Теперь застройка Лондона приобрела циклический характер. Когда рынок был на подъеме, происходил всплеск строительства; он вел к избыточному предложению и классическому «свиному циклу» бумов и депрессий. В конце 1840-х годов железнодорожная мания привела к тому, что улицы целыми милями застраивались домами, часто слишком большого размера, в конечном итоге оставшимися без покупателей; типичным примером служат тянущиеся без конца улицы и площади Кенсингтона в итальянском стиле. К 1840-м годам даже Кьюбитт не мог найти покупателей на свою застройку. В своей биографии Кьюбитта Гермиона Хобхаус сообщала, что аренда земли в Пимлико принесла владельцам имения – Гровнерам – меньше дохода, чем когда-то приносили здешние огороды. Кьюбитт задолжал по арендным платежам уже в 1838 году, и Гровнерам не оставалось ничего, кроме как простить ему долги.

Банкротства и катастрофы множились. Самым амбициозным предприятием Совета по собственности короны было строительство в саду Кенсингтонского дворца. Его застройке, впервые планировавшейся в 1838 году, местные жители резко противились. Один из них – ландшафтный архитектор Дж. К. Лаудон – предложил соединить Кенсингтонские сады с парком лорда Холланда при особняке Холланд-хаус, создав тем самым «зеленый коридор» от Трафальгарской площади почти до района Шефердс-Буш. Корона предложение проигнорировала. Но участков удалось продать совсем немного. В 1844 году они перешли к строителю по фамилии Блэшфорд, но он разорился. Застройка землевладения продолжалась урывками на протяжении 1850-х годов, и ныне, гуляя вдоль Кенсингтонских садов, можно полюбоваться всем ассортиментом стилей Викторианской эпохи – от итальянского до восточного, от тюдоровского до Возрождения времен королевы Анны.

С несчастным землевладением Лэдброков к северу было еще хуже. В 1860-х годах в газете Building News отмечали, что «меланхоличные остатки крушения еще не расчищены до конца. До сих пор видны голые каркасы, крошащаяся лепнина, растрескавшиеся стены и вязкий цемент, на которых летняя жара и зимние дожди оставили свой разрушительный отпечаток… За мертвой улицей прочно закрепилось постыдное прозвище Гробовой ряд». При подобном падении спроса застройщик в отчаянии продавал участки по бросовой цене, и сбережения спекулянтов тонули в грязи Ноттинг-хилла. Редким примером успешного застройщика был некий Блейн, купивший участки на гребне холма. Его изобретательный архитектор Томас Аллом привнес искру помпезной Белгрейвии на улицы Кенсингтон-парк-гарденс и Стэнли-кресент.

В Южном Кенсингтоне рынок был устойчивее. В 1851 году принц-консорт задумал в подражание Французской промышленной выставке 1844 года провести Великую выставку промышленных работ всех народов в Гайд-парке. Для выставки садовник герцога Девоншира Джозеф Пакстон спроектировал Хрустальный дворец, куда прибыло 6 миллионов посетителей посмотреть на блестящие достижения британского (и отчасти иностранного) производства и дизайна. Кроме того, на выставке была представлена самая большая из когда-либо найденных жемчужин, а также индийский алмаз Кох-и-Нур. Королева Виктория посетила выставку сорок два раза.

Великая выставка, позже получившая название Всемирной, прошла с неплохой прибылью, которая была передана комиссии по благотворительности. Дворец Пакстона разобрали и построили заново в районе Сиднем в Южном Лондоне. В 1936 году он сгорел. На прилегающей территории Кенсингтона комиссия под руководством Альберта запланировала музейный квартал, который простирался бы от Гайд-парка на юг до Кромвель-роуд и объединял Альберт-холл и музеи: ремесла и дизайна, геологии, науки, естественной истории, а также музей Британской империи. Королевский колледж науки позднее слился с рядом других колледжей и стал Имперским колледжем. Уголок, о котором идет речь, стал редким для Лондона примером финансируемых государством культурных учреждений.

Выставка стала причиной строительного бума во всем Южном Кенсингтоне. Земля здесь когда-то была пожалована Кромвелем его секретарю Джону Терло, чей потомок Джон Александер застроил Терло-сквер и Александер-сквер и соединил их магистралью, названной Кромвель-роуд в честь благодетеля его рода. Соседнее землевладение, простирающееся вплоть до Челси, олдермен Генри Смит оставил «для освобождения и выкупа бедных пленников, превращенных в рабов турецкими пиратами», которые тогда были всеобщим пугалом. Если каких-то рабов и удалось освободить, память о них в названии улиц не сохранилась. Зато сохранились имена попечителей, назначенных Смитом: Онслоу, Сидни, Самнера, Эджертона и Пелэма.

Когда в начале 1850-х годов Мэйхью смотрел на Лондон с воздушного шара, он был поражен «городом-левиафаном, над которым висела плотная завеса дыма». К западу он мог видеть пространство до Хаммерсмита и Фулэма, к северу – до Хэмпстеда и Ислингтона, к востоку – до Виктория-парка и Боу, к югу – до Далича, Сиднема и Камберуэлла. Но если Уильям Коббет с отвращением взирал на «исполинский прыщ», то Мэйхью, напротив, восторгался «этим странным конгломератом порока, алчности… благородных дерзаний и героизма» и писал, что «здесь в одном месте соединено больше добродетели и больше несправедливости, больше богатства и больше нужды, чем в любой другой части мира».