Глава восьмая
Самые темные и многослойные наваждения

В 1895 году по горной деревушке Шварценбург в северной Швейцарии поползли тревожные слухи. Женатый мужчина шестидесяти одного года, Иоганнес Бинггели, был главой общины верующих, известной как Лесное братство. Он был мистиком, проповедником и автором различных памфлетов, которые диктовал ему Святой Дух. По профессии этот человек был портным, и местные жители иногда нанимали его, но обычно лишь для того, чтобы предсказывать выигрышные номера в лотерее. Члены братства – девяносто три человека – общались преимущественно друг с другом.

Потом одна из участниц братства – по фамилии Бинггели, как и ее отец, – была арестована за сокрытие рождения своего ребенка. Двумя годами ранее она в течение восьми дней не могла справлять малую нужду, и Бинггели сказал, что ее влагалище запечатано заклятием, которое он «снял», вступив с ней в половую связь. Она исцелилась, но их сексуальные отношения продолжились. Другие члены коммуны стали рассказывать истории о том, что Бинггели использует сексуальные контакты как средство для изгнания бесов из женщин и молодых девушек. Власти установили, что внутри братства функционирует эзотерическая секта, участники которой поклоняются Бинггели как «Слову Божьему во плоти». Его половой член считался «Стрелой Христовой», а его моча – «Небесными Каплями» или «Небесным Бальзамом», имевшим целебные свойства: его адепты пили ее либо применяли наружно, чтобы побороть болезни и искушения. Утверждалось, что он способен по собственному желанию испускать красную, синюю или зеленую мочу, и иногда она использовалась вместо вина на ритуалах коммуны.

Было установлено, что Бинггели регулярно совершал кровосмесительные акты со своей дочерью в период с 1892 по 1895 год. Из трех ее незаконнорожденных детей как минимум один, а возможно, двое были от него. После ареста он давал противоречивые показания: говорил, что не делал этого; что делал – но только во сне, чтобы защитить ее от демонов, принимавших облик кошек и мышей; что к нему нельзя применять законодательство, потому что он не такой, как все остальные люди. Бинггели был признан сумасшедшим и отправлен в ближайший дом умалишенных – в Мюнсинген, где провел четыре с половиной года, с июля 1896 до февраля 1901 года.

В апреле 1913 года Роршах перешел работать в Мюнсинген. Ульрих Бройхли, его начальник в Мюнстерлингене, получил повышение и стал директором нового, более крупного и престижного заведения поблизости от Берна, а с человеком, который пришел на смену Бройхли, Германом Вилле, работалось намного менее комфортно. Роршах последовал за Бройхли, в то время как Ольга, зарабатывая деньги и строя собственную врачебную карьеру, еще на три месяца осталась в Мюнстерлингене, до тех пор, пока ее контракт не истек. Они снова были в разлуке, хотя теперь на расстоянии всего в 120 миль.

В Мюнсингене Роршах наткнулся на досье пациента Бинггели и был восхищен. В процессе дальнейших исследований он узнал, что секта Бинггели, Лесное братство, выросла из более раннего и более крупного движения – антонианцев, основанного Антоном Унтернарером в эпоху Наполеона и дожившего до XX века, распространившись как по Европе, так и по Америке. Все эти религиозные движения вновь всколыхнули его интерес к секте духоборов, о которой он узнал благодаря Ивану Трегубову. Роршах выяснил, где найти Бинггели, и отправился навестить того в его горном убежище, где сектант жил в окружении небольшой группы верующих, включая свою вторую жену, дочь и сына, который одновременно приходился ему и внуком. Бинггели «к тому времени было уже за восемьдесят, – писал Роршах, – он был дряхлым астматиком. Это был низкорослый, похожий на гнома человек с большой головой, крупным торсом, но короткими руками и ногами», который «всегда носил традиционный шварценбургский народный костюм с ярко отполированными металлическими пуговицами, по семь с каждой стороны». Эти блестящие металлические предметы наряду с его цепочкой для часов играли важную роль в его психических отклонениях. Роршаху удалось «без особых проблем уговорить его сфотографироваться».

