Глава XVI
Кончина праведника
Чудесна жизнь преподобного Серафима, необычайна была и святая кончина его.
В Житиях многих прославленных подвижников мы читаем нередко, что они и пред самою смертью своею не уверены были в последнем суде Божием о своей участи за гробом. Так, например, святой Агафон плачет о себе. И когда удивленные этим братия спрашивают его, как он может плакать после стольких подвигов, то смиренный раб Божий со слезами отвечает им, что по силе своей он старался подвизаться о спасении души, но, добавил он: «Ин суд человеческий и ин суд Божий». А другой святой, великий Пимен, выразился еще страшнее. Когда его спросили, чего он ожидает в будущем веке, он, не задумываясь, сказал: «Мне место — там, где сатана!» Странно и даже ужасно слышать такие слова в устах святого. А между тем другим он же говорил, что для покаяния и помилования не нужно ни многих лет, ни даже месяцев, а достаточно нескольких дней раскаяния с обещанием Господу оставить грехи. Другие же святые выражались условно перед смертью: «Если обрящу милость у Бога, то буду ходатайствовать о вас перед Ним». И вообще, православный человек, не в пример самомнительным сектантам, заживо еще считающим себя «святыми» и уверенным в том, что они будут, конечно, в раю, православный никогда не скажет ничего подобного. Самое большее, если он выразится, что надеется на милость Искупителя, но считает себя грешником, недостойным быть со святыми.
Совсем иное видим мы в угоднике Божием Серафиме. Припомним, как он сказал еще блаженной Елене Васильевне Мантуровой, давая ей послушание умереть вместо брата, Михаила. Тогда она смутилась и произнесла: «Батюшка, я боюсь смерти!» Отец Серафим с совершенной простотой и несомненностью стал успокаивать ее: «Что нам с тобой бояться смерти, радость моя, для нас с тобой будет лишь вечная жизнь». И в другой раз, это уже за 5 месяцев до смерти, в беседе с монахиней Симбирского монастыря Платонидою, им исцеленною, сказал ей, показывая рукою на небо: «Там увидимся: там лучше, лучше, лучше». А еще более сильно и определенно он говорил, как всем известно, своим любимым Дивеевским сестрам, обещая им свою небесную помощь и по смерти: «Когда меня не станет, ходите ко мне на гробик, как к живому, и все расскажите. И услышу вас... Как с живым, со мной говорите. И всегда я для вас жив буду!» Невольно вспоминаются слова Самого Господа перед Вознесением ученикам: «Се Аз с вами есмь во вся дни до скончания века». Апостол Петр говорит о себе христианам: Буду же стараться, чтобы вы и после моего отшествия стремились делать твердым ваше звание и избрание (2 Пет. 1, 15, 10). И вот таким же христоподобным и апостольским духом жил еще на земле преподобный Серафим, как уже на небе.
Впрочем, что же дивиться этому, если уже Сама Божия Матерь и в начале, и в конце монашеского подвига преподобного ясно указала, что он человек не от мира сего. Когда он, еще будучи послушником Прохором, заболел, Она явилась ему с апостолами Петром и Иоанном и, указывая на него перстом, сказала им: «Сей от рода Нашего». А незадолго до кончины его, в знаменитый день явления ему в праздник Благовещения, Она назвала его «Своим любимцем». Об этом преподобный Серафим сообщает так: «Небесная Царица, батюшка (разумеется протоиерей отец В. Садовский), Сама Царица Небесная посетила убогого Серафима, — и во, какая радость-то нам, батюшка! Матерь-то Божия неизъяснимою благодатью покрыла убогого Серафима. “Любимиче Мой! — рекла Преблагословенная Владычица, Пречистая Дева. — Проси от Меня, чего хочешь”. Слышишь ли, батюшка, какую нам милость-то явила Царица Небесная!» А присутствовшая при этом явлении старица Евдокия, впоследствии монахиня Евпраксия, добавляет: «Батюшка стоял уже не на коленях, а на ногах перед Пресвятою Богородицею; и Она говорила столь милостиво, как бы с родным человеком... Видение кончилось тем, что Пресвятая Богородица сказала отцу Серафиму: “Скоро, любимиче Мой, будешь с нами!” И благословила его. Простились с ним и все святые: девы целовались с ним рука в руку». Припомним, здесь и еще нечто большее, о чем можно благоговейно мыслить. Когда явился ему, во время служения Литургии иеродиаконом, Сам Господь Иисус Христос, то преподобный «удостоился особенного от Него благословения». Каково это благословение, он так и не открыл никому, но да будет благословенно допустить, что Спаситель изрек нечто такое, что удостоверяло его в особенной и милости и любви Божией, а может быть, и нечто еще более определенное о небесных благах, отчего «сердце мое возрадовалось чисто, просвященно, в сладости любви ко Господу!», — говорил батюшка.
При таком духовном состоянии смерть для преподобного старца не только не являлась страшною, но была желанною, подобно как и апостолу Павлу, который в римской тюрьме желал себе смерти: Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше (Флп. 1, 23)... И отец Серафим говорил: «Там лучше, лучше, лучше».
Христианство в нем проявилось в полноте: спасенным и облагодатствованным он готов был отойти к своему Спасителю. Жизнь эта дана для духовного рождения: и отец Серафим, умирая телом, рожден был для жизни новой. Так именно он сам о себе сказал одному собеседнику: «Жизнь моя сокращается. Духом я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв». А однажды, нимало не смущаясь, наоборот, со властью заповедая, он повелел той же сестре Евдокии повествовать о нем, не убоясь при этом сравнить себя со святыми. «Раз я была у батюшки в келье. Он беседовал со мной шесть часов кряду. Много говорил утешительного и к концу беседы сказал: “Радость моя, я вас духовно породил и во всех телесных нуждах не оставлю... Не убойся: говори мое, когда будут спрашивать, не умолчи моей благодати. И как у угодников Божиих — Антония, Феодосия и Сергия Чудотворца были помощники, списали их житие, так и ты: что слышишь от меня — запиши”».
