Дальше: Тедди

Мики

Хотя время года было другим — конец лета, а не начало, — луна вставала над дальними волнами совсем как тогда, в 1971-м. Той ночью воздух тоже был зябким, он-то и загнал их в конце концов внутрь. Дом Мейсона Троера ниже по склону был темен — тоже как тогда. Вчера Мики даже собирался туда прогуляться и сильно запоздало извиниться за то, что ударил мужика. Совсем ли у него зажила челюсть? У самого Мики правая рука, насчет которой к врачу он так и не обратился, дождливыми днями по-прежнему болела и порой отекала. Сам, конечно, виноват, к черту. Отец, который в юности был драчуном, предупреждал его о физическом насилии и об опасностях его, и особенно — об удовольствиях. Когда бьешь, то, что свернуто в тебе, разворачивается в ударе, и это высвобождение… ну что может быть лучше? Начать и закончить драку одним ударом, как Мики удалось с Троером? То был абсолют. Доказательство, что любую работу, сколь бы сомнительна ни была она, можно выполнить на «отлично». В тот день у корпуса «САЭ» Мики действительно думал о своем отце. О Берте. Так все парни из отцовой бригады звали Майкла-старшего, потому что походил он на Берта Лара — Трусливого Льва из «Волшебника из страны Оз». «Эй, Берт, — говорили, бывало, они. — Чем мускусная крыса защищает свой мускус?» И старик его, подыгрывая, отвечал: «Муж-жеством».

И будь он проклят, если те каменные львы тоже на него не смахивали.

Напротив, когда Мики замесил отца Джейси, это ощущалось как неприятная обязанность — даже близко никакого удовольствия. Может, все из-за того, что дело происходило в конторе, вокруг слишком много народу, большинство женщины, и все в ужасе. Первый удар Мики превратил папашин нос в месиво хрящей, и ну да, ладно, вот это неплохо ощущалось. Как и сказать: «Дочка ваша привет передавала», когда мужик рухнул на шикарный ковер. Может, если бы тот первый удар сразу вырубил его, Мики чувствовал бы себя лучше. Но Кэллоуэй с трудом поднимался на ноги не один раз, а целых три, словно не хотел, чтобы Мики жмотничал с трепкой, которая, знал он, неизбежна. И Мики оказал ему любезность, хотя в каждый последующий удар вкладывал меньше силы и вращающего момента. Когда прибыла полиция и на него надели наручники, он обрадовался. Не придется больше дубасить этого человека. От того раза все насилие в нем прокисло, и он больше никого никогда не бил — ему это лишь время от времени снилось.

Хотя луна на волнах и прохладный воздух напоминали 1971-й, сегодняшняя ночь была иной — и не только потому, что больше нет Джейси. Петь сегодня тоже никто не станет. Им теперь по шестьдесят шесть, они слишком стары и уже не могут себя убедить, будто их шансы жуть как хороши, будто миру не насрать на их надежды и грезы — если у них какие еще и остались. Но даже так перед тем, как выйти на террасу, он тихонько включил музыку. Дилия, все еще злясь на него за то, что обвинил ее в том, как все обернулось, наконец-то уснула, а обычно спит она крепче под музыку. Почти каждую ночь укладывается спать в наушниках, уверяя, что музыка глушит голоса у нее в голове, которые ей постоянно напоминают, что она говно. Сегодня, чтобы приглушить собственные мрачные мысли, Мики порылся у Линкольна в кухонных шкафах, пока не отыскал ту бутылку хорошего скотча, о покупке которой упомянул Линкольн. Теперь он почти не пил крепкого — после того, как сходил к врачу с жалобой на одышку и ему сообщили о его дефектном сердечном клапане. Еще б не быть ему дефектным. Не сын ли он своего отца? Кувшин «Кровавой Мэри», который он нынче утром смешал, был первым бухлом, что он попробовал больше чем за год. Дилии он пообещал, что с крепким завязал, и до сегодняшнего дня держал слово в тщетной надежде, что она сдержит свое. Хрен там. Мики претило судить других, но уж очень ему хотелось, чтобы люди не врали, что они в завязке, а на деле — вовсе нет. Неужто он многого от них просит?

Однако что такое его собственная жизнь, как не паутина лжи, по большей части — необязательной. Его ставило в тупик то, что ему хочется, чтобы друзья его поверили, будто он до сих пор всерьез бухает, хотя пьет теперь в лучшем случае пиво — оно, как сказали врачи, убьет его не так быстро. Гора ребрышек, которую он съел вечером, тоже была показухой. Черт, да если бы ему сегодня кокс подвернулся, он бы тоже вмазался, наверное, лишь бы убедить Линкольна и Тедди, что он тот, каким был всегда, что жизнь его протекает по плану и он ни о чем не жалеет, поскольку жалеть ему не о чем. Он не признался бы даже в мотоциклетной аварии, если бы ее свидетельство не было так тошнотворно зримо — лютый розовый шрам у самой линии волос. Будь здесь один Линкольн, он бы, глядишь, шансом и воспользовался. Однажды еще в Минерве Линкольн заметил, как их препод по государствоведению хромает, и спросил почему. Потому что, проинформировал его тот, его левая нога — это протез до бедра. Весь семестр он ковылял перед ними, словно капитан Ахав, а Линкольн заметил только сейчас. В каком-то смысле привычка друга ничего не улавливать превращала его в идеального студента, которого больше интересуют значения предметов и явлений, нежели то, что они вообще существуют, как будто можно определить значение чего-нибудь, на самом деле его не пронаблюдав. У Тедди же взор был орлиный — особенно по части телесных травм. Он как будто ожидал, что все, с чем бы ни вступил он в контакт, его покалечит. И надеяться не стоит, что он не заметит шрам.

Останься отец в живых, все было бы иначе, думал Мики, но это, возможно, еще одна ложь. Странно и вместе с тем как-то уместно вернуться туда, где началась жизнь, полная обмана, которой он себе не планировал. На этот остров. В этот дом.

