Эпилог

Рынок «Боро-маркет» субботним утром представляет собой удивительное зрелище. В путанице викторианских переулков, под арками железнодорожных мостов, на складах – везде теснятся прилавки с продуктами и открытые кухни. Сквозь толпу, где тысячи покупателей перемешаны с прохожими и туристами, не всегда можно протиснуться. Она выплескивается на окружающие улицы, на речные причалы и на кладбище при соборе. Это тот же Саутуорк, что во времена Чосера, – неопрятный, полнокровный, неотразимый Лондон, пышущий жизнью.

В двух шагах к востоку над этой сценой возвышается призрак. К небесам поднимает сверкающие бока «Осколок» Бермондси – огромный, тихий, почти пустой, со слепыми окнами и охраной на входах, как будто боящийся неминуемого нападения. Здание кажется бессмысленным, мостовые вокруг него мертвы. Возможно, когда-нибудь все изменится: «Осколок» наполнится людьми, а «Боро-маркет» будет лежать внизу опустевшей грудой праха. Впрочем, сомневаюсь.

Лондон – конгломерат подобных контрастов, и я признаю, что в этом отчасти состоит его очарование. Это средоточие разнообразия и эксцентричности: лондонцы привыкли к несовместимым уличным ландшафтам, к вечному спору настоящего с прошлым. Все города являются продуктом борьбы этих сил, борьбы потребностей рынка недвижимости с усилиями властей направить этот рынок на достижение какой-то более глобальной цели. Лондон был необычен изначально. Он зародился не как крепость или оплот религии. Его целью была торговля, и потребности торговли определяли его разрастание в давние времена. Власти пытались регулировать это разрастание, но без особого успеха. Как сказал о Лондоне своего времени живший в XII веке Уильям Фицстивен, «город поистине великолепен – когда у него хороший правитель». Но последнее бывало редко.

Со времен Тюдоров город всегда был озадачен вопросом, как именно следует ему расти дальше. Распланировав первый Ковент-Гарден, Звездная палата предписала конкретную планировку площади и даже конкретного архитектора – Иниго Джонса. Целью одного из первых разрешений, выданных на строительство вокруг Линкольнс-Инн-филдс в 1643 году, было «посрамить алчные и ненасытные предприятия лиц, которые что ни день стремятся заполнить и без того скудный остаток свободного места в этой части города ненужными и не представляющими выгоды зданиями». Под «выгодой» подразумевалась выгода «для общества».

Со времен Великого пожара правительство возложило на себя право лицензировать строительство за пределами Сити, предписывать нормы безопасности улиц и их форму. Его вряд ли заботило здоровье или благосостояние подданных и уж тем более «зловонные ремесла», представители которых самовольно расселялись где придется к востоку от Сити вдоль реки. Но к западу корона сотрудничала с владельцами земли, которой предстояло стать плацдармом для расширения Лондона, чтобы обеспечить «выгоду» для столицы. От планировки Сент-Джеймс-сквер до строительных законов XVIII века и предприятий Джона Нэша и Томаса Кьюбитта – все это время имел место консенсус относительно того, как должен выглядеть Лондон.

Итак, зажиточные горожане наслаждались улицами и домами, которые были, по всей вероятности, чище и просторнее, чем улицы и дома любого другого города мира. Они были построены в классическом стиле, но никогда не были претенциозными – во всяком случае, до эпохи Нэша, – а различные классы недвижимости, утвержденные законом, должны были служить всем классам общества, за исключением самых бедных слоев. Построенные в итоге здания оказались исключительно гибкими в применении, несмотря на колебания рынка недвижимости. Даже сегодня на чердаке где-нибудь на задворках «мьюзов» может скрываться цифровой стартап, а за внешним лоском особняка в Спиталфилдсе – потогонная швейная мастерская. Самые дорогие офисы в мире находятся не в одном из небоскребов Сити, а вокруг Беркли-сквер, застроенной в XVIII веке. Неверно и то, что террасная застройка и площадь-сад служили чисто буржуазным вкусам. Когда в 1984 году Би-би-си искала «пролетарскую» натуру для своей лондонской мыльной оперы «Ист-эндцы», местом действия была выбрана не муниципальная высотка, а вымышленная викторианская «Альберт-сквер»; съемки велись на Фассетт-сквер в Далстоне.

