Хотя план Аберкромби, в 1953 году наконец утвержденный Советом графства Лондон, на протяжении 1950-х утрачивал внутреннюю согласованность, другого плана у города не было. Слабеющий Совет по меньшей мере попытался сохранить контроль над несколькими районами застройки, сильно пострадавшими от бомбардировок. Это были окрестности собора Святого Павла, «Слона и замка» и центры «деревень» Ист-Энда – Степни, Поплара и Боу. Результаты не радуют. Южная сторона собора Святого Павла, ранее закрытая зданиями, была оставлена бессмысленно-пустой. Небольшую приподнятую площадь на северной стороне, заложенную по проекту Уильяма Холфорда, рабочие Сити обходили настолько решительно, что в конечном итоге ее демонтировали. Рядом с пабом «Слон и замок» вместо дорожного узла, который, по замыслу градостроителей Совета, должен был стать «Пикадилли южного берега», был реализован совершенно другой проект – двух больших круговых развязок с пешеходными туннелями.

В одном планы Аберкромби сбылись в полной мере. Как минимум 260 000 лондонцев вынуждены были переселиться в новые города в ближних графствах: в Стивенидж, Хемел-Хэмпстед, Уэлин, Хэтфилд, Харлоу и Кроли. Жители Стивениджа были в негодовании оттого, что на них «высыпали» множество жителей Ист-Энда, и прозвали свой город «Силкинградом» по фамилии министра. Послевоенный Лондон стал для Хартфордшира и Эссекса тем же, чем предвоенный Лондон был для Мидлсекса. Миграция из центра охватила и более отдаленные города: Челмсфорд, Лутон, Саутенд, Мэйдстон, Доркинг, Брэкнелл и Рединг. Боро Ист-Энда, такие как Степни, потеряли около половины своих семейств; в немалой степени была утрачена и живая общность этих районов.

Таким образом, на практике план Аберкромби просто ускорил рыночные процессы, происходившие на протяжении полувека, и дал новый толчок росту Лондона вовне. Город перепрыгнул через защищенный законом зеленый пояс и расплескался по юго-восточному региону. Децентрализация Лондона произошла, однако она была достигнута путем заполнения центра офисами и расселением тех, кто там работал, еще дальше; это усилило нагрузку на общественный и личный транспорт. Уже застроенная территория не уплотнялась, но застройка поглощала все больше сельскохозяйственных земель. Тут Лондон обошелся бы и без плана Аберкромби: рынок добивался того же результата на протяжении веков.

В чем Совет графства Лондон разбирался хорошо, так это в муниципальных домах, и в этой области он поднажал. Первоначальные усилия Совета и отдельных боро были сосредоточены на развитии довоенных землевладений, примером которых служат Беконтри и Сент-Хелиер. В Центральном Лондоне результатом стали квартиры в перестроенных особняках, в основном с отдельными входами, лестничными колодцами, георгианскими окнами и наклонными крышами. Эти дома редко насчитывали больше шести этажей и мимикрировали под частные квартиры Эдвардианской эпохи. Они пользовались популярностью, и вдоль ряда улиц и вокруг внутренних дворов выросли новые кварталы.

В середине 1950-х произошел резкий отход от этого стиля. Власть в Совете постепенно приобретали модернисты, и новые главные архитекторы Роберт Мэтью и Лесли Мартин уже не жаловали индивидуальные дома, традиционные улицы и террасную застройку, характерные для межвоенных пригородов. Новая столица должна была состоять из башен и коробок с нарочито безликими входами и коридорами и общими публичными пространствами. Эти идеи донесли и до Уайтхолла, где после 1956 года чиновники предложили Совету субсидии на возведение высотных многоквартирных домов, причем объемы субсидий росли с каждым следующим этажом.

Самым ранним образцом нового стиля стало владение Черчилль-Гарденс в Пимлико, детище юных выпускников Архитектурной ассоциации Филиппа Пауэлла и Идальго Мойи, победивших на конкурсе еще в 1946 году. Они предложили построить тридцать два дома от 9 до 11 этажей в каждом, уничтожив в Пимлико больше домов, чем погибло во время «Блица». Сегодня это владение является памятником эпохи; его ветреные просторы несколько смягчил позднейший ландшафтный дизайн. На этой территории даже осмелились появиться несколько частных домов и садов.

В 1952 году лондонский Сити нарушил вековые привычки и построил дом из своих собственных муниципальных квартир, хотя и вне границы собственно Сити – на Голден-лейн, к северу от Барбикана. Конкурс на проектирование выиграли три преподавателя Кингстонской школы искусств – Питер Чемберлин, Джеффри Пауэлл и Кристоф Бон; 16-этажная коробка стала самым высоким на тот момент жилым домом Британии. Установленный предел высоты 100 футов (ок. 30,5 м) был нарушен, но это, похоже, никого не волновало.