К тому времени, когда вернулись друзья, Мики задремал на террасе. Его разбудил хруст колес по гравию, потом открылись и закрылись дверцы, в тихой ночи послышались приглушенные голоса. Ему стало легче. Линкольну он сказал, что Тедди уже будет ждать, когда он подъедет к больнице, но сам вовсе не был уверен, что так оно и окажется. Тедди официально не выписали, поэтому, возможно, ночная сестра попробует его остановить. А может, когда Тедди встанет с кровати и попытается одеться — поймет, что не может. Но нет, вот они. В доме зажегся свет, и мгновение спустя за стеклом двери возник Линкольн, лицо мрачнее грозовой тучи. Отодвинув ее, шагнул в сторону и пропустил Тедди, который замешкался в проеме, ошалело покачиваясь. Правый глаз у него прятался под толстой белой повязкой размером с теннисный мяч.

Мики встал.

— Помочь?

— Я справлюсь, — буркнул Линкольн, еле сдерживая ярость, и вывел Тедди наружу.

Когда они устроили его, Линкольн тоже было сел, но заметил бутылку виски и вернулся в кухню.

— Ну что, — произнес Мики, оглядывая Тедди, — выглядишь лучше, чем в клубе. Как ты себя чувствуешь?

— Слабость. Но пока не очень болит.

— Что тебе дали?

— Забыл. Какие-то пилюли от боли, нового поколения. Действуют, вот что главное.

— Слыхал, штука в том, чтобы перестать их принимать, когда боль утихнет. Ты к этому готов?

— Разбудите меня, если начну дремать. Думаю, я уже почти все и сам вычислил.

— Да ну? — Мики очень сомневался в том, что это вообще возможно.

— Ну, не совсем вычислил, — ответил Тедди. — Скорее… просто проснулся, это зная.

Мики хмыкнул.

— Хорошо, тогда ты нам все и расскажешь.

Когда Тедди отозвался слабейшей своей улыбкой, Мики ощутил, как его оборола нечистая совесть. То, что он делает — требует, чтобы друзья выслушивали его историю именно этой ночью, — и эгоистично, и жестоко, хотя другим вариантом было бы улизнуть с острова на пару с Дилией, а они пускай воображают себе худшее, что Линкольн, вполне вероятно, уже и так начал.

Дверь вновь отодвинулась, и возник Линкольн с двумя стаканами, в каждом по нескольку кубиков льда, поставил их на середину стола.

— А тебе, вероятно, нельзя, — сказал он Тедди, но тот уже взял стакан.

На два пальца налил Линкольн себе, Тедди чуть плеснул, после чего поставил бутылку так, чтоб и Мики достал. Смысл ясен — себе сам пускай наливает, что тот и сделал.

— Ладно, — заговорил Мики. — Не знаю толком, с чего начинать, но…

— Это был несчастный случай, — выпалил Линкольн. — Начни с этого.

— Чего-чего?

— Как она умерла. Объясни, что это был несчастный случай.

— Линкольн, — произнес Тедди чуть ли не шепотом. — Пускай сам рассказывает.

— Ага, Мик, — согласился Линкольн. — Расскажи нам, как умерла Джейси.

— Она умерла у меня на руках, — ответил Мики.

В своих объятиях он ее чувствовал до сих пор, сорок с лишним лет спустя.

— Несчастный случай.

— Да, — признался он, хотя понятия не имел, как Линкольн мог догадаться.

Линкольн сглотнул.

— Похоронена она тут?

Ошеломленный Мики покачал головой. Если бы мысль эта не была совершенно чокнутой, он бы поклялся, что под «тут» его друг имеет в виду этот склон с лужайкой.

— Я что-то не понял, чувак. С чего б ей быть тут похороненной?

— Не ври, — сказал Линкольн. — Ты мне, к херам, только не ври, Мик. Завтра сюда нагрянут легавые и перекопают здесь все до последнего дюйма. Если она тут, ее отыщут.

Смеяться сейчас — вот что было совсем уж лишним, конечно, однако вот правда: Мики не сдержался. Ври сорок лет себя не помня, и все тебе верят, а когда наконец решишь сказать правду…

— Линкольн, — сказал он, — я даже близко не в силах догадаться, о чем ты…

Но успел выговорить он лишь это, потому что Линкольн, не проявляя никаких признаков больной спины, вылетел из своего кресла. Левой рукой схватив Мики за горло, правую сжал в кулак и уже занес его. И ударил бы, Мики был в этом уверен, если бы дверь на террасу как раз не скользнула вбок. Видя, как в проеме моргает осоловевшая Дилия, Линкольн разжал хватку на шее Мики, выпрямился и повернулся к женщине. Мики встал, Тедди тоже поднялся.

— Все в порядке, — хрипло сказал Мики. — Выходи давай, познакомься с моими друзьями.

Мучительный миг никто не шевелился. Но затем Тедди подошел к Дилии в дверях и сгреб ее в объятия. Поразившись этому, она бросила на Мики взгляд из-за его плеча, но дала себя обнять. Долгое мгновение спустя Тедди сделал шаг назад, чтобы рассмотреть ее получше на расстоянии вытянутой руки.

— Ты похожа на маму, — произнес он и улыбнулся.

В ответ она улыбнулась тоже — совсем как Джейси.

Встретиться они договорились в ресторанчике у паромного причала в Вудз-Хоуле, но он не был уверен, придет она или нет. Скоропалительный план сложился у них вчера днем, пока Линкольн разговаривал по телефону с Анитой, а Тедди в своей периодичной тоске отправился гулять.

Но с тех пор многое произошло, и Мики не стал бы ее упрекать, если б она передумала.

— С каких это пор завелись у нас друг от дружки секреты? — спросил он, и вопрос прозвучал не вполне риторически.