И такое упование — вера в будущее блаженство, в наследие святых обителей — делало преподобного особенно радостным еще при жизни. Он на земле уже жил, как бы на небе. Непостижима нам, грешным, в полноте жизнь святых! Но все же можно сделать усилие — понять такое светлое состояние их.
Благодать Святого Духа, эта сущность Христова дела, даруется человеку в Крещении, делая его способным к святой жизни. И если «просвещенный», или крещеный, сохраняет сию благодать, знаменуемую и белою одеждою крещеного, неоскверненною, незапятнанною, и к тому же еще и возгревает ее подвигами благочестия, то он должен быть святым, он становится святым, он уже есть святой. Таковы были в особенности первые христиане, которые в Посланиях апостольских так и называются — святыми: Приветствуйте всякого святого во Христе Иисусе. Приветствуют вас все святые, а наипаче из дома кесарева, — пишет из тюрьмы римской филиппийцам апостол Павел (Флп. 4, 21; 2 Кор. 13, 12 и др.).
Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный, — сказал и Сам Господь (Мф. 5, 48). И это есть задача для всякого христианина еще на земле. И, следовательно, это не только должно, но и возможно. Правда, в действительности мало таких, которые хранят сию крещенскую одежду в благодатной чистоте: но это совершенно возможно. И преподобный Серафим именно был одним из этих сохранивших благодать Святого Духа. И это есть очевидное и поразительное свидетельство истинности христианства: человек-христианин может, истинно может сохранить себя в святости. Преподобный угодник Божий подтвердил это с особенной силой.
Однажды он, будучи уже глубоким старцем, беседовал в пустыньке с молодою 16-летнею девицею. В это время подходил почитатель батюшки, не раз уже поминавшийся крестьянин, после живописец, Ефим Васильев. И вдруг ему пришли лукавые помыслы: «О чем это батюшка беседует с нею? Какие еще наставления идут к ее возрасту?» Прозрел святой Серафим эти нечистые мысли его и подозвал к себе. Потом взял его руку и вложил в свой, лишенный уже зубов, рот пальцы его и сказал: «Я — ко всему мертв, а ты что думаешь?» И потом дополнил: «Притом ведай, что в сей жизни возможно. Благодатью Божиею достигнута чистота!»
Правда, для этого требуется великий подвиг, непрестанное хранение себя в самых глубинах сердца, молитва, посты, бдения, но мы знаем, что все это прошел святой Серафим в необычайной степени, о которой нам известна лишь небольшая часть. И теперь, к концу жития своего, он мог бы сказать, что не только «веру», но и благодать «сохранил» и «возгрел» (ср. 2 Тим. 1, 6). И воистину созрел для будущей блаженной жизни, как спелый плод.
Однако время перейти уже и к описанию последних дней жития его. Как ни велики были духовные силы преподобного, но телесная, смертная природа должна была отдать свою дань тлению по заповеди Божией падшему человеку: «Земля еси и в землю отыдеши...» До времени, впрочем, воскресения. И в последний год святой старец стал заметно слабеть физически. «Я силами ослабеваю, — говорил он сестре Параскеве, — живите теперь одни; оставляю вас». «Жизнь моя сокращается», — говорил он саровским братиям. Особенно это чувствовали сироты его. Елена Васильевна Мантурова перед своею смертью часто советовала сестрам: «Наш батюшка ослабевает. Скоро, скоро останемся без него. Навещайте сколь возможно чаще батюшку: недолго уже быть нам с ним. Я уже не могу жить и не спасусь. Как ему угодно, не переживу я его: пусть меня раньше отправят». Так и сбылось скоро: она скончалась 28 марта 1832 года, а через 6 месяцев последовала кончина и ее старца-отца. И оба «вознеслись ко Святой Троице».
Вследствие расслабления преподобный все реже стал выходить из монастыря в пустыньку; меньше принимал людей, чаще затворялся. А это давало ему возможность усерднее готовиться к переходу в иную жизнь; его часто стали видеть в сенях кельи: здесь святой старец подолгу просиживал на уготованном им дубовом гробе, в глубоком молчании размышляя о конце своем и будущей загробной жизни. Эти размышления нередко заканчивались слезами. Но о чем проливал слезы свои угодник Божий, это осталось неведомым. Может быть, в эти минуты и он оплакивал какие-либо свои несовершенства? Ведь один Господь без греха. Припомним, что не случайно поставил себя преподобный на камень на тысячу дней и ночей, взывая: «Боже, милостив буде мне грешному». И один лишь помысел греховный святые люди считают для себя столь же тяжким грехом, как и дела (Мф. 5, 21, 22, 28). А кроме того, должно сказать, что нам, обыкновенным и грешным людям, непостижимы чувства святых на высотах их духа. Так, например, в Житии святого Симеона Нового Богослова, одного из великих столпов подвижничества и святости, рассказывается, что сподобившиеся освящения Духа иногда чувствуют себя сынами Божиими, а в другое время считают себя ниже даже животных; иногда восхищаются в восторге, а иногда оплакивают себя как последних из людей. И в молитве его к Причащению, которая читается доселе («От скверных устен» и пр.), мы встречаем поразительные сочетания чувств: с одной стороны, он просит «Боготворящих благодатей» Причащения, исповедует, что Господь «тепле кающихся» делает «общниками Божества»; сам он, окрыляемый милосердием Божиим, «крайним человеколюбием» к кающимся, «дерзает» и «радуясь, огневи причащается». Но, с другой стороны, в той же самой молитве он исповедует себя таким грешником, каких можно видеть только среди нас, убогих: у него и «скверные уста», и «мерзкое сердце», и «нечистый язык», и «душа оскверненная»; в нем «зол множество» и «струны» и «язвы» от прошлого. А Господь знает «и еще несодеянная». И кратко и сильно говоря, он человек — «треокаянный». Не просто даже окаянный, а «тре-окаянный»... Я знал одного ученого богослова — протоиерея, который публично сознался, что он никак не может понять такого сочетания переживаний: от треокаянности — до искания «обоготворения»... И действительно, это трудно понять нам: в духовной жизни все сверхъестественно; и неразумно нам не только мерять состояние святых нашими короткими и испорченными мерами или «объяснять» его нашим ничтожным, нечистым, смешанным опытом, но даже неблагоразумно стараться понять их чувства. Тот же святой Симеон Новый Богослов говорит, что святых могут понять только святые; а все другие могут лишь приближаться немного к пониманию их, да и то — с опасением... Потому мы за лучшее считаем продолжать свой рассказ далее, не углубляясь более в недоступные области...