Лондон не спешил переходить от регулирования зданий к демонстрации заботы об инфраструктуре и жилищных условиях бедноты. Здесь критическим моментом стало появление железных дорог, обусловленное рынком. Со времен Великого пожара ничто так не перетряхивало рынок недвижимости, как железные дороги; они-то и обратили внимание общественности на крайнюю бедность, в которой, по данным Мэйхью и Бута, жила тогда четверть лондонцев. С 1840-х по 1880-е годы бушевали споры – сначала о состоянии городского водоснабжения и канализации, а затем о жилье для бедных. В последнем случае первыми отреагировали благотворители и уж затем – медленно и в муках рождавшееся демократическое муниципальное самоуправление. Только с наступлением XX века Лондон получил институты управления, которыми другие города Англии пользовались с 1830-х годов.

Даже и тогда прошло немало времени, пока Совет графства Лондон и столичные боро занялись модернизацией города. А пока растущее желание лондонцев сбежать от трущоб удовлетворялось за счет постоянного расширения в пригороды – «кругов на воде»: город никак особо этому не помогал, разве что обязал железнодорожные компании пускать обязательные «поезда для рабочих». Лондон все рос и рос. За полвека с 1880 года его земельная площадь выросла в феноменальные шесть раз; новые пригороды поглотили почти весь Мидлсекс и части Эссекса и Суррея. Между тем во внутреннем городе происходила «обратная джентрификация» по мере того, как наступал срок окончания первых аренд времен Виктории, и полуразвалившиеся улицы занимали те, кто не мог себе позволить сбежать в пригороды.

В результате все было подготовлено для революции, которую в 1940-х годах начал Аберкромби, считавший Лондон «устаревшим городом» и предложивший перестроить с нуля самые его основы. Лондон, по его словам, нужно было «приспособить к веку моторов», а его исторические кварталы низвести до состояния притягательно старомодных анклавов. Так начался, несомненно, самый деструктивный период в истории Лондона: сотни тысяч лондонских рабочих загнали в муниципальные жилые комплексы, многие из которых были так плохо спроектированы, что потребовали довольно скорого сноса. Разрушались сложившиеся сообщества, выбрасывались на ветер огромные суммы, жителей выселяли из викторианских домов, которые куда дешевле было бы реставрировать. Деморализованные градостроители и обескураженные политики в конце концов признали свое поражение и предоставили рынок недвижимости его собственной судьбе, что в большинстве случаев означало, что он будет определять правила игры без оглядки на что-либо, кроме финансовых интересов. Столица попала из огня да в полымя.

Стратегическое планирование в Лондоне на рубеже XXI века, казалось, почти испустило дух. Никто уже не спорил о том, поощрять или сдерживать продолжающийся рост Лондона. Старые районы, пережившие бомбардировки и Аберкромби, в целом были защищены включением в местные заповедные зоны. Но планирование в более широком смысле ограничивалось документами и благими намерениями. Новый Лондон не проявлял никакой видимой заботы о сочетаемости современных зданий со старыми (что было само собой разумеющимся в зарубежных городах). Высотные здания строились без всякой связи с существующим ансамблем улицы. Почти не предпринималось усилий по регулированию плотности застройки, вида эксплуатации здания и социального состава жителей. Магазины на местных главных улицах оставили медленно умирать. Лондонская «небесная линия» была предоставлена собственной судьбе.

Самые пылкие дискуссии велись о том, кому Лондон «принадлежит». С XIX века большие территории все больше превращались в городки для представителей одного и того же класса. Эта ситуация быстро менялась. В 1960-х и 1970-х годах во многих боро, где проживал средний класс, возникали пятна муниципальной застройки, а ряд районов проживания рабочего класса подвергался джентрификации. Никогда не было вполне ясно ни то, до какой степени эти изменения следовало измерять количественно и регулировать, ни то, на какой теории городской демографии это регулирование должно быть основано.

