Тедди

— Ты уверен, что Анита согласится? — спросил Тедди.

Подходило к концу утро вторника, и они стояли, привалившись к прокатной машине Линкольна в очереди на паром в Оук-Блаффс. Подходившее к слипу судно было полупустым, но на большую землю пойдет полным — в это время года больше людей уезжает с острова, нежели приезжает на него. Вчера Тедди на этом же пароме скатался за своей машиной — забрал ее с фэлметской стоянки и перегнал на остров. Завтра позвонит в колледж и подаст в отставку, а также сообщит, что если они не найдут нового главного редактора, «Семиярусные книги» он закроет. Под конец недели попросит отделение английского послать кого-нибудь с программы «работа-учеба» к нему на квартиру, чтобы собрали все, что ему понадобится на осень — теплую одежду, рабочие сапоги, лэптоп, — и отправили сюда на остров. Квартиру он оставит за собой до начала следующего года — просто на тот случай, если на Виньярде что-нибудь не сложится. А не сложиться может. Он это знал. После приступов у него часто наступала маниакальная фаза и повсюду маячили яркие возможности, которые через неделю-другую испарялись. Однако в этом новом плане что-то казалось правильным, да и вообще его давненько уже ничего не будоражило.

— На самом деле Аните эта мысль очень понравилась, — заверил его Линкольн.

Вчера Мозеры созванивались полдюжины раз, составляя список того, что нужно сделать с домом в Чилмарке, перед тем как выставить его весной на продажу. Тедди считал, что почти со всем справится сам. Не разберется только с электричеством, и пара других задач будет ему не под силу, поскольку там, скорее всего, потребуются двое, но одним будет он сам, а если все пойдет, как он надеется, то ему известно, кто будет вторым.

— Ты нам деньги сэкономишь.

Тедди предполагал, что так оно и будет, но его беспокоило, что предложение застанет Линкольна врасплох и он не сможет подобрать годную причину, чтобы отказать старому другу. Вместе с тем, казалось, Линкольн искренне колеблется, продавать дом или нет, поэтому, возможно, отложить решение до весны имело смысл и для него с Анитой.

— Что ж, — сказал Тедди, — если передумаете, просто сообщи, и я уберусь.

— Не передумаем, — ответил Линкольн. — Я просто надеюсь… — Тут голос его затих.

— Ясно, — сказал Тедди.

Линкольна, который всегда все планировал тщательно и рисковать не любил, вероятно, беспокоило, что Тедди действует под влиянием порыва — столь радикально меняет свою жизнь, сам при этом ничего не продумав досконально.

— Ты надеешься, что меня не ждет грандиозное разочарование.

Сам Тедди тоже на это надеялся. Хоть и был изможден в ту ночь, когда Мики излагал свою историю, заснуть после не сумел — отчасти потому, что глаз пульсировал в такт дыханию. Когда небо наконец стало немного светлеть на востоке, он тихонько оделся и вышел в кухню приготовить себе чашку кофе «Кьюриг». Он его разбавлял как раз, когда в дверях возникла Дилия. Начала было что-то говорить, но Тедди поднес указательный палец к губам и показал в сторону большой комнаты, где на диване храпел ее отец. Она подошла к кухонной стойке, и Тедди передал ей чашку, а себе сделал еще и прошептал:

— Пройдешься со мной?

Судя по виду, она сомневалась, но все же вышла за ним сперва на террасу, а потом спустилась и на лужайку. Удалившись от дома, он протянул руку.

— По-моему, нас не представили. Я Тедди.

Руку она приняла, и он заметил, что ногти сгрызены до живого.

— Я вас узнала по снимку в выпускном альбоме Минервы.

Тедди удивился, что у Мики такой сохранился. Он что, специально альбом выкопал, чтобы показать ей, или это она его нашла в чулане на какой-нибудь пыльной полке?

— А кроме того, он все время о вас с Линкольном говорит. Вообще-то вас двоих я знаю, к черту, лучше, чем его самого. Вы втроем правда были влюблены в мою мать?

— Правда.