Это было началом проекта по изучению деятельности швейцарских сект, который, как был уверен Роршах до 1915 года и позднее, станет работой его жизни. К тому моменту он выжал из своих психологических исследований восприятия все, что можно, поэтому распространил свое внимание на культурные способы видения и дал безграничную волю своему любопытству. Когда он не был занят лечением пациентов, он собирал материалы о других архаичных фаллических культах в Швейцарии, и постепенно накопил поразительное количество научных данных, где психология религии сочеталась с социологией, психиатрией, народными преданиями, историей и психоанализом. Он обнаружил, что активность сект всегда проявлялась в одних и тех же регионах, вдоль границ расовых или политических симпатий, то есть там, где ранее происходили войны. Он создал раскрашенную вручную карту, демонстрировавшую, что активность сект связана с местами высокой концентрации шелкопрядильщиков, и выдвинул предположение, почему это так. Исторически он отследил деятельность сект в этих областях сквозь ранние протестантские культы до вальденсов XII века и «братьев свободного духа» XIII века, дойдя и до более ранних ересей и сепаратистских движений, каждое из которых оставило четкий след в истории вплоть до времени жизни Роршаха.

С точки зрения психологии он утверждал, по юнгианским канонам, что шизофренические наваждения затрагивают те же самые психические источники, что и древнейшие религиозные системы, и подмечал связанные с мифологией и философией сходства между образами и идеями во всей истории сект, вплоть до древних гностиков. Например, он продемонстрировал, что учение антонианцев XVIII века во всех подробностях совпадало с философией адамитов I века.

И наконец, в социологической части своего исследования он выдвинул тезис, что в процессе создания секты не так важен харизматичный лидер, как наличие группы восприимчивых последователей. В случае сильной необходимости сообщество может создать лидера почти из кого угодно, а когда секты перемещались куда-либо в другое место, то они, как правило, очень быстро умирали, за исключением тех случаев, где местное сообщество еще не было перенасыщено религиозными идеями. Он проводил черту между активными и пассивными последователями, а также между истерическими лидерами, чьи послания были предопределены их личными комплексами, и более могущественными шизофреническими лидерами, чьи доктрины глубоко уходили в архетипическую мифологию. Его лекции и очерки на тему сект, как академические, так и неакадемические, были одними из самых ярких работ Роршаха, одинаково интересные с точки зрения биографического материала, медицинского исследования, истории, теологии и психологии. Он вынашивал планы написать «толстую книгу», в которой хотел поднять множество вопросов:

«Почему один шизофреник может найти себе сообщество, а другой не может? Почему шизофреник воспроизводит первозданные человеческие идеи, в то время как невротик следует неким местным суевериям и предрассудкам? И как эти различные вещи относятся к соответствующим группам населения? Какие расы являются носителями идей коренных местных сект, а какие присоединяются только к пришлым? Все с многочисленными мифологическими, этнологическими, религиозными, историческими и прочими параллелями!»

Это был Роршах-мыслитель, а не Роршах-врач. Как Фрейд, Юнг и другие первопроходцы его времени, он хотел делать нечто большее, не просто лечить пациентов; он хотел свести воедино культуру и психологию, чтобы исследовать природу и смысл индивидуальных и общих верований.

Будучи плотью от плоти цюрихской школы, Роршах верил во взаимосвязь между психологией личности и культурой и избегал утверждений о существовании единого психологического подхода ко всем и каждому. Это могло показаться радикальной сменой направления карьеры Роршаха, но было на самом деле частью его постоянного стремления понять индивидуальные особенности восприятия мира.