Еще утром они с Тедди удрали к Гей-Хед, и, если судить по тому, как он держался, когда вернулись, там, должно быть, что-то произошло. Бедный Тедди. Все они были в нее безнадежно влюблены, но он, казалось, пропал совсем. Он что, утратил самообладание и признался в своих чувствах, стал ее умолять, чтоб не выходила за Ванса? И она тогда подрезала ему крылышки? Сделала бы она это очень нежно, разумеется, потому что Мики подозревал: Тедди у нее любимчик. Однако если Тедди нарушил их бессловесный уговор — что ж, так ему и надо, разве нет?

Подумав так, он тотчас же устыдился. В конце концов, если уговор у них без слов, кто скажет, что он вообще есть? Сам он всегда подразумевал, что к этому и сводится их «один за всех и все за одного»: зашифрованное соглашение, что они никогда не станут действовать друг у друга за спиной, добиваясь чувств Джейси, а потом все сложилось даже удачно — после ее помолвки с кем-то совершенно посторонним. Если уговор вообще существовал, он сводился всего лишь к запрету на соперничество, который после ее помолвки и не понадобится блюсти. Однако в некотором смысле они действительно состязались, даже когда бывали вместе, и если Джейси намеревалась выйти замуж за того, кого звали не Мики, он предпочел бы, чтоб звали этого человека и не Линкольн или Тедди. Признание позорное, но уж какое есть, и если он только не ошибался, друзья его считали так же. Ванс, вероятно, и впрямь полный мудак, а Джейси определенно заслуживала лучшего, но Мики смирился с тем, что они поженятся, как смирился со всем тем в жизни, чего он не в силах изменить, — смерть отца, номер в лотерее. Если же Джейси суждено связать себя узами с Линкольном или Тедди, ну… тут вот он уже не уверен, что сможет привыкнуть.

В общем, возможно, что после вчерашней ночной спевки «все за одного» и совокупно употребленного бухла она передумала с ним встречаться, как собирались, и села в автобус до Нью-Йорка, как и намеревалась изначально. Вообще-то, оглядывая ресторан и не видя ее, он ощутил как сокрушительное разочарование, так и… эгей, облегчение. Но затем ему помахала молодая женщина в шляпе с широкими обвислыми полями и темных очках, сидевшая на террасе одна.

Выйдя наружу, он выдвинул стул напротив.

— Это что, маскировка? — Выглядела она как хипповая копия Одри Хепбёрн из «Шарады».

Джейси театрально сощурилась:

— Они что-нибудь заподозрили?

Мики покачал головой. Линкольн и Тедди высадили его у входа в Пароходную администрацию в Фэлмете, где все неловко и попрощались друг с другом.

— Послушался бы ты разума, — сказал Тедди. — Черт, да я бы сам поехал с тобой в Канаду, если бы хоть так можно было не пустить тебя во Вьетнам.

Тронутый предложением Мики отмахнулся от него с юморком, заверив обоих друзей, что на самом деле он больше тревожится за них, а не за себя, особенно за Линкольна — если учитывать, какой он теперь стал подкаблучник, а ведь еще даже не помолвлен. Дальше Мики не будет рядом, и пример Линкольну брать не с кого.

На что Тедди произнес:

— Большое спасибо.

В конце Линкольн отказался даже от шуточного прощанья, не пожал протянутую руку, а сказал лишь:

— Иди сюда, — и крепко прижал к себе Мики, прошептав: — Удачи, чувак, — а это означало, что и Тедди пришлось с ним обняться.

Как только они отъехали, Мики, чувствуя себя подонком из-за того, что обманул их, забрал свою машину и поехал обратно в Вудз-Хоул.

— Так, — сказал он Джейси. — Объясни, что мы тут делаем, потому что я не понимаю.

— Всему свое время. Дай-ка я на твою руку посмотрю.

Он поработал ради нее кулаком, стараясь не морщиться.

— Сегодня лучше. Отек сошел.

Она лишь покачала головой и улыбнулась ему с выражением «почему все мужчины такие брехуны», эта ее улыбка была у него среди любимых, хоть и обожал он их все.

Ее «Кровавая Мэри» — самое что надо, поэтому когда подошла официантка, он себе тоже заказал.

— Надо полагать, время у нас есть? — произнес он.

Джейси кивнула:

— Мне никуда не нужно.

— Я думал, ты денек-другой проведешь у Келси в Нью-Йорке.

— Я соврала, и что?

«Когда правда вдруг стала ложь», — подумал Мики.

— А дальше ты мне скажешь, что не выходишь замуж.

— Великолепное предсказание!

Он постарался не просиять от такого известия, но ощутил, что не удалось.

— А Ванс об этом знает?

— Пока нет, но он не удивится.

— А родители?

— Они будут в шоке. — Вот теперь просияла она.

— Так что же произошло?

Джейси вздохнула:

— Мы так и не договорились, где жить. Я думала про Хейт-Эшбери. Его же представление — Гринвич, где-то на полпути между домами наших родителей.

— Могли бы сойтись на компромиссе. Мне то и дело рассказывают, что обычно у всех семейная жизнь к этому и сводится.

Она покачала головой.

— Условия диктует Ванс. Вот к этому сводится вся семейная жизнь, если ты женщина.

Снова загрузившись, паром дал гудок и отвалил от рампы; пассажиры, отплывавшие на остров, махали с верхней палубы. Когда официантка принесла Мики «Кровавую Мэри», он одним махом заглотил треть, и похмелье тут же отступило.

— Тедди сказал, что поедет со мной в Канаду, если это поможет не пустить меня на войну.

— Бедный Тедди, — произнесла она, глядя куда-то вбок, и глаза у нее блеснули.

— Вчера у Гей-Хед что-то чудно́е было?

— Купались голышом.

— Да ну? И кто это придумал?

— Я, — ответила она, встретившись с ним взглядом, и в этом признании слышался вызов.

Она его что, проверяет? «Не спрашивай», — подумал он, но спросить, конечно, пришлось.

— А еще что-то было?