— Так какого хрена она думала, когда выбрала его?

Тедди так и не понял, шутка это или искренний, хоть и грубо выраженный вопрос.

— Эй-эй, — произнес он, — два других сценария не заканчиваются тобой.

— Велика потеря для мира.

— Если бы не сарказм, я бы с тобой согласился.

— Мило с вашей стороны, но вы меня не знаете.

— У меня такое чувство, что знаю.

— Чувствуйте сколько влезет, дядя, но уж поверьте мне — не знаете.

Тедди невольно усмехнулся.

— Вот это ты сказала в точности как твоя мать. — Они немного помолчали, пока Тедди не попробовал другой маневр: — Так отец о себе не много-то рассказывает?

Она скроила гримасу «ну еще бы».

— Говорит, что я вижу — то и получаю.

— Что бы тебе хотелось знать?

Она сделала глубокий вдох.

— Почему он такой? Каким он был в юности? Как ему удается почти все время быть таким расслабленным, а потом вдруг бац — и полный мудак?

И вот он просто начал. Рассказал ей о семье Мики в Уэст-Хейвене, Коннектикут. Как в детстве его баловали сестры, а к шестнадцати он уже удирал в бары играть с музыкантами постарше. Как его отец постоянно называл гитары «Фендер» «Фенсонами». (Это вызвало улыбку.) Как Мики поразил всех великолепными выпускными оценками. Как однажды Майкл-старший с бригадой обедал в местном заведении, а когда пришла пора возвращаться к работе, все встали, а папа Мики — нет, остался сидеть, и всё, потому что у него не выдержало сердце. Как они втроем познакомились в сестринстве у Джейси, где подавали еду, а Мики предпочел драить кастрюли на кухне. (Так вот откуда пошло это название — «Большой Мик на кастрюлях»!) Как они втроем и ее мать, которая в то время была помолвлена, вернулись в корпус «Тета» однажды поздно ночью, и после того, как одна сестра обозвала Джейси потаскухой, та взасос поцеловала каждого из них прямо у этой швабры на глазах. Как в другой раз после пятничной пьянки Мики еще кое с кем из подавал отправились в корпус «САЭ», и ее отец, разозлившись на каменных львов у входа, вырубил одного студентика, который открыл им дверь и пригласил на вечеринку. (Ладно, вот это и впрямь на него похоже.) А самое главное — как он сам, Линкольн и Мики вместе смотрели первую вьетнамскую призывную лотерею в подсобке сестринского корпуса, и ее отцу выпал девятый номер из трехсот шестидесяти шести, а Джейси потом дожидалась их на парковке и заплакала, когда об этом узнала. И наконец, что девизом их было «Один за всех и все за одного». Дилия молчала, и в глазах у нее стояли слезы. Но лишь миг ей потребовался на то, чтобы вернуться в «обычный режим», как определил это состояние для себя Тедди.

— Так вы, по сути, утверждаете, что я фуфло, раз не ценю, какой он клевый парняга.

— Нет, я просто говорю, что если он тебе не открывается, то лишь потому, что он сын своего отца, а такие парни обычно не откровенничают. Они на все смотрят искоса, особенно на эмоции. Если он тебе не сказал, что тебя любит, это не значит, что он тебя не любит.

— Ага, но и не значит, что любит.

И вновь он заметил ее обкусанные ногти.

— Ничего, если я тебе задам личный вопрос?

— Ну, наверное.

— Что тебе сейчас труднее всего?

— Вы же знаете, что я торчу, да?

— Я знаю, что тебе нелегко с опиоидами.

— Я ж говорю, я торчок. Он хочет, чтоб я бросила. Я и сама хочу бросить. Но вся штука в том, что в сутках, мать их, просто слишком много часов.

— Это я вообще-то понимаю.

Она глянула на него так, словно хотела спросить, о чем это он, но передумала.

— К тому же, что бы вам там ни рассказывали, торчки остаются торчками, потому что от наркотиков плохое становится хорошим, а кому же из нас не хочется хорошего? В общем, я думаю, скоро он махнет на меня рукой, и тогда никакой разницы больше не будет.