Поскольку Роршах расширил рамки своей деятельности, ему вновь захотелось уехать из Швейцарии. Он начал снова штурмовать московскую бюрократическую систему, на этот раз более удачно: швейцарский посол сообщил, что Роршах сможет держать первый российский государственный медицинский экзамен в 1914 году. В декабре 1913 года он и Ольга покинули Мюнсинген и отправились в космополитичную среду, где было общеизвестным фактом, что психология и искусство неразрывно связаны, – в Россию.

Это было волнующее время. Русская культура находилась на стадии Серебряного века, насыщенная взаимными влияниями искусства, науки и оккультных течений. Российская наука – особенно в эпоху революционных потрясений – была менее специализированной и изолированной, чем западная. Главный историк психоанализа в России Александр Эткинд писал: «Поэты декаданса, философы-моралисты и профессиональные революционеры сыграли в истории российского психоанализа не меньшую роль, чем врачи и психологи». С другой стороны, по словам ведущего историка и культуролога по вопросам модернистской России, «никакое понимание этого “истерического, духовно истерзанного времени” не может быть полным без ссылок как на деятелей художественного искусства – Чехова и Ахматову, Фаберже и Шагала, Дягилева и Нижинского, Кандинского и Малевича, Стравинского и Маяковского, – так и на “необычайный прогресс в российских науках”, от ракетной инженерии до поведенческой психологии Павлова».

Роршаху предложили работу в возглавляемой ведущими психоаналитиками России элитной частной клинике в Крюково неподалеку от Москвы. В ней было полным-полно писателей и художников. Такая среда обитания во многом была для Роршаха идеальной. То была частная клиника для добровольных пациентов с нервными болезнями, что было типично для России того времени, и она в значительной степени отличалась от переполненных больниц, к которым он привык. Основанные врачами, не получившими ставки в университетах или государственных больницах, такие заведения были частично коммерческими предприятиями, – это означало, что там хорошо платили и были заинтересованы продавать свои услуги пациентам, а не семьям, желающим запереть подальше своих больных родственников, как это делалось в английских «сумасшедших домах». Клиника была расположена в сельской местности, чтобы извлечь преимущество из терапевтических свойств «естественного, здорового образа жизни», а к пациентам относились с человечностью и добротой. Психиатры были вольны совмещать различные теории, экспериментировать с новыми видами терапии и применять комплексный подход, «чтобы лечить при помощи личной и благожелательной атмосферы, опираясь в большей степени на личные качества врача, нежели на любую конкретную теорию», – так об этом говорил один из тамошних докторов Николай Осипов.

Врачи из Крюкова были людьми обширных знаний и публичными интеллектуалами. Осипов, например, стал впоследствии широко известным экспертом по творчеству Толстого и читал лекции о Достоевском и Тургеневе. Что касается пациентов, то среди них тоже встречались ведущие представители культуры, включая знаменитого русского поэта-символиста Александра Блока и актера Михаила Чехова, племянника драматурга, – санаторий предоставлял льготное лечение писателям, врачам, а также родственникам покойного Антона Чехова. После нескольких лет любительских постановок в тихой швейцарской заводи и переводов Андреева в свободное время Роршах оказался в самом центре культуры, что была ему так близка.

В хитросплетениях русского Серебряного века нашлось множество тем, близких сердцу Роршаха: синестезия, безумие, визуальное искусство и самовыражение. Движение – ключевой элемент в рефлекторных галлюцинациях, которые изучал Роршах, – рассматривали здесь, по словам романиста и поэта того времени Андрея Белого, как «основное свойство реальности». Теоретики русского балета называли движение наиболее важным аспектом великого искусства.

Роршах окунулся в мир русской психологии, и различия между сектами, которые казались ему столь важными в далекой Западной Европе, по большей части забылись. Рекламная брошюра крюковской клиники 1909 года гласила, что пациентов ждут «гипноз, суггестология и психоанализ», а также «психотерапия в своих наилучших проявлениях». Имелась в виду так называемая рациональная терапия, техника, первооткрывателем которой был еще один швейцарец, Поль Дюбуа, и которая на тот момент была более известной и популярной, чем метод Фрейда (так же, как сегодня популярен подход, известный как когнитивно-поведенческая терапия). Специалисты, принадлежавшие к разным лагерям, не враждовали между собой.