Слабел святой Серафим телесно, отдавая дань естеству. Но это не влияло на светлый дух его. Поэтому он не только сохранял всю свежесть естественных способностей, но именно в последние два года своей жизни удостоился и самого великого явления Божией Матери, и открыл Мотовилову чудное и преславное благодатное свое состояние, просветившись несозданным светом во время беседы с ним зимою 1831 года. Но это нельзя назвать «последними» днями. Поэтому расскажем несколько о событиях, именно предпоследних в его жизни.
Обычно жизнеописатели останавливаются прежде всего на факте посещения преподобного Серафима епархиальным архиереем Тамбовским. И действительно, достойно умиления поведение святого старца в этом случае. В августе 1832 года приехал в Саровскую обитель епископ Арсений — впоследствии митрополит Киевский (скончался в 1876 году). Святой старец был в это время в пустыньке. Но, узнав, что прибыл новый архипастырь, почел долгом прийти в монастырь, чтобы встретить святителя вместе со всеми. А после встречи снова воротиться в пустыньку. Осмотрев монастырь, архиерей пожелал посетить старца и в его пустыньке. Отец Серафим в это время занимался обкладыванием берега камнями... Так до последних дней трудился подвижник... Как только он увидел приближавшегося архиерея, тотчас же оставил работу и бросился в ноги к нему, прося благословения... Какое смирение святого... Архиерей попросил показать ему жилище, «пустыньку среди пустыни». — «Хорошо, батюшка», — смиренно и послушно ответил старец, называя Владыку таким простым и задушевным именем — «батюшка». Осмотрев простое убранство кельи, епископ Арсений попросил показать ему сокровенное уединение святого молитвенника: оно было за печью, и архиерею уже сообщили о том раньше. К ней и направился Владыка.
— Не ходи, батюшка, — кротко останавливал его отец Серафим, — замараешься.
Но преосвященный уже отворил дверь туда и увидел между стеною и печью угол, такой тесный, что туда мог поместиться только один человек, и тот должен был там или стоять прямо, или же опуститься на колени; а ни присесть, ни облокотиться нельзя было. На стене в углу стоял образ с зажженной перед ним лампадкой. Перекрестившись, Владыка вышел из пустыньки и направился в Дорофееву пустынь. На обратном пути он снова зашел к преподобному, который в это время беседовал с оставшейся свитою Владыки и пророчески предсказал о будущей деятельности будущего митрополита. Когда Владыка приблизился, отец Серафим подошел к нему, взял за руку и благоговейно обратился к нему с вопросом:
— Вот, батюшка, — так ласково и любовно продолжал он называть архиерея, — богомольцы приходят ко мне, убогому Серафиму, и просят меня дать им что-нибудь в благословение; я даю им сухариков черного или белого хлеба и по ложке красного вина церковного: можно ли мне это делать?
Жизнеописатели не объясняют, почему именно об этом спросил старец. А мне приходит на мысль, что, вероятно, архиерею наговорили на него, что он чуть не «причащает» в пустыньке; наверное, маловерные в отца Серафима смущались этим и смутили архиерея. А старец, предвидев это, — сам-то он не смущался столько лет, — и решил успокоить своего Владыку будто бы недоуменным вопросом.
— Можно, можно, — сразу ответил епископ, как будто уже подготовил заранее решение, — но только в раздельном виде. А то простолюдины, как слышал я, думают по простоте своей, и между другими разглашают, будто ты причащаешь их Святых Таин. А и того лучше, — прибавил он, — вина вовсе не давать, давать же только сухарики.
Любовен был старец, деликатен оказался и Владыка. Впрочем, и святительскую власть проявил любезно и кротко. Что же святой? «Хорошо, батюшка, я так и буду поступать».
Недаром он всегда учил: «Помни всегда, что послушание превыше всего, превыше поста и молитвы». «Батюшка наш Серафим, кормилец наш, — повествовала уже 80-летняя старица Анна Алексеевна, — так заповедал нам всем: “Радость моя! Первая молитва у вас должна быть за начальников; и как вступишь в монастырь, должна отречься от своей воли и всю себя вручить начальникам и творить их волю, как волю Божию”. Так и сам он поступал». Известно, что после этого он так и поступал до конца жизни, как сказал ему, святому Боговидцу, обыкновенный архиерей-начальник.