В ответ на это Тедди фыркнул.

— Если думаешь, что он когда-нибудь махнет на тебя рукой, ты его по-настоящему не знаешь.

— Вот и поглядим, наверное.

Тон ее раздражал, но Тедди не стал выпускать пар, а произнес:

— Так а с чем у тебя хорошо?

— А у меня с чем-то хорошо?

— Ты прекрасно поешь.

— Я сносно пою.

— Хочешь заниматься этим и дальше в жизни?

Она пожала плечами.

— А почему вы спрашиваете?

— Просто интересно, не играешь ли ты с собой на понижение. Так многие поступают.

— У меня такое чувство, что мы сейчас говорим о вас.

Мики был прав, подумал он. Она и вправду не дура.

— Ладно, — произнесла она, — а у вас с чем хорошо?

Тедди задумался.

— Наверное, я бы сказал, — с тем, чтобы чинить сломанное.

— Типа чего?

— Много чего. В детстве я дома ремонтировал. Тостеры. Радио. Все, что портилось.

— Должно быть, родители были довольны.

— Да не особо. Они английский в старших классах преподавали. И смотрели свысока на тех, кто умел что-то полезное.

— А сейчас вы что чините?

— Чужие книжки.

— Почему же свою не напишете, раз у вас это хорошо получается?

— Вот видишь? Сразу в самое яблочко. Мой любимый преподаватель в колледже советовал не писать книгу, пока не станет невозможно ее не писать. Похоже, я следую его совету.

Она хитро улыбнулась.

— Я б на вашем месте с этим слишком не тянула. Выглядите вы не то чтоб очень.

— Верно, только я не всегда выгляжу так скверно, как сейчас.

— Поверю вам на слово.

— А ты, наверное, молотком махать не умеешь?

Дилия посмотрела на него так, словно он произнес что-то на суахили.

— Типа — гвозди забивать?

— Именно.

— Да не очень.

— Хотела бы научиться?

— Да не очень. — Но Тедди понимал, что она заинтригована. — А что?

— Я просто думаю о том, что ты сказала. Про все эти лишние часы в сутках, которые тебе трудно чем-то заполнять. Я где-то читал, что физический труд — лучшее развлечение для обеспокоенного ума.

— И за это будут платить?

— А как же.

— О, понимаю. Думаете, раз я тут, вдали от моих обычных поставщиков, я не смогу себе нигде сшибить?

— Вовсе нет. — Хотя да, такая мысль в голову ему пришла.

— Потому что срастить на этом острове я смогу секунды за две.

— Тебе будет слишком некогда.

— И еще — к вашему сведению… Если мы будем работать вместе, скорее уж вы сторчитесь, чем я уйду в завязку.

— Поглядим, каковы тут шансы.

— К тому же я — не то, что можно починить, если вы об этом думаете.

Об этом он, конечно, и думал.

— Полагаю, ты права. И все же все эти свободные часы — а у меня еще тонна всяких историй.

— Вы это действительно всерьез?

— А чего?

— Потому что это безумие — вот чего.

— Не сходя с места тебе не нужно ни на что соглашаться. Просто подумай. Дам тебе мой номер мобильного, а ты мне потом сообщишь, интересно ли тебе такое. — Но Тедди понимал, что выяснит это сейчас же. Если ее это интересует, она даст ему свой номер; если нет, скажет, что возьмет номер у отца.

Она вытащила свой телефон:

— Валяйте. — Печатала в телефоне она ловко, двумя большими пальцами, — этим трюком Тедди только предстояло овладеть. И тут же: — Я вам и свой, наверное, дам. — Диктуя номер, перед последней цифрой она примолкла. — Вы ж не окажетесь каким-то извращенцем, правда? — Должно быть, при этом он побледнел, потому что она скроила еще одну гримаску и сказала — опять материнским тоном: — Да я шучу, Тедди. Господи.

— А, — ответил он. — Понял.

— Он вам рассказывал о своих шумах в сердце?

— Твой отец? Нет.

— Тогда и я не рассказывала.