На мой взгляд, на великие города никто не имеет «исключительного права». Лондон всегда был ареной иммиграции и эмиграции, домом людей, беспрестанно «приезжающих и уезжающих», говоря словами Олсена. На этом основана его экономическая жизнестойкость. В XXI веке, когда треть жителей Лондона родились за границей, идею запретной для иммигрантов зоны воплотить невозможно. Равно нереалистичной была и идея закрепления того или иного района за определенной группой или классом (так пытались, судя по всему, сделать в середине XX века). Помню, как сэр Робин Уэйлс, бывший в течение двадцати шести лет сначала главой совета, а затем мэром Ньюэма, сказал мне, что проблемы его боро можно в одной фразе сформулировать так: «У нас просто недостаточно среднего класса». Ньюэму не хватало «критической массы» покупательной способности и местного предпринимательства; во многом это было обусловлено избыточным количеством муниципальной недвижимости.

В то же время Лондон как город всегда сохранял свою особую душу. Это коллектив сообществ, коллектив граждан, которые в эпоху демократии, естественно, желают в определенной степени контролировать то, что происходит в окру́ге. Им нужна защита от бездушного рынка недвижимости, поглощающего традиционные места работы, досуга и шопинга. Они хотят, чтобы их сообщества имели до некоторой степени смешанный социальный состав. Рассказ Анны Минтон о том, как жителей снесенного Хейгейта в 2008 году расселяли по пригородам, повторял, хотя и не в столь жестком варианте, историю расселения жителей Саутуорка ради строительства железных дорог во времена королевы Виктории.

Современные города должны лучше заботиться о нуждах общества, чем это позволяли извращенные стратегии домостроительства, описанные в предыдущей главе. Продуманный город приноравливает тенденции рынка недвижимости к нуждам бедных слоев населения, трудовых мигрантов, а также к необходимости сохранять преемственность и связность прежних районов. Он заботится о бездомных и нетрудоспособных.

Мегаполис, иными словами, принадлежит всем горожанам, равно как своей стране и всему миру. Как именно в тот или иной момент истории они делят его между собой – предмет политического решения. Вот почему я посвятил такую большую часть этой книги Лондону как совокупности зданий и сооружений, как городу, чья природа сохранится много лет спустя после того, как каждое поколение его горожан придет и уйдет с его улиц. Глядя на эти улицы, я пытаюсь представить себе, люди каких разных профессий, классов и национальностей ходили по мостовым города и жили под его кровом. Я согласен с критиком Роуэном Муром, который определил Лондон как «город настоящего, слишком прагматичный для того, чтобы быть утопическим идеалом будущего, слишком беспорядочный, чтобы быть образцом из прошлого, но способный придавать форму любым силам, которые пронизывают этот мир». Именно это побуждает меня бороться за сохранение как можно большего числа зданий, которые за века доказали свою популярность, долговечность и универсальность.

Наверное, из-за того, что в моих первых детских воспоминаниях город был разбомблен, грязен, в нем доминировал черный цвет, сегодняшний Лондон представляется мне несравнимо лучшим местом для жизни – более чистым, более богатым, более культурным и более мультикультурным, чем когда-либо прежде. Общественный транспорт в нем стал лучше, а продукты питания – неизмеримо качественней. Лица, которые можно увидеть на его улицах, и языки, которые можно здесь услышать, принадлежат не одной стране, а городу мирового значения. Его самой большой и самой недавней потерей стали десятки тысяч жилых домов и коммерческих зданий, которые сегодня были бы популярными и полными жизни, в то время как многие здания, построенные взамен, обошлись очень дорого, потребляют много энергии и зачастую стоят пустыми. Но мы все еще можем попытаться продумать новый город в духе прежнего.

Я рад, что застал 1970-е годы – своего рода поворотный момент в истории Лондона. Прогуливаясь по Ковент-Гардену уже много лет спустя после эпопеи с его спасением, я встретил бывшего члена местного совета, который тогда стоял за его снос, желая освободить место для очередного Барбикана. Я спросил его, неужели ему самому не нравится то, что получилось в итоге. Он скрепя сердце признался, что нравится, но не смог внятно объяснить, в чем были неправы он и его коллеги, – только винил «градостроителей». Интересно, сколько политиков, архитекторов и строителей по всему Лондону могли бы сказать то же, что и он?