После этого Владыка стал прощаться с ним. Получив благословение от святителя, угодник Божий снова поклонился ему в ноги и так остался. Напрасно Владыка просил его встать и даже поднимал его с земли, он так и продолжал стоять на коленях. И когда Владыка удалялся, он все ему кланялся и кланялся до тех пор, пока тот не скрылся из виду.
Что это? Непослушание? Нет — это крайнее и непритворное смирение, и любовь, и почитание с благоговением... Так только истинно святые могут делать... Можно теперь легко понять, в каком настроении уезжал Владыка от отца Серафима: все наговоры, если они и были, рассеялись, как временная роса от солнышка... И после, до самой смерти митрополит Арсений чтил угодника. В Саровской обители хранилось письмо его, написанное им спустя 23 года после этой встречи:
«Надлежало бы в жизнеописании отца Серафима упомянуть о первом его свидании со мною, — оно полно высокого значения и, бесспорно, открывает в нем дар прозорливости. Его слова и действия, его потом подарки мне: деревянное масло, красное вино, несколько свечей, кусок полотна и шерстяные чулки, и наконец, многократное коленопреклоненное прощание его со мною, которого я многими убеждениями не мог прекратить в нем и от которого я должен был поспешно уехать, дабы не трудить более старца, продолжавшего стоять на коленях и кланяться, — были, как после оказалось, выразительными символами, изображавшими его и мою судьбу, — он вскоре затем помер, а я, при помощи Божией, продолжаю еще полагать камни на камни для ограждения церковного берега от напора волн мирских».
Но не прекраснее ли, не удивительнее ли, не умилительнее ли всех этих предсказаний были смирение, любовь, благоговение святого старца? А они так были прекрасны, что нельзя их лучше показать, как просто о них рассказать...
Казалось бы, что угоднику Божию, еще при жизни земной уже жившему небесным миром, нечего иметь дела к миру земному. Но диавол, многократно испытавший на себе благодатную силу отца Серафима, разрывавшего вражьи козни, как паутину, сделал последнюю попытку причинить святому старцу огорчение на конце дней его. Для этого он употребил в орудие одну беглую крепостную девушку. Чтобы скрыть себя, она остригла волосы в кружок, надела послушнический подрясник и в таком виде бродяжничала по миру. Однако власти нашли ее и раскрыли обман. Тогда, чтобы укрыться авторитетом святого Серафима, на допросе она показала, что сделала это по благословению Саровского старца. Светское начальство предписало игумену Нифонту сделать по этому делу розыск над святым угодником. И его спрашивали, выясняли, как виноватого. Вскрылось легко, что беглянка оболгала его. Но все же это причинило отцу Серафиму некоторое огорчение. В данном искушении он узрел козни врага. Так нередко бывает в жизни, что диавол перед концом доброго дела всячески старается или испортить его, или по крайней мере причинить огорчение, если оно уже устроилось. Так и Господь говорит: Претерпевший же до конца, — а не в начале лишь и не перед концом даже, — спасется (Мф. 10, 22). Поэтому всегда рекомендуется быть особенно осторожным и внимательным именно перед концом дела. «Конец — делу венец», — говорит и пословица. Поэтому, между прочим, существует и добрый мудрый обычай: после суеты сборов в путь — сначала присесть «на минутку», успокоиться, а потом уже помолиться, испросить благословения у родителей или старших и отправляться «с Богом». Иначе нужно ждать какого-либо вреда со стороны врага, ненавидящего все благое, устроенное, благополучное... И в конце ему легче бывает испортить сделанное, чем в начале; ибо в первые шаги человек еще достаточно имеет внимания к себе; а потом оно ослабевает мало-помалу, особенно к концу. И тут-то именно и пользуется враг, чтобы расстроить, навредить, уничтожить...
Даже Сам Господь только в конце Своего спасительного о людях подвига сказал такие слова:...идет князь мира сего, то есть диавол, и во Мне не имеет ничего (Ин. 14, 30). Подобным образом бывает и с христоподобными людьми, в коих постепенно «изображается Христос», по слову апостола Павла (ср. Гал. 4, 19). Так было и с преподобным Серафимом: враг хотел запятнать его в конце жизни. Но был посрамлен: и в нем, угоднике Божием, не нашел «ничего»... Но почему же опечалился все же батюшка? Можно думать, что огорчило его отношение к делу не только со стороны оклеветавшей его беглянки, но и со стороны своего монастырского начальства и братии, которые в какой-то степени могли допустить возможность подобного поведения святого старца: все же они, хотя и по приказанию светского начальства, вели расследование.