Она по-прежнему смотрела прямо на него.

— Больше ничего.

Что ж, подумал он, этим тогда и объясняется уныние Тедди. Выглядел он виновато, хотя на самом деле у него просто сердце разбито. Неудивительно, что его пришлось уламывать спеть с ними на террасе «Шансы есть». Его собственные, какими хлипкими бы ни были, только что отменились вовсе, а вот шансы Мики возродились как по волшебству.

— Как бы там ни было, — произнесла Джейси, — тебе нельзя ехать с ним в Канаду.

— Нельзя?

— Об этом не может быть и речи.

— Почему?

— Потому что ты едешь туда со мной.

— Ты был когда-нибудь в Бар-Харборе? — поинтересовалась она два дня спустя.

За час до этого Джейси умолкла, и Мики ощутил, что ей не хочется, чтоб он заполнял это молчание трепом. Возможно, подумал он, ее наконец накрыло серьезностью того, что они делают — сбегают в Канаду без денег и даже толком не спланировав, чем станут заниматься, когда доберутся туда. Он уже ждал, что следующими ее словами будут: «Ладно, разворачивай машину. Дурацкая это мысль».

Выехав из Вудз-Хоула, они миновали полпобережья Мэна, и Атлантика всегда оставалась у них по правую руку, иногда всего в сотне ярдов, а потом на час или больше исчезала из виду совсем. Когда он заметил, что в Канаду есть дороги и попрямее, она сказала:

— Твои поездки напрямик уже в прошлом.

Это заявление он счел метафорическим, хотя смысл его от него ускользал. Она обещала ответить на вопрос, который он задал ей еще в Вудз-Хоуле («Что мы делаем?»), равно как и на тучу других, не дававших ему покоя с тех пор («А не стоит ли позвонить твоим родителям, чтоб не волновались? Разве не нужно сообщить Вансу, что свадьбы не будет? А что делать с Линкольном и Тедди? Почему такая секретность во всем?»). Но все вопросы до единого пока что оставались без ответа. Казалось, что-то не дает ей покоя, но вытянуть из нее удалось лишь, что он все поймет во благовременье.

— Когда б это я успел побывать в Бар-Харборе? — фыркнул в ответ он.

Она пожала плечами:

— Не знаю. Когда родители тебя с собой в отпуск брали в детстве?

— Мы ездили на озеро.

— Какое озеро?

— Видишь ли, в чем дело, бедненькая богатенькая девочка. В детстве я считал, что существует лишь одно озеро. И мы туда ездили в августе на неделю. Иногда на две, если денег хватало. Там проводили отпуска все, кто жил у нас в районе.

Глядя на него, она прищурилась.

— Значит… когда ездили в отпуск, вы там видели тех же людей, что и весь остальной год? На той улице, где ты живешь?

— «Люди пялятся, — проблеял Мики, — ну и пусть глядят… Я нигде больше на свете не хочу стоять…»

Сколько времени должно пройти, чтобы она поняла, спросил он себя, эту штуку, его жизнь до Минервы, которую он вечно старался объяснить, и ему это никогда не удавалось. Даже Тедди и Линкольн — при том, что ни тот ни другой не купались в деньгах, хоть семья Линкольна и была довольно зажиточна, — казалось, с трудом понимали, почему он так упрямо цеплялся за некоторые представления. Никак не верили, к примеру, когда он по собственной воле предпочел остаться на кухне и драить там кастрюли, когда мог бы стать лицевым и рассекать по столовой. Ну как объяснить им «Акрополь» — забегаловку в Уэст-Хейвене и его первую настоящую работу, ну да, он драил там кастрюли, — где хозяин Нестор платил ему под столом? Всего несколько часов после школы и еще несколько на выходных. Каждый день на длинной сушилке его ждала гора котлов и сковородок — грязная корка засыхала на них с обеда. Следующие два часа он медленно отмывал их по одной, воображая, как будет ощущаться у него на плече ремень «Фендера-Стратокастера», на который он давно уже положил глаз, а под мозолистыми пальцами — лады на изящном грифе. Сознавая, что родители не одобрят его работу после школы, когда он вроде бы должен заниматься, чтобы оценки были выше, он сказал им, что записался в учебную группу Организации католической молодежи, — а такая ложь, предполагал он, на небо его не протащит. Но тогда еще старик с подозрением относился ко всему, что вылетало из уст сына, и однажды, закончив работу в кухне, Мики обнаружил Майкла-старшего у стойки заведения — тот ел чизкейк. Показал на пустовавший табурет рядом, и Мики примостился на нем.

— Газировки хочешь? — спросил отец. — Какой-то ты весь потный. — Когда принесли колу, отец спросил: — Ну и ради чего все это?

— Ради гитары, — признался Мики.

— У тебя же есть гитара.

— Эта лучше.

Глаза отца сузились. Опасная почва.

— Та, что мы тебе подарили на Рождество, недостаточно хороша тебе? (Немарочная «НуТоун» с гнутым грифом и торчащими ладами, она жужжала и гавкала.)

— Считай ее… инструментом, — пояснил Мики, довольный тем, что нащупал аналогию, которую его старик в состоянии понять. «Любой мастак под стать своему инструменту» было одним из его любимых присловий.

— Ладно, — произнес отец, как бы не против пока что и уступить, — только тут вот еще что.

— Что тут еще?

— Ты солгал матери.

Вот в этом весь его отец. Стоило Мики попасться на чем-то таком, что ему делать не следовало, он неизменно подводил свою мать, а не разочаровывал их обоих. Как будто отец давно уже списал его со всех собственных счетов как пропащего.

— Ты говорил, что ходишь куда-то заниматься или еще какую-то хрень. Извините, — добавил он, потому что как раз в этот миг возникла официантка подлить ему горячего кофе.

— А ты маме расскажешь про этот чизкейк? — спросил Мики.

