но все же метафора сменила акцент, подразумевая уже не разделение, а объединение.
Суть клише традиционно заключалась в том, что не существует неправильных ответов, – размытый образ, полученный при помощи телескопа «Хаббл», никогда не называли «тестом Роршаха конкурирующих теорий», поскольку в этом случае одни астрономические теории будут правильными, а другие – нет. Теперь, однако, эта метафора может быть использована таким образом, будучи совместимой с единой, объективной истиной.
Одна из недавних статей о новой технологии, позволяющей археологам пролететь над Амазонкой, чтобы за один день собрать данные, которые раньше приходилось собирать десятки лет, упоминает мимоходом, что «в местах, покрытых густыми лесами, эти технологии выдают изображения, похожие на пятна Роршаха, которые даже эксперты не могут расшифровать». Это – неоднозначность, лишенная релятивизма: истина где-то рядом, и улучшенная технология сможет ее найти. Энди Уорхол отвергал самовыражение и скрытые смыслы, когда говорил: «Я хочу быть машиной», – но когда репер Jay-Z использует картину Уорхола «Роршах» в качестве обложки для своей книги мемуаров «Расшифрованный», то и название, и сама книга, полная разъяснений в отношении текстов песен, дают понять, что за всеми кодами скрывается одна-единственная правда. Актер Джефф Голдблюм недавно сказал, что один из спектаклей, в которых он играл, был «задуман как разновидность теста Роршаха или кубистской картины, так что вы одновременно получаете конкурирующие между собой, но одинаково правдоподобные истории». Кубистская живопись одновременно видит каждую из сторон, так что в метафоре Голдблюма мы все отчасти правы, но – лишь отчасти, хотя объективная истина все же существует.
Эти несколько примеров не могут подтвердить суть, особенно если один из них исходит от Джеффа Голдблюма. Но вот еще один. В рекламной кампании фирмы Verizon «Проверка реальности» в 2013 году обычных людей в арт-галерее, где были представлены изображения в духе пятен Роршаха, спросили: «Что вы почувствовали, когда увидели это в первый раз?» «Это похоже на танцовщицу, – сказал первый озадаченный посетитель, – она двигает руками» (ответ Движения!). Другие зрители в галерее сказали, что это похоже на старую ведьму или пригоршню ягод. Изображения те на самом деле были картами зон покрытия сотовых телефонов, – их задние части видоизменили таким образом, чтобы они стали симметричными и похожими на пятна Роршаха. И когда люди доходили до карты покрытия Verizon, то понимали, что это на самом деле «не что иное, как изображение Соединенных Штатов на географической карте». Никакого широкого толкования не было. Последний зритель, держа в руке порцию латте, дал единственное верное определение: «Я должен немедленно перейти на Verizon!» Личная интерпретация была лишь пренебрежимым отклонением, вызванным неучачной подачей технологии. «Проверка реальности» опирается на то, что существует реальность, которую можно проверить.
Но как можно приложить такую общую реальность к тем, кто не видит ее для себя? Это спор о диагнозах, о «навешивании ярлыков», о том, правильно ли блокировать чью-то карьеру или жестко вторгаться в чью-то жизнь из-за результатов теста. Это вопрос, который задавала Ханна Арендт: «Что дает кому-либо право судить меня?» Спустя пятьдесят лет этот вопрос остается столь же актуальным. Люди, похоже, считают, что имеют право на собственные факты, а не только на собственные мнения. Но бывают ситуации, где ставки слишком высоки или же мы не желаем признать существование точек зрения, противоречащих нашей, – и тогда мы называем происходящее «тестом Роршаха».
Субъективность всегда присутствует в оценке кого бы то ни было, и, в конце концов, люди могут не соглашаться с психологом и выражать возмущение его позицией. У нас нет надежной информации, которой мы хотим, но все же нам приходится делать настоящий выбор – в клиниках, в школах, в судах, – полагаясь на ошибочные суждения. С течением времени мы можем усовершенствовать эти суждения, но лишь на практике, и никогда – до абсолюта.
Мы должны продолжать пытаться обосновывать наши решения, поскольку десятилетия ожесточенных боев за достоверность и стандартизацию служили именно этой цели. Широкое распространение Р-СОЭ, методики, указавшей на серьезные недостатки в системе Экснера и вернувшей науку к классическому принципу неутомимых исследований, несомненно, станет положительным изменением. Но фантазия о том, чтобы получить способность абсолютно точно знать, должен ли кто-то быть допущен к работе школьного учителя, или он нуждается в лечении, или должен получить право опеки над ребенком, является именно фантазией. Человек может ошибиться, каким бы ни был используемый им набор инструментов. Не решаем же мы, когда жюри присяжных совершает трагическую ошибку, что суд с участием присяжных – неправильная практика в принципе.