О моем собственном восприятии нынешнего Лондона лучше всего говорят два моих любимых маршрута прогулок. Они дарят мне такое же разнообразие и такой же восторг, как натуралисту – прогулка по полям и лесам. Их животный, растительный и минеральный мир богат и непрестанно меняется со сменой времен года. Один из этих маршрутов – по Сити. Я иду от оживленного Ладгейт-серкус через закоулки позади Картер-лейн, мимо зала гильдии аптекарей на склоны к югу от Ладгейтского холма. Мой путь вьется по переулкам между сохранившимися то здесь, то там таунхаусами и старым домом декана собора Святого Павла. Затем маршрут пересекает Куин-Виктория-стрит, чтобы вновь окунуться в тишину Хаггин-хилла с его римскими банями, пролегает по Тринити-лейн и Колледж-стрит, спускается к бывшему ручью Уолбрук в Даугейте, где римляне некогда поклонялись Митре. Оставляя скопление огромных башен на Грейсчерч-стрит слева, ныряем вниз по Лоуренс-Паунтни-хилл и Ловат-лейн к изысканной церкви Cвятой Марии-на-холме работы Кристофера Рена, минуем разбомбленные руины церкви Святого Дунстана и выплываем к нормандскому Тауэру. Мы прошли сквозь тысячу лет истории – даже две тысячи лет, если считать римские бани. Увиденные нами пейзажи создали не Рен или Аберкромби, а средневековые олдермены и приходские власти, которые так крепко врастили старые переулки в лондонскую почву, что ни один дорожный строитель и ни один архитектор не осмелились их разрушить.

Другой маршрут, полностью иной, идет через Вест-Энд от Набережной на север через район Адельфи в закоулки Ковент-Гардена. Он пролегает через крошечную улицу Бриджес-плейс, ширина которой в самом узком месте не доходит и до сорока сантиметров, и выходит к самой скромной кольцевой развязке Лондона – Севен-Дайалс, а потом поворачивает на запад, в экзотический Чайнатаун. Улицы здесь в основном прямые, не то что в Сити, георгианские по масштабу, и в их верхних этажах до сих пор опознаются пропорции, установленные строительными законами XVIII века. Вызывают интерес здесь не сами здания, а то, как они используются. Сегодняшний Сохо невозможно классифицировать. Это отчасти район красных фонарей, отчасти – дорогих ресторанов, а далее, к северу от Брюэр-стрит, двери, окна и таблички говорят о том, что вы попали в святая святых кинобизнеса: здесь находятся монтажные аппаратные мирового хаба постпродакшна. Цитадели Голливуда должны сдувать пылинки с подвалов Сохо. Об истинной мере производительности этих сохраненных кварталов говорит то обстоятельство, что плотность рабочих мест в георгианском Сохо составляет 1300 на гектар, и это более половины от аналогичного показателя у подвергшегося радикальной реновации Канари-Уорфа (2300).

К западу мы видим красочную Карнаби-стрит, дожившую до наших дней разгульным променадом розничной торговли, реликтом 1960-х годов в тени помпезной Риджент-стрит. За ней находится один из малоизвестных очаровательных уголков Лондона – Нью-Бонд-стрит, фасады которой были перестроены в Эдвардианскую эпоху: карикатурное воплощение барочного Рима. «Пригород» Бонд-стрит – Эйвери-роу отличается образцовой реставрацией из прежней неряшливой окраины со студиями и складами, простиравшимися вплоть до опустевшего западного Мэйфэра, реставрацией, выполненной силами Совета по собственности короны.

Эти улицы процветают благодаря тому, что город в свое время не потерял самообладания и не бросился с воплями на торжище. Расположенные там, где история города была его сущностью, они радушно приветствовали все, что предопределил изменчивый рынок. Лондон разделен на части, и некоторые из них великолепны. Однако нет сомнений, что ток творчества, поддерживающий в них жизнь, ведом духом минувшего времени. Кварталы, по которым я прохожу, можно воспроизвести заново в Паддингтоне, Кингс-Кроссе, Кларкенуэлле, Шордиче, Бермондси и Ламбете. Тайна, заключенная в их зданиях, на самом деле скрыта в людях, которых эти здания привлекают.

Бывало, я фантазировал, что придет день, когда я увижу Лондон завершенным. Все строительные работы будут закончены, все дороги обустроены. Я посмотрю на гигантский город с Примроуз-хилл и подумаю: «Получилось неплохо». Но с успешными городами так не бывает. В моем Лондоне нет часов, времен года, лет и столетий. Он занят исключительно своим делом. Нравится нам это или не нравится – ему дела нет. Возможно, Лондон – шедевр не без изъяна, но тем не менее это шедевр, самое впечатляющее создание рук человеческих, какое только знал мир.