Потому что при последнем визите отца к врачу у него обнаружилось не только высокое давление, но и повышенный уровень сахара. Поскольку ему велели сбросить вес, сладости в его рацион больше не входили — только утром в воскресенье, когда отправлялись на особую прогулку на Вустер-стрит за итальянской выпечкой.

Отец воззвал к официантке, которая и сама смахивала на диабетичку:

— Уму непостижимо, до чего этот пацан языкастый, а?

— Нынче вся молодежь такова, — ответила та, подмигнув Мики.

— Его язык до добра уж точно не доведет, — произнес отец, шлепнув по стойке двадцаткой.

Уже сев в машину, Мики спросил:

— Так можно мне на работе остаться?

— Пока да, — ответил отец, — при условии, что мать согласится. Нестор к тебе хорошо относится?

— Ага, годится.

— Вот и пусть. У меня в багажнике кусок пластиковой трубы, который ему в ухо войдет идеально. Тебе работа-то нравится? Я только потому спрашиваю, что дома ты, по-моему, ни тарелки не вымыл.

Мики начал было отрицать: мол, мытье кастрюль — не самоцель, но тут же понял, что это не совсем так. Да, поначалу созерцать эту гору посуды всегда страшновато — когда он только входит в кухню, но ему на самом деле даже нравилось справляться с ними по очереди в своем собственном темпе, а ощущение, возникавшее, когда заканчивал, он любил еще больше: выполнил задачу, пусть даже она бессмысленна, а сам после нее остаешься вонять кухонной тряпкой, которую мариновали в топленом сале.

— Да ничего вроде.

— Хорошо, — сказал отец. — Даже слышать не хочу, что ты работаешь спустя рукава. Эта пластиковая труба и к твоему уху приспособится, капиш?

Вот чего Линкольн и Тедди — что уж там о Джейси говорить, — казалось, никак не могли взять в толк. Они подозревали, что он не вылезает из кухни потому, что у него зуб на богатых девчонок и ему не нравится с ними любезничать. А ему просто нравилось на кухне. Поварихи напоминали ему материных подруг в Уэст-Хейвене, и по душе были даже длинная сушилка из нержавейки, промышленной мощности распылитель над мойкой и вечная духота — все это возвращало его в «Акрополь» и вновь будило восторг того первого «Стратокастера», что он купил на заработанные там деньги. Кухня корпуса «Тета» немного напоминала Мики церковь — вернее, то, как он церковь воображал, но она такой никогда не бывала — по крайней мере, для него. В Минерве ему нравилось, но, в отличие от Линкольна и Тедди, он так и не уверился в том, что ему здесь место. Конечно, тут лучше, чем в Уэст-Хейвене, но это же не значит, что Минерву нужно любить. Кроме того, он начинал постепенно соображать, что величие его отца — причина, почему на этого человека стоило равняться, — состоит в способности любить то, что ему дадено, что сунули ему в руки, что волей-неволей оставалось только принять.

Теперь ему бы хотелось объяснить все это Джейси. Вопросы, что она задавала ему о его прежней жизни, всегда показывали ее искренний интерес, хотя Мики было ясно и другое: для нее это было сродни изучению иностранного языка. Ей удавалось распознать в нем что-то родственное и собрать себе небольшой практичный словарь, но чтобы заговорить на этом языке бегло, нужно в него погрузиться. А с чего бы девушке из Гринвича, Коннектикут, погружаться в Уэст-Хейвен, с его строителями, жирными лягашами и пижонистыми мордоворотами? Хотя ему нравилось, что она так любознательна, ответы его, казалось, не подводили ее к истинному пониманию, а лишь вызывали новые вопросы («Так почему же родители не возили тебя в Бар-Харбор? Ладно, может, им не по карману было жить там долго или в местах получше, но поехать-то они хотя бы могли?»). Даже с ним-путеводителем она оставалась туристкой. Не то чтоб он ее упрекал. Какая разница, если она не бегло говорит на его языке? В Минерве он научился такому выговору, что был ближе к ее произношению, чем к своему собственному, так? Поэтому общаться-то они могут. А если зазор и остается, со временем они его сомкнут.

— Так, значит, вы в Бар-Харбор летом ездили регулярно?

— Не каждый год. Иногда отправлялись в Беркширы. Или на Кейп. Или на Нантакет.

— Просто втроем?

— Порой ездили еще с одной парой. Обычно с кем-нибудь из фирмы Дональда.

Мики уже собирался уточнить, кто такой Дональд, но тут вспомнил, что Джейси всегда называла родителей по именам. Дональд и Вивиан. Дон и Вив.

Август на Нантакете против недели на озере. Вот в чем зазор, который им предстояло сомкнуть, чтобы у них все получилось. Даже не зазор — пропасть. И все же, предполагал Мики, пропасть эта могла быть и шире. Он мог быть беднее, Джейси — еще богаче. Он бы мог быть черным. Однако зазор все-таки был настоящим, а не пустяком. Помочь тут может любовь — при условии, что это ее они сейчас в себе чувствуют. В самом деле, не любовь ли и есть так называемый ответ?

И был еще один зазор. Сбежать в Канаду, вместо того чтоб явиться на службу, после торжественного обещания, какое он дал отцу.

— Не уверен, что я так могу, — сказал он ей еще в Вудз-Хоуле.

— Но так же правильно, — упорствовала она. — Ты не можешь этого не видеть. Война — бред. Не говоря уже о том, что она безнравственна.

Так-то оно так — правда есть и в том, что отец понял бы его, хотя бы частично.

«Жениться на твоей матери — самое умное, что я в жизни сделал», — любил говаривать он, когда ее не было рядом и она не могла его услышать. Он бы уж точно отдал должное силе чувств Мики к Джейси. Но пусть даже старик уже умер, Мики так и видел, как они вдвоем примостились на табуретах у стойки «Акрополя» и его отец лопает запрещенный чизкейк. «Ну и ради чего все это? — спросит он. — Надеюсь, не ради еще одной гитары, нахер».