Такие случаи, как история Роуз Мартелли, стали жесткими примерами из реальной жизни, служащими доказательством против теста Роршаха, но столь же много таких примеров накопилось и по другую сторону баррикад, таких, как почти невероятная история Виктора Норриса, о которой я рассказывал в начале книги.
Как сказала мне оценщица, работавшая с Норрисом, задача избежать чрезмерного навешивания диагнозов является работой каждого отдельного психолога, а не теста. Она первая признает, что «многие люди проводят тест Роршаха неправильно». Даже если бы он был чудесной надежной и объективной методикой, обучение людей его правильному использованию все равно будет тонким искусством и там останется множество лазеек для ошибок по причине «человеческого фактора». Недавнее исследование показало, что судьи предоставляют условно-досрочное освобождение примерно в двух третях случаев, когда они слушают дело сразу с утра или после обеда, – а с течением дня шансы снижаются вплоть до нуля, по мере того как падает уровень сахара в их крови. Тест Роршаха не защищен ни от одного из этих осложнений, – ничто не изолировано от нашей суматошной мирской жизни.
Вот почему необходимость смириться с тестом Роршаха – ключевой пункт как для его защитников, так и для скептиков. Герман Роршах более, чем кто-либо другой, обладал чувством конкретных границ возможностей теста, но также и широким пониманием перспектив, которые тест открывал для человеческого разума.
И в завершение — последний психолог и последнее чернильное пятно.
К тому времени, когда доктор Феррис проводил со мной тест Роршаха, его набор чернильных пятен некоторое время пролежал без дела. Доктор признавал, что тест должен быть стандартизован для использования в диагностических и правовых условиях. Но Феррису также казалось, что система Экснера «высосала из теста Роршаха часть жизни»: простой подсчет «теряет человеческий облик». Феррис предпочитал проводить анализ содержимого – самый, по его мнению, «интересный и психоаналитический подход», именно тот, который отвергала техника, базирующаяся на цифрах.
Однако есть и другие причины, по которым Феррис не использует тест Роршаха. Он работает с подсудимыми в системе уголовного правосудия и не хочет обнаруживать ничего, что могло бы отправить их в тюрьму. Последний тест Роршаха, который он проводил до моего, проходил в тюрьме. Большинство тестируемых заключенных имеют тревожные показатели профиля, что неудивительно, поскольку тюремная обстановка – самая неприятная, в какой только может оказаться человек. Феррис работал с молодым афроамериканцем, которого судили за ношение оружия. Его брат незадолго до этого был застрелен в Южном централе, гетто Лос-Анжелеса, и парень знал, что на него тоже идет охота. Он вел себя «злобно и враждебно», как и любой человек в таких обстоятельствах, так зачем же проводить с ним тест? «Нужно было постараться рассказать его историю, – сказал доктор Феррис. – Вы не пытаетесь узнать, насколько обеспокоены люди, до тех пор пока перед вами не встает задача диагностировать их и определить, нуждаются ли они в лечении». Но никто не собирался проводить с тем парнем никакой терапии, кроме одной: запереть его в камере и выбросить ключ.
Как могло бы выглядеть «совершенствование теста Роршаха» в случае с тем подсудимым? Не корректировать оценки, компилировать улучшенные нормы, устанавливать новые правила процедур проведения или переделывать сами изображения, а использовать их для того, чтобы помочь, как принято в гуманном обществе, в рамках предоставления доступа к психиатрическому лечению каждому, кто в нем нуждается. Можно сказать, что, отказываясь проводить со своим клиентом тест Роршаха, доктор Феррис скрывал правду, но правда существует в контексте того, для чего ее собираются использовать, – и это может быть принятие решения о том, нужна ли кому-то помощь или нужно отправить его в тюрьму.
Чтобы избежать тупиковых противоречии, возникавших вокруг теста Роршаха в былые годы, и использовать потенциал теста для понимания механизмов работы нашего разума, мы должны четко определить, чего ждем от него. Должны вернуться к широкому гуманистическому видению Германа Роршаха.
И наконец, карточка I.
В январе 2002 года стало известно, что сорокадвухлетний Стивен Гринберг из калифорнийского Сан-Рафаэля более года развращал двенадцатилетнюю Басю Каминску. Она была дочерью одинокой иммигрантки, которая жила в одной из квартир, принадлежащих Гринбергу. Позднее выяснилось, что мужчина начал развратные действия, когда девочке было еще девять лет. Полиция явилась к нему домой с ордером на обыск. Через несколько часов он поехал на своем новеньком «Лексусе» в муниципальный аэропорт Петалума, сел в одномоторный самолет и врезался на нем в гору Сонома, оставив за собой в СМИ небольшую волну паники на тему сексуальных преступлений против детей и суицида.