— В истории Мики… — произнес Линкольн. Машины и пешие пассажиры все еще тянулись с парома. — Сколько, по-твоему, там правды?

— Все до единого слова, — ответил Тедди. — Он довольно четко дал понять, что с враньем покончено.

— Ох, да я не считаю, что он врал, — сказал Линкольн. — Просто пытаюсь понять. В смысле — только подумай. Мать Джейси всеми силами старалась скрыть от нее существование Энди, и погляди, как оно все обернулось. Почему тогда Джейси берет и делает то же самое — отдает собственного ребенка на удочерение и держит ее в секрете от Мики?

— Может, по тем же самым причинам, что и ее мать? — предположил Тедди, хотя именно этот вопрос не давал покоя и ему. — Чтоб ее уберечь? Дать ей крепкий шанс на хорошую жизнь? Она же неизбежно прикидывала, что самой ее, вероятно, не будет, чтобы смотреть, как растет дочь. А если не удочерение, то вверить малышку-дочь отцу, который, вероятно, и дальше будет играть по убогим барам вроде «Рокеров» и жить впроголодь, потому что знает и хочет себе только такую жизнь.

— Не считаешь, что Мики как-то подтянулся бы, узнай он, что у него есть дочь?

— Вообще-то считаю, — сказал Тедди. — Я же не утверждаю, что Джейси поступила правильно — или даже что ясно соображала. Но она была не просто больна — она была в отчаянном положении. Вероятно, считала, что пропадает не только она, но и Мики. Он же сам нам говорил, что его нахлобучило по полной.

Спорить Линкольн с этим не стал, но, судя по виду, доводы его не убедили.

— А кроме того, — добавил Тедди, — можно еще вспомнить, что это старейшая история на свете — когда с детьми люди поступают так же, как в детстве поступали с ними.

— О, умом-то я это понимаю, — признал Линкольн. — Но та Джейси, которую знали мы, не была жестока. Я пытался, но все равно не могу себе представить, как она говорит Мики, что ей жаль, что она не отпустила его во Вьетнам.

— Может, представить такое как раз можно, зная, что это она с успехом предотвратила, — предположил Тедди, изо всех сил тужась дать объяснение, какое Линкольн — человек, которому с тайнами неуютно, — сочтет удовлетворительным. Он же из семьи, где вопросы ставятся недвусмысленно, а ответы на них очевидны, и дают их с такой уверенностью, от какой дух захватывает. В Минерве Линкольн чувствовал, что его облапошили, когда Том Форд отказался четко ответить на вопрос о Гражданской войне, который они обсуждали весь семестр. Даже теперь, в свои шестьдесят шесть, он стремится к прозрачности во всем — даже в человеческой душе.

Тут с парома скатилась последняя машина и отъезжающие принялись заводить моторы.

— И знаешь, что еще трудно вообразить, — сказал Линкольн, садясь за руль и закрывая дверцу. — Что мы никогда не знали друг друга. Ты можешь себе такое представить?

— Нет, — признал Тедди. — Не очень.

— Но ведь странно же, — произнес Линкольн, поворачивая ключ в зажигании, — потому что каковы были шансы?

И действительно. Все они могли пойти учиться в разные колледжи и провести жизнь в — как там выразилась мать Джейси? — «блаженном неведении» насчет друг друга.

— Поневоле задумаешься. Будь у нас возможность все повторить, выпади нам по куче шансов в жизни — были бы они все иными? — Машина впереди тронулась, и Линкольн включил передачу. — Или игра сложилась бы точно так же?