А источником вдохновения для русской психиатрии был Толстой, мудрый, человеколюбивый целитель душ, оказавший влияние и на Роршаха. Одной из причин того, что в России так хорошо относились к психоанализу, было его близкое сходство с доморощенными теориями самоанализа, «очищения души» при помощи экзистенциальных размышлений о глубоких вопросах человеческой жизни и уважения к внутреннему миру окружающих людей. Если в западноевропейском культурном контексте особенности личности Роршаха – эрудит, уважающий все религии, гуманист широких взглядов, буквалист, визуал – казались из ряда вон выходящими, то для русских психиатров это был практически стандарт.

Фрейд пошутил в письме Юнгу в 1912 году, что в России, «кажется, началась локальная эпидемия психоанализа», но на самом деле это было не одностороннее движение, которое, как эпидемия, распространялось из Европы внутрь континента. Русские психоаналитики были известны как в России, так и на Западе. Коллега Роршаха по крюковской клинике, Осипов, был издателем первого в мире журнала о психоанализе и автором журнала, принадлежавшего Фрейду. Даже те идеи, что, казалось бы, пришли в Россию из Европы, не были нерусскими сами по себе. Фрейд называл психический механизм подавления неприемлемых психологических явлений «цензурой», что было прямой аллюзией на политическую цензуру в России: по его определению, цензура была «несовершенным инструментом царистского режима, призванным предотвратить проникновение чуждых западных влияний». Многие из пациентов Фрейда были славянами, часто русскими, включая «Человека-волка», особого пациента, чей иллюстративный случай был предметом его самого важного тематического исследования. Первой пациенткой, с которой занимался психоанализом Юнг и которая оказала огромное влияние на его собственную жизнь и работу, была русская еврейка Сабина Шпильрейн. Список может быть продолжен. Говоря об истории психиатрии, помнить стоит не только о врачах и теоретиках, но также и об их пациентах, – и тогда мы увидим, что это во многом еще и история русской культуры.

Собственный психоаналитический подход Роршаха вырос из его опыта лечения русских, прежде всего потому, что в Крюкове у него была возможность подвергать пациентов психоанализу, в отличие от психопатов в швейцарских психбольницах или преступников, которых требовалось проверять очень быстро, таких как Иоганнес Найверт. Однако он также пришел к пониманию психоанализа, неразрывно связанного с различными аспектами русской культуры. В лекции, которую он позднее прочитал для широкой аудитории, Роршах сказал, что неврозы у русских и швейцарцев протекают более-менее одинаково, хотя и есть некоторые «количественные отличия» в численности населения, но психоанализ более эффективен в отношении славянских пациентов, нежели людей, имеющих немецкое происхождение. Не только потому, что «большинство из них были хорошими самосозерцателями (или, как выражаются некоторые, “занимались самоедством”, поскольку привычка к самосозерцанию часто перерастает в поистине мучительную, пожирающую человека зависимость)», но еще и потому, что они могут выражать себя более свободно, «не будучи скованными какого-либо рода предрассудками». Русские были «намного более терпимы к болезням, чем другие народы», относились к больным «без презрения, которое мы, швейцарцы, часто чувствуем одновременно с жалостью». Те, кто страдали нервными расстройствами в России, могли обратиться за медицинской помощью, не боясь получить болезненное позорное клеймо, после того как их выпишут. Концепция России, в которую он влюбился через Ольгу, – «русская» способность выражать чувства – теперь перешла на его отношение к пациентам и сформировала его психиатрическую практику.