Впрочем, это не наше лишь предположение, сам отец Серафим узрел в таком искушении нападение врага и указание на приближающийся конец; и потому стал еще более уединяться от людей, и такое огорчение было не единичным в последнем году; были и другие безвинные оскорбления: подозрения по поводу забот о дивеевских сестрах — раздача хлеба и вина... И должно сказать, — на что имеются исторические основания в предании, а также в показаниях дивеевских сирот, — что в подобных огорчениях принимали ближайшее участие свои же некоторые саровские иноки: не все ведь, как известно, почитали угодника Божия... А от своих принимать огорчения болезненнее, чем от чужих. И однажды отец Серафим сказал по этому поводу такие слова: «Все сии обстоятельства означают то, что я скоро не буду жить здесь, что близок конец моей жизни». Припомним, однако, один случай, еще не вписанный в Житие святого, в котором проявилось участие его к крепостной страдалице. Недавно, в начале сего столетия, написана была маленькая книжка московским священником Н. Н. под заглавием «Старица Феодосия». Со слов ее самой, автор, духовник ее, написал страстной путь этой неизвестной еще подвижницы. Здесь рассказывается горькая история одной крепостной девушки, которая отказалась служить похотям своего господина. Ее жестоко били, и раз, и два. Потом она скрылась в лесу, где Бог послал ей беглых собак, которые и кормили ее, принося краденую ими пищу. Но в конце концов ее нашли, воротили и снова беспощадно, почти до смерти, высекли. Как мертвую, ее бросили сначала в яму; но когда оказалось, что страдалица еще жива, то ее заключили в маленький грязный хлев. И вот здесь, ночью, за окном ей явился какой-то старец и сказал: «Беги в Москву, а оттуда в Саров». После этого она почувствовала себя исцеленной и тайно ушла из заключения. Дело происходило в Смоленской губернии. В Москве она узнала путь в Саров и благополучно, не преследуемая никем, достигла Сарова. Каково же было ее изумление и радость, когда она в отце Серафиме увидела того самого старца, который приказал ей бежать и исцелил! Прозорливый радостно принял ее и сказал ей следующие слова: «Ну, теперь твой кровавый крест кончился, начинается другой».
И благословил ее на скитальчество. После того она прожила много лет; трижды побывала в Иерусалиме... И еще в 1906 году была в Москве у своего духовника, который и написал ее Житие... Последние дни ее остались пока неизвестны: книга оставляет ее еще живою, глубокою старицей — более ста лет...
Между тем прошло последнее лето земной жизни святого старца. Наступила осень и холодная зима... Замирала природа... Меньше приходило в монастырь богомольцев... Кончилась и жизнь угодника. И лишь наиболее близкие не прекращают пользоваться счастьем лицезреть святого отца своего. И особенно дорожили этим его «сироты».
Предвидя свой конец, отец Серафим мало-помалу начинает подготовлять своих чад духовных к разлуке. Нередко он предупреждает посетителей: «Мы не увидимся более с вами». Заехал к нему некто Лодыженский, брат двух глубоких почитательниц отца Серафима. Он сначала не верил своим сестрам о дивном старце. «Я верю, что он хорошей жизни, но вы слишком преувеличиваете», — говорил он. Но когда пришел сам к святому старцу, то не только поразился его прозорливости, но и получил исцеление от болезни раненой руки и сделался таким же почитателем его, как и сестры. Перед отъездом его — он отправлялся в Киев для сопровождения русской духовной миссии — отец Серафим подал ему половину просфоры и сказал с любовью: «На — тебе, от моей души. Мы с тобою больше не увидимся». Лодыженский стал было возражать, что он непременно заедет на обратном пути. Но старец все повторял: «Нет, мы с тобой больше не увидимся». Так и сбылось...
Но больше всего заботился отец Серафим о своих сиротах. Люди перед кончиною своею пекутся о своих детях и родных по плоти, делают завещание о наследствах, дают последние наставления. У преподобного Серафима, как мы давно уже видели, плотские связи с родными оборвались при переходе монастырских ворот. Как истинный монах, он весь отдался любви к Богу. И в Боге живущие стали ему родными духовно.
Но самым дорогим и близким ему детищем было его Дивеево. Последние мысли на земле и были направлены им в эту обитель.
Еще за несколько месяцев он стал говорить приходившим сестрам о конце своем, но особенно памятна беседа об этом с сестрою Параскевою Ивановною в «ближней пустыньке»: «Живите теперь одни: оставляю вас». И потом добавил: «Искал я вам матери, и не мог найти... Человека-то, матушка, днем с огнем не найдешь. Оставляю вас Господу и Пречистой Его Матери».
И после этого прямо сказал о близком конце своем.
Сестра, припавши к ногам старца, громко зарыдала. Когда же немного успокоилась, то отец Серафим в утешение ей и всем через нее сестрам начал читать на память прощальную беседу Господа к ученикам: «Да не смущается сердце ваше». Прочитал три главы (14-16) Евангелия от Иоанна и закончил словами: «Аминь, аминь глаголю вам: елика аще просите от Отца во имя Мое, даст вам. Доселе не просисте ничесоже во имя Мое: просите и приимете, да радость ваша исполнена будет» (Ин. 16, 23-24). — Этими словами святой Серафим еще раз раскрывал своим чадам, что он будет ходатаем за них на Небе. А сестра Параскева продолжала в это время плакать. «Что же ты, матушка, все плачешь? — утешал ее старец. — По времени и у вас будет мать-праведница».
Но на кого же оставить сирот теперь? Отец Серафим не нашел себе заместителя. В свое время он получил послушание окормлять Дивеево от игумена и отца своего духовного Пахомия, по прямому указанию Божией Матери. Но за это долгое монастырское житие свое в Сарове он не увидел никого, кому бы мог спокойно и благонадежно передать свое духовное наследство-детище. Столько было монахов в Сарове, и не нашлось достойного... Печально, но так.
«Вот, матушка, — говорил он старице Ксении, — отец Иларион и старец, да за вас взяться не может; также вот и батюшка Исаия за вас не возьмется; а мог бы за вас взяться и быть всем отцем после меня отец Савватий, но не хочет. И так скажу тебе, матушка, помни, что после меня у вас отца не будет». И другим часто говорил: «Кроме убогого Серафима, вам отца уже больше не будет».
И поэтому он, не выбрав особого лица, поручает попечение о сиротах и вообще об обители трем лицам — не монахам.