Здесь, в отличие от примера, с которого я начал эту книгу, имена и характерные детали не были изменены. Бася хочет, чтобы ее история была рассказана.
Когда Бася наблюдалась у психолога, ее стремление к отрицанию и нивелированию своих проблем сделало практически бесполезными тесты, основанные на самоотчетности. Она занижала симптомы в процессе работы с детским контрольным списком травматических симптомов, Индексом депрессии Бека, Шкалой безнадежности Бека, Шкалой выявления детского беспокойства и Шкалой детской самооценки Пирса-Харриса, а также в разговорах с психологом сказала, что не испытывает к Гринбергу ни хороших, ни плохих чувств, и утверждала, что эти события остались позади и она предпочла бы их не обсуждать. Лишь два теста дали правдоподобные результаты. Ее коэффициент интеллекта, измеренный по детской шкале интеллекта Векслера (Wechsler Intelligence Scale for Children или WISC–III), был чрезвычайно высоким. А ее оценки Роршаха выявили эмоциональное бегство, наличие меньшего количества психологических ресурсов, чем можно было подумать исходя из ее поведения, и глубокое повреждение чувства самоидентификации.
Ее первый ответ на карточку I – ответ, который часто интерпретируется как выражение отношения к самому себе, – был чем-то поверхностным и обычным, но в то же время достаточно искаженным. В этой карточке часто видят летучую мышь, хотя и не так часто, как в пятой. Бася же увидела летучую мышь с дырявыми крыльями: «Смотрите, вот голова, крылья, но они все испорчены, покрыты дырками. Похоже, кто-то напал на летучую мышь, и это печально. Крылья обычно выходили отсюда. Сейчас образ кажется нарушенным по сравнению с тем, каким он должен быть». Остальная часть теста, ответы и оценки, подтвердили это первое впечатление. Обследовавшая девочку психолог написала в своих заметках: «Очень разбита и изо всех сил держится за свою защитную оболочку изощренности». В отчете было сказано, что Бася «явно эмоционально разбита в результате травмирующих обстоятельств, несмотря на ее внешнее спокойствие и возражения в пользу обратного».
Бася в конце концов подала судебный иск о выплате компенсации за ущерб из состояния покойного Гринберга, а четыре года спустя дело дошло до суда. Юристы Гринберга пытались использовать против нее то, что ранее она преуменьшала и отрицала неприятные факты. Затем психолог прочитала присяжным Басины ответы на тест Роршаха.
Чтобы быть убедительными в суде, доказательства должны быть достоверными, но и яркими. Судебным психологам приходилось разбираться с техническими дебатами вокруг теста Роршаха, чтобы суметь должным образом отреагировать на критику, подобную той, что содержится в книге «Что не так с тестом Роршаха?», но они должны уметь избегать втягивания в эти дебаты в принципе. Исследования показывают, что клинические мнения в повседневной речи более убедительны, чем статистические или методологические подробности. Парадоксально, но чем более количественно впечатляющими и экспертными являются показания, тем они более скучны, и присяжные, придя в недоумение, отклонят их или проигнорируют.
Басина грустная летучая мышь с рваными крыльями заключала в себе зерно истины, – она позволила присяжным преодолеть защитную завесу девочки и прикоснуться к ее внутренней жизни, ее настоящему опыту. Это не волшебство. Никто из тех, кто смотрел на Басю и был уверен, что девочка лжет или фальсифицирует, не изменил своего мнения благодаря результатам теста или чему-то еще. Однако то, что Бася увидела в чернильном пятне, рассказало им ее историю. Это помогло людям в судебном зале увидеть ее глубоко и ясно, таким образом, которого другие свидетельства обвинения предоставить не могли.
Ни один аргумент, ни один тест, ни одна техника или уловка не смогут ничего поделать с тем фактом, что разные люди воспринимают мир по-разному. Именно эти различия делают нас людьми, а не машинами. Но наши способы видения сходятся – или не сходятся – при взгляде на что-то по-настоящему объективное. Интерпретация, как настаивал Роршах, не является воображением. Он создал свои загадочные чернильные пятна во времена, когда было легче поверить, что рисунки могут выявить психологическую правду и коснуться самых глубоких реалий нашей жизни. И на протяжении всех переосмыслений и переработок теста эти пятна оставались неизменными. Ответ на вопрос «Что вы видите?» существует, когда вы смотрите, причем вместе, на что-то, что находится прямо перед вами.