Совет графства Лондон не уступал. В 1958 году он выдвинулся «из города» в землевладение Олтон на краю Ричмонд-парка в Роугемптоне. Розмари Шернстедт распланировала застройку из одиннадцатиэтажных коробок на склоне над парком, сознательно взяв за образец «марсельскую жилую единицу» Ле Корбюзье. Этот проект был отчасти смягчен добавлением четырехэтажных домов с двухуровневыми квартирами: они были как бы извинением за ущерб, без стеснения наносимый сельской атмосфере парка домами-коробками. Влияние Роугемптона на государственное жилищное строительство по всей стране было огромным.

Лондонские градостроители никогда не стремились повысить плотность населения за счет высотных домов. В застройке многоквартирными домами башенного типа на одном акре (ок. 4000 кв. м) редко жило больше людей, чем на одном акре прежней террасной застройки; в самом деле, сегодня жилой район Лондона с самой высокой плотностью населения – викторианский Южный Кенсингтон. Стандартной плотностью для пригорода было 100 человек на акр, как в Олтоне. Даже в застроенных башнями землевладениях Лафборо в Брикстоне, Брэндон в Саутуорке и Пипс в Луишеме плотность населения лишь немногим превышала 200 человек на акр. В Гонконге британские колониальные чиновники той эпохи втискивали китайских рабочих по 2000 человек на акр.

Зато эти здания непременно представляли собой политическое заявление – насаждение нового стиля городской жизни в противовес тому, что всегда пользовался спросом на традиционном лондонском рынке жилья. В рекламе некоторых высотных домов пользовались «наземными» метафорами: их называли «улицами в небе» или «вертикальными улицами». Невозможность разбить садики на заднем дворе компенсировалась «общественными зонами отдыха». Арендаторы ни в каком смысле не владели своими квартирами – даже на кооперативной основе. Их ремонт зависел от «совета». Сообщество жильцов здесь не зародилось самостоятельно, обусловленное самим характером улицы, а было принудительно учреждено сверху.

Как бы окрыленный новой идеологией, лондонский Сити в 1957 году постановил продолжать застройку своего муниципального жилья, начало которой было положено на Голден-лейн. Теперь предстояло застроить все 40 акров (ок. 0,2 кв. км) округа Криплгейт, разрушенного при бомбежках, в едином грандиозном стиле. Старт проекту был дан в 1965 году; Барбикан должен был «перепрыгнуть» через улицу Лондон-уолл, которой присвоили обозначение «шоссе 11» и вдоль которой предстояло построить шесть безвкусных офисных башен. От рассказа Марриотта о коррупции, некомпетентности и скорости принятия решений (в схеме участвовал среди прочих бывший лорд-мэр) волосы дыбом встают. Новую застройку опять-таки проектировали Чемберлин, Пауэлл и Бон; они взяли за основу принципы Ле Корбюзье, стремясь обеспечить ошеломляющее визуальное единство. Окружающие улицы были принесены в жертву транспорту; вдоль них выстроились трехэтажные парковки, поддерживавшие стилобат, который, словно «улица, висящая в воздухе», служил опорой тринадцати домам-коробкам и трем 44-этажным – самым высоким в Европе – жилым башням.

Бруталистский архитектурный язык Барбикана стал первым заметным примером того, что Аберкромби и его приверженцы уготовили всему Лондону. Барбикан задумывался как первый элемент эстакады Сити, которая шла бы от собора Святого Павла на северо-восток, к Ливерпуль-стрит, и далее вокруг Сити к Тауэру. Но этот градостроительный проект потерпел фиаско. Непохоже было, что публика готова ходить по бетонным эстакадам на высоте трех этажей (впрочем, публику никто и не спрашивал). Все, что смог сделать Сити, – это вымостить края окружающих улиц булыжниками, чтобы пешеходы не могли ходить непосредственно по земле. В результате лондонцы просто перестали заходить в эту часть города, кроме, разумеется, тех, кто там жил. Даже Эшеру в момент постройки все это «великолепие, достойное Пиранези», напоминало «мрак Стикса», «где простор превращается просто в пустоту, если его не заполняют толпы народа, а хлынут ли они сюда когда-нибудь – сомнительно».

И полвека спустя места под пабы, магазины и общественные центры, предусмотренные в стилобате, остаются незанятыми; в сады уличную публику не допускают, и они пустуют, ибо жильцов здесь мало. Прочно запертый Барбикан восхищает бруталистов всего мира, но это, судя по всему, самые пустынные тридцать акров (ок. 0,1 кв. км), какие только можно найти в сердце европейского города. Каким будет дальнейшая судьба владения – вопрос. Никогда в истории новейшего урбанизма выделение такой громадной территории не сопровождалось такими упущенными возможностями ради исключительной выгоды столь немногих. Музей Лондона на краю Барбикана имел такой суровый и недоступный внешний вид, что его попечители взмолились, чтобы Сити разрешил музею переехать в другое место, и эта просьба впоследствии была удовлетворена: музею было дозволено переехать в не столь брутальные окрестности бывшего мясного рынка «Смитфилд».