Месяцы, которые Роршах провел в Крюкове в начале 1914 года, пришлись на переломный момент в русском искусстве, который заново определил силу воздействия визуальных образов. Русский футуризм находился на пике своей формы, и Роршах видел это собственными глазами. Около 1915 года он набросал очерк, озаглавленный «Психология футуризма», первые строки которого задавали благодушный настрой: «Футуризм, каким он являет себя сегодня потрясенному миру, кажется на первый взгляд разноцветной беспорядочной смесью невообразимых картин и скульптур, высокопарных манифестов и непроизносимых звуков, шумного искусства и художественного шума, жажды силы и жажды нелогичности. Только общая тема является отчетливой: безграничная самоуверенность и, возможно, еще более безграничное ниспровержение всего, что было сделано раньше, воинственный клич против всех концепций, которые до сегодняшнего дня формировали направление движения культуры, искусства и повседневной жизни».

Футуризм был модернистской скороваркой, в которой, казалось, все разлетается вдребезги и растворяется одновременно. Взрыв энергии в литературе, живописи, театре и музыке в русской версии содержал в себе целый рой различных небольших движений, групп и направлений, включая кубофу-туризм, эгофутуризм, всёчество, «Центрифугу» и блистательно названный «Мезонин поэзии». Все это почти каждый день обсуждалось в прессе, пока Роршах жил в России, а в январе и феврале в Москве выступал с лекциями ведущий итальянский футурист Ф. Т. Маринетти, и его лекции активно посещались и освещались в печати. Движение выплеснулось на улицы, прокатившись по ним парадами, на которых художники «шли в толпе с раскрашенными лицами, декламируя футуристические стихи». Когда маленькая девочка протянула одному из марширующих поэтов апельсин, тот начал его есть. «Он ест, он ест!» – шептала потрясенная толпа, как будто футуристы были какими-нибудь марсианами. Вскоре последовало и турне по всей стране.

Изыскания футуристов перекликались с интересами Роршаха. Композитор и художник Михаил Матюшин, последователь Эрнста Геккеля, изучал случайные формы коряг, создавал теории цвета и пытался расширить границы человеческого зрительного восприятия, отчасти – при помощи упражнений, предназначенных для восстановления утраченных зрительных нервов, которые, как он считал, находятся на затылке и на подошвах ног. Николай Кульбин, чьи лекции слушал Роршах, был художником и врачом, который публиковал книги и научные статьи о чувственном восприятии и психологических тестах. У него был собственный психологический девиз: «Личность не знает ничего, кроме своих собственных чувств, – и, проецируя эти чувства вокруг себя, она создает свой собственный мир». Поэт Алексей Кручёных выступал за «видение с обеих сторон» и «субъективную объективность»: «Пусть книга будет маленькой, но… все в ней принадлежит писателю, до последней капли чернил». Футуристы публиковали синестетические работы, такие как «Интуитивные цвета», и таблицы взаимосвязей между цветами и музыкальными нотами; манифесты, посвященные тому, как неологизмы и ошибки «приводят к движению и новому восприятию мира»; стихи, где поэт находится в кинозале и, предприняв специальное усилие, начинает видеть экран вверх ногами. Все это наряду с другими действиями ключевых фигур было упомянуто или процитировано в посвященном футуризму очерке Роршаха.

Он понимал, что футуризм выглядит безумно и нелогично, но утверждал, что «сейчас настало такое время, когда любое движение, любое действие может быть объявлено “безумным”…Не существует такой вещи, как абсолютная нелепица. Даже в самых темных и многослойных наваждениях наших пациентов, страдающих ранним слабоумием, есть скрытый смысл». Он проводил параллель между футуризмом и шизофренией в терминологии цюрихской школы, иллюстрируя широкую применимость психоаналитической теории: «Взаимосвязи, которые раньше невозможно было представить, сегодня воссозданы путем разработки глубинной психологии, начало которой положил Фрейд… Не только невротические симптомы, навязчивые состояния и бредовые сны, но также мифы, народные сказки, стихи, музыкальные произведения, живопись – все применимо в психоаналитическом исследовании». Как результат: «Даже если мы решим назвать футуризм безумием и нелепицей, мы всё же будем обязаны отыскать смысл в этой нелепице».