«Ради девушки», — ответит Мики.

«Ладно, пусть, — согласится отец. — Это-то прекрасно, только тут вот еще что».

«Что тут еще?»

«Эта война».

«Дурацкая она, пап».

«Все войны дурацкие. Не в этом дело».

«А в чем?»

«Дело в том, что если не пойдешь ты, вместо тебя пойдет кто-то другой, capisce? Оглянись-ка, посмотри на эту столовку. Тут с полдюжины твоих сверстников. Парочка вон в той кабинке сидит. Кто из них должен пойти вместо тебя? Покажи его мне, потому что я не различаю».

«Смысл в том, чтобы никто не шел».

«Ага, но кто-то все равно пойдет. Пойдет какой-нибудь несчастный хмырь».

«И ты считаешь, что на его месте должен быть я».

«Нет. Вообще-то я б сам вместо тебя пошел, если б они, нахер, нашли какое-нибудь дело для пожилого водопроводчика с хилым сердчишком».

И ведь пошел бы, Мики был в этом уверен. Больше всего на свете он хотел бы, чтоб его отец был жив и познакомился бы с Джейси. Потому что вот тогда она бы поняла, что́ просит его сделать.

«Прости, пап. Я постараюсь загладить это перед тобой».

«Да вот же незадача, это не между мной и тобой. Это между тобой и тобой».

— Так что, — спросил Мики, — хочешь переночевать в Бар-Харборе?

— Боже упаси, — ответила Джейси. — Терпеть не могу это долбаное место.

Ту ночь они провели в обшарпанном мотеле на горке с видом на Атлантику, недалеко от канадской границы. Джейси, по-прежнему в своей маскировке под Одри Хепбёрн, ждала в машине, пока Мики ходил регистрироваться — как это накануне вечером проделала она.

— Да наплевать им, — заверил ее он, — семьдесят первый год на дворе.

Она ж такой вольный дух, как-то нелогично, если ее так заботит, что́ о них подумают посторонние. Возможно ли, что он ее неверно оценивал? Мики всегда предполагал, что они с Вансом занимались сексом, но не знал этого наверняка. Возможно ли, что Джейси втайне целомудренна? В Уэст-Хейвене таких девчонок было навалом — особенно итальянок из их района, те мололи языками за милую душу и давали понять, что зажгут с тобой хоть завтра, вот только это завтра никогда не наступало. Трудно представить, что Джейси из таковских, но по ней никак не скажешь. Да и, напомнил себе он, из ее решения не выходить за Ванса не обязательно следовало, что она тут же прыгнет в постель к нему самому.

Накануне вечером она уж точно не прыгала никуда. Конечно, оба они вымотались после долгой дороги, а в номере у них стояли две односпальные кровати. Но Мики подозревал, что будь там даже двуспалка, это ничего бы не значило. Джейси ушла в ванную, откуда донесся шум душа, а когда вынырнула оттуда, на ней была длинная ночная сорочка, и она тут же улеглась на одной узкой кровати, сказав:

— Все твое.

В каком смысле? Ванная его? Душ? Ему что, надо бы в душ? Душ Мики принял — на всякий случай. А когда вышел, обмотав талию полотенцем, в номере уже было темно, только ночник горел у пустой кровати, а такой сигнал даже он умел истолковать. То, что она не хотела секса с ним, обижало, хотя само по себе это беспокоило его гораздо меньше, чем ее явное нежелание вообще каких бы то ни было нежностей. Ни объятий. Ни поцелуя на сон грядущий. Она боится, у него двигатель заведется так, что потом не остановить? Или она передумывает — и передумывает по-крупному? Может, отказ выходить замуж открыл в ней шлюзы сомнений и она уже ни в чем не уверена. Сам запредельно вымотанный, он уснул, так и не придя ни к каким выводам. А вот сегодня вечером поневоле задашься вопросом, не случится ли примерно то же самое. И в следующую ночь тоже.

Номер был достаточно дешевый, но когда Мики вписался и вытащил бумажник, чтобы расплатиться, оказалось, что нескольких долларов ему все же не хватает. До сих пор Джейси позволяла ему платить за все: ночлег, еду, бензин. Он понимал, что финансы его на исходе, и собирался заехать в какой-нибудь банк по дороге, вдруг удастся обналичить чек, — но как-то совсем вылетело из головы. Вернувшись к машине униженный, он сказал:

— Прости, но мне нужно занять у тебя пятерку.

— О, ну да, — сказала она, но когда он открыл багажник, чтобы Джейси достала свой рюкзак, она повернулась к Мики так, что ему было не видно. Снова же застегнув клапан, она протянула купюру, и Мики сунул ее в карман, даже не взглянув.

И только в конторе мотеля заметил, что это сотенная. После смерти отца он таких и не видел. Майкл-старший, как многие работяги, деньги всегда носил при себе свернутыми в рулончик в переднем кармане — несомненно, его успокаивала тяжесть такой скатки, иллюзия контроля, какой не добьешься от хлипкой кредитки. Что я тут делаю, пап? — спросил себя он, пока женщина за стойкой отсчитывала ему сдачу, хоть и знал, что ответом было бы: Вот это и выясни, сын.

Ужинать они пошли в семейный ресторанчик чуть дальше по дороге, где он заказал себе стейк, зажаренный по-куриному, а Джейси — печеную пикшу. Отчего-то — может, потому, что завтра они окажутся в безопасной Канаде, — настроение у нее улучшилось.

— А что вообще такое «стейк, зажаренный по-куриному»? — спросила она, когда еду подали. — Мне всегда было интересно.

Вот опять этот зазор, — подумал Мики, протягивая ей на вилке кусочек.

Она вдумчиво пожевала.

— Похоже на панировку со вкусом говядины.

Он пожал плечами.

Она ему ухмыльнулась:

— Крекерная диета, как выражались Дон и Вив.

Мики кивнул.

— Пища моего народа.