Но о конце своем он стал перед наступлением нового, 1832, года говорить совершенно явственно: как словами, так и знамениями. Например, пришел к нему в келью некий монах; а у него было темно, что и заметил вошедший. Преподобный сказал, что нужно зажечь лампаду. И не успел он трижды перекреститься и сказать однажды: «Владычица моя, Богородица!», как лампада зажглась сама собой. В другой раз этот же брат застал преподобного Серафима стоящим у гроба в сенях. А тот же пришел, чтобы взять на благословение огня из кельи старца. Взглянув в келью, преподобный сказал: «Ах, лампада моя угасла, а надобно, чтобы она горела». И после этого он стал молиться пред образом Умиления Божией Матери. Вдруг появился голубоватый свет, потом он потянулся, как лента, к свече, и она зажглась. От нее отец Серафим зажег маленькую свечку и подал ее брату. При этом предсказал, что скоро приедет из Воронежа гость, велел передать ему ответ и промолвил: «Ко мне не веди его, он меня не увидит». Лицо старца сияло тогда светом Божиим. Наконец, он сказал монаху: «Дунь на свечку!» Тот дунул: свеча погасла. «Вот так, — пояснил старец, — угаснет скоро и жизнь моя: и меня уже не увидят».
Предсказал даже батюшка об одном признаке его кончины. Как упоминалось раньше, рядом с кельей отца Серафима жил монах Павел; он иногда прислуживал батюшке вместо келейника. Порою он говорил старцу, что в отсутствие его от зажженных свечей может произойти пожар. На это прозорливец отвечал: «Пока я жив, пожара не будет, а когда умру, кончина моя откроется пожаром». Так и было.
За неделю до смерти, в день Рождества Христова, отец Серафим, по обычаю, направился в больничный храм на Литургию, чтобы причаститься Святых Таин. Здесь к нему пришел некий г. Богданов, прибывший издалека с целым рядом вопросов. Вот что потом он записал о свидании своем с ним: «Я пришел в больничную церковь к ранней обедне еще до начала службы и увидел, что отец Серафим сидел на правом клиросе, на полу. Я подошел к нему тотчас под благословение». Он благословил приезжего гостя, но когда тот стал тут же просить «побеседовать с ним», старец поспешно встал, сказавши только два слова: «После, после». И скрылся в алтарь. Чтобы понять такое строгое отношение отца Серафима к гостю, нужно знать, что для него Литургия была самым важным и высочайшим моментом; тут более всего уместны слова Господа Иисуса Христа: «Возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим». И даже самые благонамеренные разговоры способны отвлекать причастников от «единого на потребу», от общения со «Сладчайшим Иисусом». Между прочим, поэтому именно Церковь перед причащением установила не чтение или произношение поучений, а пение «запричастна» — человек должен в это время всецело сосредоточиться на грядущем моменте причащения. И отец Серафим больше, чем другие, знал это; потому и отклонил благочестивую, но несвоевременную беседу с гостем. А после он принял его и ответил на все заготовленные им вопросы (многие из них изложены были в предыдущих главах). «Все время нашей беседы, — пишет Богданов, — отец Серафим был чрезвычайно весел. Он стоял опершись на дубовый гроб, приготовленный им для себя, и держал в руках зажженную восковую свечу. Начиная отвечать, часто приветствовал меня словами: «Ваше боголюбие!»... Прощаясь со мной, он благодарил меня за посещение его убожества, как сам он выразился. Благословляя же (при прощании), хотел даже поцеловать мою руку; кланялся все до земли. А маленькой паломнице Вере батюшка предсказал горькую долю: «У нее будет путь трудный: выйдет за такого мужа, что и Бога знать не будет!»... Дивные Божии прозорливцы!...
В тот же день Рождества Христова, после Литургии, отец Серафим направился к игумену монастыря, отцу Нифонту, и стал с ним прямо говорить о своей кончине. При этом просил его положить в приготовленный им свой гроб. Говорил и о братии; просил за некоторых из иноков, особенно за младших. И «простился» с ним в последний раз.
Возвратившись в келью свою, он одному монаху, Иакову, вручил маленький финифтяный образок явления Божией Матери преподобному Сергию. При этом сказал: «Сей образ наденьте на меня, когда я умру, и с ним положите меня в могилу, — сей образ прислан мне честным отцом архимандритом Антонием, наместником святой Лавры, от мощей преподобного Сергия». Между прочим, в акте от 11 января 1903 года, при подробном описании осмотра вскрытого гроба отца Серафима, не упомянуто о сем образке, почему — неизвестно. Не случайно пожелал он иметь сей именно образок: думается, не потому лишь, что отец Серафим любил и чтил своего духовного сына, архимандрита Антония; но еще более потому, что это был дар от мощей преподобного Сергия, великого предшественника отца Серафима. Три главных светильника знает Русская Церковь, между коими, как святая радуга, перекинута славная история ее: Киев, Радонеж и Саров — святого Антония с Феодосием, Сергия и Серафима. И преподобный Сергий как бы послал свое благословение преемнику своему по православному благочестию. Разные места, разные времена, но один Святой Дух, одно Святое Православие. А кроме сего, сим образком отец Серафим напоминал о сродстве с преподобным Сергием и по сходству их жития, а в особенности явления им Божией Матери: это было живым указанием на великую любовь преподобного Серафима к Царице Небесной и милость Ее к Саровскому «любимцу» Ее.
Но вот наступил и последний день. Преподобный сподобился воистину «христианския кончины, безболезненны, непостыдны, мирны», — как молится Церковь, — он не болел ничем, был в полном и ясном сознании и скончался поразительно безмятежно: «уснул» для пробуждения в другой жизни...