По образу мысли Тедди — а думал он об этом много, — это зависело от того, с какого конца смотришь в подзорную трубу. Чем ты старше, тем вероятнее будешь разглядывать собственную жизнь не с того конца, потому что так жизнь твоя лишается захламлений, образы становятся четче, а заодно возникает и впечатление неизбежности. Характер — это судьба. Если рассматривать все так, каждый раз, когда Тедди шел на тот судьбоносный подбор, Нельсон, оставаясь Нельсоном, делал ему подсечку, и Тедди, оставаясь Тедди, рушился на пол в точности как и тогда. Если рассматривать издали, даже шанс выглядит иллюзорно. Номер Мики в призывной лотерее всегда будет 9, номер Тедди — всегда 322. Почему? Потому что… ну вот так уж сказка сказывается. Да и, как это понимали древние греки, невозможно прервать или как-то значимо изменить эту цепочку событий, стоит истории начаться. Будь Тедди тем, кем его считала Джейси, когда пыталась соблазнить у Гей-Хед, изменилось бы немногое, потому что она уже была Джейси. Атаксия — частица ее ДНК с зачатия — отыскала бы ее, даже если бы жизнь Джейси не была секс — наркотики — рок-н-ролл. Возможно, такова и была необъявленная цель образования — учить молодых людей видеть мир усталыми глазами того возраста, когда разочарование, усталость и фиаско маскируются под мудрость. Вот каково было Тедди, когда он раскрыл журнал выпускников Минервы и узнал о смерти Тома Форда — словно исход предрешен с самого начала. Конечно же, выйдя на пенсию, Том переехал бы в Сан-Франциско и там — впервые свободный быть самим собой — подцепил бы СПИД и умер, как опасался Тедди, в одиночестве.

Но таков был не тот конец подзорной трубы. Хорошо, пускай — возможно, если глядеть на все с надлежащего конца, искажения все равно неизбежны: дальнее кажется ближе, чем на самом деле, но ты хотя бы смотришь в ту же сторону, куда движется твоя жизнь. А жизнь от ее хлама избавить в действительности не получится по той простой причине, что жизнь и есть сплошь хлам. Если свобода воли лишь иллюзия, не является ли эта иллюзия необходимой — если в жизни вообще обязательно должен иметься какой-то смысл? А точнее — что, если не должен? Что, если тебе дается осмысленный выбор, а то и не один, который способен изменить твою траекторию? Ладно, скажем, иногда и впрямь возникает ощущение, что исход предрешен, но вдруг предрешен лишь частично? Состязание между судьбой и свободой воли такое скособоченное оттого, что люди неизменно принимают одно за другое — яростно бросаются на то, что закреплено и непреложно, в то же время пренебрегая тем, чем поистине могут управлять сами. Сорок четыре года назад на этом самом острове, когда им в лицо глядели целые горы улик иного, Тедди и его друзья согласились с тем, что их шансы жуть как хороши. Дурни, конечно, по всем объективным меркам, но не были ли все они в ту ночь еще и отважны? Что полагается делать, когда перед людьми целый мир, которому плевать, будут жить они или умрут? Съеживаться в комок? Падать на колени? Если Бог и существует, должно быть, Он давится от хохота. Мухлюет с ними, а эти чертовы дурни, кого Он якобы создал по собственному образу и подобию, не Его винят во всем, а себя.

Когда паром с Линкольном скрылся из вида, Тедди остался на причале практически один. Почти время обеда, и он поймал себя на том, что проголодался. Спешить назад в Чилмарк незачем, поэтому он прошелся пешком до той таверны, где они с Линкольном пили пиво всего четыре дня назад, когда он только приехал на остров. А кажется, будто прошла целая вечность. На террасе он заказал миску похлебки. Пиво пить рановато, но он никуда не торопится и потому все же попросил его. Как доест и допьет — поедет вглубь острова, туда, где его ждут несколько месяцев разных задач. Тедди осознал, что с нетерпением ждет каждой. Может, перед тем как начать, позвонит Терезе. Сообщит, что́ с ним тут произошло, и он не только выжил, но и стал относиться ко всему лучше, чего не было с ним уже давно. Может, даже скажет, что подумывает написать ту книгу, какую ему советовал не писать Том Форд, пока нужда не подопрет. Ничего хорошего, вероятно, у него не получится, но если даже и так, возможно, ее удастся починить. Последние десять лет он чинил испорченное другими — так почему же не починить свое? Много лет он верит, будто на этом свете неотложных дел у него больше не осталось, да и миру он ни к чему. Но, может, ошибается.