— Ой, да ладно тебе. Твой народ — итальянцы.

Отчего хмыкнул уже он.

— Что, по-твоему, кладут в тефтели?

— Мясо?

— Может, и кладут самую малость, но в основном хлебные крошки. И что-нибудь еще, подешевле мяса.

— «Когда правда вдруг, — пропела она, — сталааааа… ложь».

В мотеле они оказались единственными постояльцами, что нормально так далеко к северу, когда до настоящего лета еще несколько недель. У каждого номера позади имелся небольшой цементированный дворик, а на нем — два пластиковых садовых кресла. У Мики еще осталось чуть-чуть травы, которой он разжился у Троера, перед тем как его вырубить, и он прикинул, что они выкурят ее и посмотрят на далекий океан, пока на него будет опускаться ночь. Кроме того, возвращаясь из ресторанчика, они остановились у дежурного магазина, и Мики купил шестерик пива. И за ужин он заплатил из той сотни, что дала она. Осталось еще немного наличных, но он не мог не задать себе вопрос: так вот оно теперь все и будет? Он и дальше станет обращаться к ней за деньгами, когда у него кончатся? Поэтому на середине своего первого пива он решил поднять эту тему.

— Когда доедем туда, куда едем, как ты себе это представляешь?

— Что именно?

— Нам работа понадобится.

— Я стану столики обслуживать. Ты будешь напитки в баре разливать. — Произнесла она это так, будто ей было мучительно проговаривать очевидное. В конечном счете вряд ли они устроятся куда-нибудь ядерными физиками. — А в какой-то момент соберешь группу.

— В таком случае, — сказал он, — нам сначала нужно было заехать ко мне домой и прихватить гитару.

На текущем счете у него было немного денег — при условии, что в Канаде они найдут того, кто согласится обналичить ему чек, — но на замену его «Стратокастеру» не хватит. После выпуска деньги его не очень заботили — он рассчитывал, что скоро по всем его счетам начнет платить Дядя Сэм. А теперь вдруг они снова возникли на повестке дня.

— Но, в общем, — продолжил он, — похоже на то, чем бы мы занимались, если б не поступили в колледж.

Она отхлебнула пива.

— У тебя есть план получше?

— Нет, это и был мой план. Я надеялся, что получше он будет у тебя.

— Не-а.

— А как ты нас себе представляешь? Себя и меня.

Она подалась вперед и взяла его за руку.

— Все станет иначе, как только мы окажемся в Канаде.

— Да ну? — произнес он, приятно удивившись.

Ему не приходило в голову, что у половой близости может быть географическая составляющая. Будь так, Джейси упомянула бы об этом раньше. До границы оставалось миль двадцать, и он бы с радостью ехал туда еще полчаса, знай, что на другой стороне его ожидает такая награда. Черт, да он бы всю дорогу распевал «О, Канада!». Отчего на память сам собой пришел тот вечер, когда ему выпал номер в призывной лотерее, с которого и началось это самое путешествие.

Допив пиво, Мики сказал:

— В вестибюле я видел телефон-автомат. Мне надо матери позвонить.

— Зачем?

— Потому что домой я должен был вернуться еще вчера. Она станет волноваться. А кроме того, скоро ей примутся названивать из призывной комиссии и спрашивать, куда это я подевался, нахер.

— Ладно, — согласилась Джейси, как ему показалось, неохотно. — Только ни в коем случае не говори, что я с тобой.

— Нельзя?

— Нет. Дай слово. Никто этого знать не должен.

— Из-за чего ты так дергаешься? — спросил он. — Им же я нужен, а не ты.

— Это ты так считаешь.

И тут он по-настоящему задумался. Это она Ванса имеет в виду? Своих родителей? Подружек по сестринству, которые так преданно берегли ее честь в Минерве? Весь Гринвич, Коннектикут? Он знал: то, что они сейчас делают, будет иметь серьезные последствия для него, но до сих пор толком не отдавал себе отчет, что и Джейси тем самым поворачивается спиной ко всему миру.

— Мне нужно, чтоб ты мне дал слово, Мик.

— Даю.

Когда он встал с кресла, она спросила:

— А до завтра может подождать?

— Конечно, — ответил он, снова садясь. — Наверное.

— Хорошо. Потому что сегодня мне нужно рассказать тебе о моем отце. — Он не ответил на это ничего, и она продолжила: — Про это никто не знает. Ты услышишь первым.

— Я не понимаю. Ты это про Дональда? Из дуэта Дон и Вив?

Она фыркнула.

— А он-то тут при чем?

Вероятно, удивляться не следовало. В конце концов, она совершенно не была похожа на высокого светловолосого Дональда Кэллоуэя, который всегда называл ее «нашей маленькой цыганкой» из-за ее темных курчавых волос и смуглой кожи. Но она была ребенком, а какой ребенок сомневается в том, что́ ему рассказывают родители? Но затем настал восьмой класс — со всей его жестокостью мимоходом, с его нескончаемыми бурными колебаниями социального капитала. И мальчиками. Был один, Тодд, ей он нравился, потому что был забавным, вечно паясничал. Ей пришлось его предупредить, чтоб не выделывался, когда она будет знакомить его с родителями, особенно перед отцом, агрессивно лишенным чувства юмора: он считал, что ей на свидания еще слишком рано. Дома у них пацану удалось вести себя прилично, но как только они вышли за дверь — он сказал:

— Ничё себе! Тебе сколько было? — Она спросила, о чем это он, и Тодди ответил: — Ну, когда тебя удочерили?

Джейси убеждала себя, что Тодди, как за ним водится, просто пошутил, но помнила, как ей в тот миг стало тошно, и посмеяться над шуточкой она не сумела. Потом они отправились играть в мини-гольф, и Тодд платил — что, казалось, дало ему право и дальше над нею подтрунивать, хоть она и умоляла прекратить. Ее из агентства взяли или просто подбросили к дверям нынешних родителей? Или же ее река Коннектикут в корзинке на берег вынесла?