Роршах относился к футуризму серьезно и находил заложенный в нем смысл вполне самодостаточным, чтобы быть подвергнутым критике. В первоначальном анализе своего эссе о футуризме он утверждал, что футуристы неправильно понимают то, как образы вызывают ощущение движения. Он подчеркивал, что обычно лишь карикатуристы – как его любимый Вильгельм Буш – предпринимают попытки представить движение, показывая объект во многих положениях одновременно, например рисуя распалившемуся пианисту несколько пар рук. Скульптуры и картины Микеланджело, напротив, динамичны сами по себе – они заставляют вас почувствовать движение. Футуристы, с их десятиногими собаками, совершали ошибку, пытаясь применять тот же подход, что у Буша, но Роршах был необычайно тверд: для художника, который стремится подняться выше уровня карикатур, «нет другого пути для работы с движением», кроме пути Микеланджело: «Единственный способ представить движение в объекте – это воздействовать на кинестетическое чувство смотрящего». Стратегия футуристов «невозможна», поскольку она неправильно понимает взаимоотношения между эмпатией («сопереживанием», по терминологии Вишера) и зрением: «Нет нужды спрашивать совета у философов или психологов – достаточно будет физиолога. Многочисленные ноги не пробуждают мысли о движении, или же делают это очень абстрактным образом, просто потому, что человек не может сопереживать многоножке на кинестетическом уровне». Визуальные образы – по крайней мере качественные, – порождают психические состояния. Они «пробуждают идею» в сознании зрителя. В одном месте своего эссе, выделив буквами «Х», Роршах вставил, не объяснив зачем, русскую цитату:

Х

Картина – рельсы, по которым, сообразно представлению художника, должно катиться воображение зрителя.

Х

В Швейцарии Роршах и Геринг использовали чернильные пятна, чтобы оценить воображение зрителей, относясь к нему как к измеряемой величине. Здесь же речь шла о созерцании картин, изменявшем воображение зрителя, – ведущем его, как по рельсам, в новом направлении.

Безотносительно к его отдельным высказываниям, написанный психиатром в 1915 году очерк о «психологии футуризма», исследующий это авангардное искусство в полном соответствии с его психиатрической теорией и практикой, опередил свое время. Фрейд без стыда признавался, что в современном искусстве он полный профан. Юнг написал два эссе о Джойсе и одно – о Пикассо, говоря о каждом из них предвзято и агрессивно, за что был предан широкому осмеянию и больше никогда не касался этой темы. Были и другие психиатры, увлекавшиеся искусством, а также художники, изучавшие психологию, даже за пределами России, – немецкий сюрреалист Макс Эрнст, к примеру, имел обширную университетскую подготовку в психиатрии. Но Роршах был чрезвычайно осведомлен и потому сумел преодолеть дисциплинарный разрыв.

Помимо футуризма западноевропейские и русские идеи сошлись вместе в 1910-х, чтобы создать абстрактное искусство. Люди, которых обычно называют первыми чисто абстрактными художниками, – голландец Пит Мондриан, русский еврей Казимир Малевич, русский эмигрант в Мюнхене Василий Кандинский и швейцарка Софи Тойбер (в замужестве Тойбер-Арп). «Абстракция и эмпатия» Воррингера была их общей отправной точкой. Посвященное футуризму эссе Роршаха лишь предваряло определяющее событие в зарождении современного искусства в Швейцарии: создание дадаизма в цюрихском кабаре в феврале 1916 года. В нем принимала участие Софи Тойбер вместе со своим будущим мужем, Гансом (Жаном) Арпом. В цюрихской Школе искусств и ремесел, где поколением раньше учился Ульрих Роршах, Тойбер учила тех, кого Арп называл «стайкой девушек, спешащих в Цюрих из всех кантонов Швейцарии со жгучим желанием бесконечно вышивать цветочные узоры на подушках», и «сумела сделать так, чтобы большинство из них нашли свое место в жизни».