Утром 1 января 1833 года, в воскресенье, он в последний раз пришел в ту больничную церковь Святых Зосимы и Савватия. Но вел себя на сей раз не совсем обычно: поставил ко всем иконам свечи и приложился к ним, чего прежде не делал. Так он «прощался» теперь, а лучше сказать — готовился к встрече со святыми. После Литургии он простился с бывшими здесь братьями, благословил их, поцеловал и сказал приведенные выше слова: «Нынешний день нам венцы готовятся», чем ясно указал уже точно день смерти своей. Потом приложился ко Кресту Господню, знамению нашего спасения, и к иконе Божией Матери, обошел престол. И вышел из храма. Все заметили крайнее изнеможение старца; но духом он был бодр, спокоен и весел.
В течение последнего дня отец Серафим три раза выходил на то место, которое им самим было указано для погребения: по правую сторону соборного алтаря храма Успения Божией Матери, несколько к юго-востоку, рядом с могилою Марка Молчальника... Необычайно было и это самое указание места: ни монахи, ни иеромонахи не делают сего, предоставляя старшим начальникам хоронить их на общем кладбище или где благословят сами... Но святым закон не лежит (1 Тим. 1, 9); и обычные мерки не приложимы были и к отцу Серафиму. И не удивило это ни игумена, ни братию: все видели, что отходит от них угодник Божий, чтимый всею Православной Русью, а не обычный инок обители.
Но и в последний день старец не переставал служить ближним. Житие его рассказывает о посещении иеромонаха Феоктиста из Высокоторской пустыни. Ему отец Серафим благословил отслужить в Сарове, намекая на свою кончину. Но тот отказался, спеша в свой монастырь... «Ну, так ты в Дивееве отслужишь», — согласился на это преозрительно (провидчески. — Ред.) батюшка. Отец Феоктист выехал к вечеру из Сарова и заночевал в деревне Вертьяновке, недалеко от Дивеева.
Была еще сестра дивеевская Ирина Васильевна. После беседы старец послал своему детищу 200 рублей, поручая купить хлеба на эти деньги, так как в обители вышел весь запас муки и сестры были в нужде. Была и еще другая сестра: она даже заночевала в Сарове. После кончины старца она быстро ушла в Дивеево. Старица Матрена Игнатьевна, увидев ее, спросила: «Здоров ли батюшка?» Та, помолчав, сказала: «Скончался». «Я закричала, заплакала, — рассказывает старица, — оделась наскоро да, как безумная, без благословения убежала в Саров».
Проводив последних посетителей из мира сего, отец Серафим снова направился к новому обиталищу своему, к месту погребения. Долго стоял он тут, смотря в землю безмолвно... Как зрелый плод, готовый упасть при малом колыхании от ветра, клонился святой старец к «земле, от нея же взят бысть». Так делал он до трех раз.
Вечером, в новый год, сосед отец Павел слышал, как старец в своей келье пел пасхальные песни: «Воскресение Христово видевше; Светися, светися, новый Иерусалиме; О, Пасха велия и священнейшая, Христе!» и другие победные духовные песнопения. Это пение было чрезвычайно знаменательно для праведника, было завершительным победным гимном всей его жизни: подвиг его переходит в славу Воскресения. Не покаянные воздыхания, не слезы о нераскаянном, а слава Новому Иерусалиму, небесному бессмертному блаженству ожидания «невечерняго дне Царствия Христова» как продолжения и полноты христианской жизни на земле, сущность которой есть «стяжание благодати Святого Духа», — вот о каком совершении пел святой Серафим в последний вечер своей жизни. Про одного старца рассказывается, что однажды его послушник приготовил ему несколько лучшую пищу, может быть, сваренных бобов. Авва спросил его о причине такой перемены. «Ныне, — объяснил ученик, — Пасха». «А у меня, — ответил старец, — всегда Пасха в душе». Так бы мог и про себя, особенно про последние годы свои, сказать и отец Серафим. И он это часто выражал посетителям, встречая их пасхальным приветом: «Христос воскресе». А ныне и пропел в последний раз пасхальные гимны... Как он провел остальные часы ночи, можно судить по его концу: он молился. Когда другие спали, святой Серафим, подобно Спасителю в саду Гефсиманском, отдал свои часы Богу, Которому служил всю свою жизнь.