Фрагменты комикса Virtuoso (1865) Вильгельма Буша и футуристская работа Джакомо Балла «Динамизм собаки на поводке», использующие методику, которую Роршах считал приемлемой только для комиксов. Роршах уже высмеивал «Экспрессионизм!» на рисунке, который сделал в выпускном альбоме в средней школе. Позднее, в приводимых работах и других сериях небольших рисунков, он исследовал, как можно запечатлеть движение более эффективно.

Нигде не задокументированы какие-либо прямые контакты Роршаха с дадаистами, но он определенно следил за развитием современного искусства Западной Европы. Еще учась в средней школе, он нарисовал карикатуру, высмеивающую экспрессионизм; позднее использовал работы австрийского художника-экспрессиониста Альфреда Кубина, чтобы проиллюстрировать свои теории об интроверсии и экстраверсии. В более общем плане он привез из России свои новые познания об искусстве и психологии, чтобы применить их в своей психиатрической практике в Швейцарии.

«Хронический» для Германа и Ольги вопрос, где же им обосноваться, продолжал тянуть пару в разные стороны. В 1914 году Герман обнаружил, как уже случалось в 1909 году, что, как бы ни привлекала его русская культура, реальность повседневной жизни – совсем другое дело. Ольге нравилась непредсказуемость жизни в России, Герман же воспринимал это как хаос. Ольга не принимала амбиции Германа как «европейца, стремящегося к достижениям», говоря, что «он побаивается поддаться русской магии». А то, что она воспринимала как непринужденное общение, порой казалось слишком стесняющим интроверту Герману, который уже жаловался ранее Анне на чересчур социальную русскую культуру быта: «Здесь очень трудно работать дома, – двери нараспашку, и люди приходят весь день». Анна позднее вспоминала, что бесконечные разговоры, которые приходилось вести, живя в России, вызывали у Германа «огромное желание побыть одному». При всем интересе, который он испытывал к пациентам из Крюкова, они отнимали у него столько времени и энергии, что «у него не оставалось свободного времени, чтобы записать свои наблюдения или поработать над ними. Он сказал мне однажды, что чувствует себя как художник, перед глазами которого простирается прекрасный пейзаж, но в руках нет ни бумаги, ни красок». Она не думала, что после этого опыта Герман когда-либо еще захочет пожить за границей.

Длинная череда ночных семейных ссор закончилась в два часа ночи в мае 1914 года. Герман одержал верх. Было невозможно получить работу в имеющей мировую славу клинике Бургхёльцли, но он нашел место в больнице Вальдау, расположенной в поселении Боллиген, неподалеку от Берна. Это была одна из двух имеющих университетскую базу психиатрических больниц в немецкоязычной Швейцарии, помимо Бургхёльцли. Еще из России он писал своему коллеге, работавшему в Вальдау, что «после всех наших цыганских скитаний мы чувствуем острую необходимость наконец осесть где-нибудь». Тон письма был взволнованным: «Не будешь ли ты так добр, чтобы дать мне информацию о жилых комнатах, которые есть в Вальдау? Насколько они большие – сколько шагов? Сколько окон? Что насчет входа, сколько там лестниц и коридоров? Являются ли комнаты совмещенными? Будет ли там возможна комфортная семейная жизнь?» Полученный ответ был, вероятно, достаточно обнадеживающим. Он уехал из России в Швейцарию 24 июня 1914 года, и больше уже не возвращался.

Ольга планировала провести в Казани около шести недель, прежде чем последовать за мужем, но практически сразу после того, как он вернулся на Запад, 28 июня, в Сараево был застрелен эрцгерцог Франц Фердинанд, и к концу тех самых шести недель грянула Первая мировая война. Ольга осталась в России еще на десять месяцев, до начала 1915 года. Эта долгая разлука – уже как минимум четвертая за их совместную жизнь – была результатом обстоятельств и осознанного выбора. Ольга не была готова расстаться с мечтой о том, чтобы жить в России, и не могла заставить себя покинуть родину так быстро, особенно в это тяжелое время нужды. Без нее заботы Германа о качестве апартаментов были не столь актуальны, и «маленькая, но приятная трехкомнатная квартира на четвертом этаже центрального корпуса клиники» стала прекрасным решением. Роршах называл ее «моя голубятня», и это был идеальный чердак для одиночества и тяжелой работы.