Между тем 2 января, в свое время, в монастыре ранним утром начали богослужение. Часов около шести отец Павел, выходя из своей кельи на раннюю Литургию, почувствовал близко запах дыма. Постучал с молитвою в двери к отцу Серафиму; но ответа не было, а дверь была на крючке. Было еще темно, отец Павел вышел на крыльцо и позвал братий, проходивших в церковь. Один из послушников, Аникита, бросился к келье старца, откуда чуялся запах, и сорвал дверь с запора. В ней было темно. Старца не было видно сначала. На скамье тлели некоторые холщовые вещи и книги. Бросились за снегом и потушили огонь. Когда же принесли свечу, то увидели, что старец в своем обыкновенном белом балахоне-подряснике стоял на коленопреклоненной молитве пред малым аналоем. Пред ним стоял образ Пресвятой Богородицы «Умиление». На аналое лежала богослужебная книга, по которой отец Серафим совершал свое молитвенное правило. На ней лежали крестообразно сложенные руки, а на них склонилась честная глава святого старца: так записано в издании Жития старца от 1863 года. Но Н. А. Мотовилов в своей записке «Достоверные сведения о двух Дивеевских обителях» пишет иначе: «Батюшка скончался на коленях в молитве, со сложенными крестообразно руками, а не поникши вниз и лежащим на книге, как в сем издании 1863 года изображено. А что он действительно стоял на коленях, в таком именно, а не на книге, положении скончался, слышал я тогда по приезде моем из Воронежа, лично от самого игумена Нифонта и живших возле батюшки отца Серафима иеромонаха Евстафия и иеродиакона Нафанаила, и которых игумен Нифонт призвал к себе при мне для того, чтобы о нем подробно сами мне сказали». Нужно более верить этому описанию кончины. Так писали и первые составители Жития святого — иноки Сергий, Георгий и Иоасаф. И только позже них Елагин изобразил дело иначе. Можно думать, ему, как светскому человеку, представлялось «неестественным», чтобы умершее тело оставалось еще и на коленях, а не упало вниз; потому он, вероятно, и истолковал «проще» и «естественнее» кончину старца. Но мы в Житии святого видели несравнимо большие чудеса. Поэтому останемся при общем и установившемся предании, что отец Серафим скончался стоя коленопреклоненно пред аналоем, а не на нем. Так его изображают и прежние, и последние иконы. Так приняла и Русская Церковь в акафисте святому. С этим сходится и другое показание, что на груди его висел материнский крест — благословение на монашество: иначе бы его не было сразу видно под главою на книге. Тело старца было еще тепло: точно дух отлетел от него только что. В это время в церкви пели уже «Достойно есть». Один из молодых послушников, узнавший о кончине, вбежал в храм и тихо оповестил о том некоторых из братий. Тотчас тесная келья наполнилась народом. Доложили игумену. И по его благословению подняли тело старца и положили в соседней келье иеромонаха Евстафия. Там омыли ему чело и колени (разоблачать монахов не позволяется), положили в известный нам дубовый гроб и тотчас же вынесли почившего в соборный храм.
После, разбирая вещи преподобного, заметили, что и Псалтирь, лежавшая на аналое, тоже несколько обгорела: вероятно, свеча, которая горела пред аналоем, упала на книгу и запалила ее, потом упала на другие вещи, и они затлелись. Так сбылось предсказание отца Серафима, что его смерть «откроется пожаром».
Для чего же именно случился небольшой пожар, трудно гадать: был ли он простым указанием кончины, согласно прозрению святого, или он нужен был, чтобы братия были очевидцами необыкновенной смерти коленопреклоненного старца, или же она имела символический смысл тления всего мира, для огня блюдомаго (см. 2 Пет. 3, 7) — Бог весть... Только нам известно, что все подлежит разрушению через огонь, после этого будет «новое небо и новая земля, на которых обитает правда» (ср. Откр. 21, 1), — будет новый духовный мир и духовный человек с духовным телом (см. Рим. 8, 18-24; 1 Кор. 15, 35-51), подобным Воскресшему Христу Господу (см. Ин. 3, 2). Будет «новый Иерусалим» (Откр. 20), о котором пел победные песни пасхальные преподобный Серафим в последнюю ночь свою на земле, чтобы от нее перейти потом, в свое время, к свету «Невечерняго дне Царствия Христова»... И одно нам несомненно, что на «этой» земле никогда не будет и не может быть «рая», о коем мечтательно гадают некоторые даже христиане, забывая, что сущность христианства заключается, по учению Христову, апостольскому, отеческому и Серафимову, «в стяжании Благодати Святого Духа» еще здесь и в устроении «несозданного Царствия Божия», по слову святого Григория Паламы, там. И новый мир будет совершенно иной, духовный, а не материальный.
Весть о кончине святого быстро распространилась по окрестным местам, и отовсюду потекли тысячи православных на поклонение угоднику. Больше всех скорбели и горевали теперь действительно оставшиеся сиротами дивеевские сестры. Прасковья Ивановна, которой передал преподобный последние 200 рублей, успела в день кончины купить обители муки и возвращалась в Дивеево. По дороге она услышала горестную весть и, не заезжая в монастырь, забыв о хлебе насущном для сестер, повернула лошадь и помчалась к батюшке в Саров. Скоро там уже были и остальные сестры. Иеромонах Феоктист утром 2 января двинулся в путь домой. Но на дороге у него оборвалась завертка от саней, и он вынужден был кое-как добраться до близкого Дивеева. А там уже оплакивали кончину батюшки. Отец Василий Садовский был в это время в отъезде по делам благочиния. Сестры и попросили проезжего невольного гостя отслужить первую панихиду по общему отцу их. Так сбылось и это предсказание отца Серафима: «Ну, так ты в Дивееве отслужишь».
Восемь дней стояли мощи святого в храме; и, несмотря на чрезвычайную духоту от множества народа и свечей, за все эти дни прощания не чувствовалось ни малейшего запаха тления. 9 января было отпевание. Когда духовник отца Серафима, отец Иларион, хотел положить в руку его разрешительную молитву, то она сама разжалась. Свидетелями этого чуда были отец игумен, казначей и другие. Видел это и бывший послушник монастыря, впоследствии ризничий Невской Лавры, архимандрит Митрофан, который и сообщил потом о знамении. После отпевания тело преподобного было предано земле в указанном им месте, возле собора, где и почивало до прославления в 1903 году, то есть 70 лет. Впоследствии над могилою старца был воздвигнут чугунный памятник в виде гробницы. На нем сверху такая надпись: «Под сим знаком погребено тело усопшего раба Божия иеромонаха Серафима, скончавшегося 1833 года генваря 2 дня, который поступил в сию Саровскую пустынь из Курских купцов на 17-м году возраста своего, скончался 73 лет. Все дни его посвящены были во славу Господа Бога и в душевное назидание православных христиан, в сердцах коих и ныне отец Серафим живет».