Будущим коллегой, которому Роршах писал из России, был Вальтер Моргенталер (1882–1965), с ним Герман познакомился еще в Мюнстерлингене. Когда Роршах прибыл в Вальдау, Моргенталер занимался поисками в историях болезней рисунков пациентов для пополнения своей растущей коллекции. Он поощрял подопечных рисовать как можно больше и задавал им различные темы – нарисовать мужчину и женщину с ребенком, дом, сад. Моргенталер вспоминал взаимодействие Роршаха с пациентами в следующих строках: «Сын художника, и сам очень хороший рисовальщик, он был жизненно заинтересован в рисунках пациентов. У него был потрясающий дар уговаривать их рисовать».

Роршах обнаружил, например, что один кататонический пациент, который проводил большую часть дня в своей кровати, неподвижно лежа или сидя, был до болезни хорошим рисовальщиком. Роршах положил на его одеяло не просто планшет для рисования и пригоршню цветных карандашей, а большой кленовый лист с приклеенным к нему скотчем майским жуком. Не просто материалы для творчества, не просто какой-то предмет, – а жизнь в движении. На следующий день, лучась восторгом, Роршах показал Моргенталеру и их начальнику чрезвычайно скрупулезный рисунок пациента, изображавший жука на листе. Хотя этот пациент не двигался с места месяцами, он теперь потихоньку начал рисовать все больше, потом стал брать уроки живописи, улучшил свои навыки и в итоге был выписан.

Роршах с энтузиазмом отнесся к разработкам Моргенталера в области, посвященной взаимосвязи между искусством и психическими болезнями, и не без причины: Моргенталер работал над инновационным исследованием в этой сфере. Одним из его пациентов был находившийся на лечении с 1895 года шизофреник Адольф Вёльфли, который к 1914-му вырос в художника, писателя и композитора, создав большое количество картин. В 1921 году Моргенталер опубликовал новаторскую работу «Душевнобольной пациент как художник», которая оказала влияние на всех – от сюрреалистов (Андре Бретон указывал Вёльфли в числе важных источников своего вдохновения, наряду с Пикассо и русским мистиком Гурджиевым, называя творчество Вёльфли «одним из трех-четырех наиболее важных культурных наследий XX века») до Райнера Марии Рильке, который считал, что этот случай «поможет нам однажды достичь новых прозрений в изучении происхождения творчества». Вёльфли стал хрестоматийным примером непрофессионального художника XX века.

Роршах, вероятнее всего, видел Вёльфли во время своих смен и помогал Моргенталеру его лечить. Он разыскивал в архивах Вальдау интересный материал для Моргенталера и обещал, что одной из вещей, которые он сделает после того как покинет Вальдау, будет сбор коллекции рисунков пациентов, как это делал Моргенталер. Увольнение было не за горами: когда Ольга наконец вернулась в Швейцарию, семья Роршах решила, что квартира все же слишком мала, как и зарплата. Они снова переехали, на этот раз – в Геризау, на северо-восток Швейцарии.

Годы скитаний Германа с 1913 по 1915 год помогли ему нарисовать в своем воображении более целостную, гуманистическую психологию. Обнаружение Бинггели направило его интерес к восприятию в сторону антропологии, указав путь к темной стороне личных и коллективных верований, где психология встречается с культурой. Русская культура дала ему модель для проведения перекрестных ссылок между искусством и наукой. А футуристы и Вёльфли показали ему, насколько тесно психологические изыскания могут быть связаны с искусством. И это более глубокое понимание силы зрительных образов вскоре привело к научному прорыву.