Самой трудной лункой был «Вулкан», там мяч гнать нужно вверх по склону, а наверху крохотный мелкий кратер. Если обсчитаешься со скоростью или не попадешь в центр ямки, мяч вылетит через край и снова скатится обратно, и тогда придется начинать все сызнова. Насмешки Тодда вывели ее из себя, и Джейси никак не удавалось загнать мяч на место, один за другим ее удары выносили мячик за край. По правилам на каждую лунку полагается не более десяти ударов, но Тодд не желал сходить с места, пока она не загонит свой мяч. Когда ей наконец это удалось, она разрыдалась, отказалась играть дальше и потребовала, чтобы он отвез ее домой. А там сразу же забралась в постель, но успокоиться все никак не могла, даже накрывшись с головой. Мальчишка распахнул дверцу в ту часть ее мозга, где хранились загадки. Теперь то, что давно уже ее озадачивало, начинало обретать смысл. Сколько раз входила она в комнату, где собрались материны подруги, и они разом умолкали и как-то виновато смотрели на нее? А что делать с загадочными замечаниями отца, когда они с матерью обсуждали какую-нибудь несносную привычку Джейси («Ну, Вив, это у нее точно не от меня»)?

Наутро Тодд позвонил извиниться — уверял ее, что ничего не имел в виду. Многие дети сперва не похожи на своих родителей, а начинают походить на них потом. Он даже позвал ее на свидание в следующие выходные, чтобы как-то загладить свою вину, но она отказалась. Отец заподозрил неладное и вынудил ее рассказать, в чем провинился этот мальчишка, он этого маленького короеда по стенке размажет, но Джейси только сказала, что Тодд над нею смеялся, когда она не смогла сразу загнать мяч в лунку «Вулкан». Видно было — отец ей не поверил.

Месяц ушел у Джейси на то, чтобы собраться с мужеством и поднять этот вопрос в разговоре с мамой. Она рассчитывала, что та сразу по потолку забегает, но мама просто ушла в их спальню и вернулась оттуда с металлической коробкой, где хранились важные документы. Лежало там и свидетельство о рождении Джейси — и, разумеется, вот же она: у Вивиан Кэллоуэй родилась девочка Джастин, шесть фунтов одиннадцать унций. Увидев это, тринадцатилетняя Джейси вновь зарыдала — на сей раз от облегчения. Она — та, кем всегда и была, а не какая-то другая личность из какого-то другого места, где полно смуглых и курчавых людей. Хотя позднее, когда она еще раз проигрывала в голове эту сцену, изгнанные было сомнения возвратились. Она же в лоб спросила, не удочерили ли ее, — так почему мать не удивилась? Возникало подозрение, будто она ждала этого дня и была к нему готова. А документы, думала тогда Джейси, можно и подделать.

Прошло два года. Она уже училась в старших классах — и была совершенно не той девочкой, что прежде. Бдела, все ставила под сомнение. За обоими родителями следила, как ястреб. Изучала их. Почему они так часто ссорятся? Почему ее отцу столько звонят в нерабочее время и он всегда разговаривает по телефону у себя в кабинете, за закрытой дверью? Почему мать так раздражает, если Джейси вытаскивает старые семейные альбомы и внимательно их рассматривает?

— Что ты там ищешь? — хотелось знать матери.

«Улики» — такой краткий ответ Джейси ей дать не могла. Свидетельства того, что она — та, кем ей полагается быть. Снимков ее отца в молодости почти не осталось — сам он утверждал, потому что был младшим из восьмерых братьев и сестер, — а вот жизнь матери оказалась задокументирована хорошо. Снимки, значившие для Джейси больше всего, были фотографиями матери в детстве, именно на них, думала Джейси, ей удастся найти сходство. Ладно, что есть, то есть: волосы другого цвета, и кожа светлее, но та же самая осанка, тот же изящный носик и круглые глаза. А это значило, что свидетельство о рождении не поддельное. Она — та, кто есть. Почему ж тогда никак не удается ей стряхнуть это ощущение, будто от нее что-то скрывают? Почему во всем чувствуется ложь?

Однажды она вернулась из школы, а перед домом у обочины стояло такси — совершенно неуместное в их состоятельном районе Гринвича. Джейси попробовала сообразить, что оно тут делает, как вдруг распахнулась дверь их дома и наружу вывалился мужчина средних лет в темном, плохо сидящем костюме. Джейси инстинктивно нырнула за живую изгородь. За мужчиной возникла ее мать, окликнула его:

— Постой! Погоди! Давай я тебе помогу!

Он что-то ей ответил, но голос его как-то странно блеял, и Джейси не разобрала, что он сказал. Ясно, что с этим человеком что-то было не так. Спускался по ступенькам он, пошатываясь, локти ходили ходуном, словно их дергали за невидимые нити. Джейси ждала, что на земле равновесие к нему вернется, но он задергался еще буйнее, а когда мать его догнала и хотела поддержать, он и вовсе рухнул на газон и остался лежать на боку, ноги же у него продолжали двигаться, будто он по-прежнему шел.

— Энди! — воскликнула мать. — Дай же я тебе помогу!

В итоге ей удалось поднять его на ноги и вывести на тротуар — и только тут они заметили Джейси, которая вышла из-за изгороди.

— Мам? — произнесла она. — Что тут такое?

Мать напряглась от неожиданности, но быстро взяла себя в руки.

— В дом! — приказала она. — Немедленно! Сию же секунду!

Ничего бы не хотелось Джейси больше, чем послушаться, но она не могла оторвать взгляда от мужчины в темном костюме. Она была уверена, что никогда прежде и в глаза его не видела, однако отчего-то казался он очень знакомым. Теперь и мужчина вперился в нее взглядом. Это улыбка у него на лице — или же гримаса? Когда он к ней потянулся дергающейся рукой, она отпрянула.

— Ступай внутрь! — прошипела мать.

— Эээйс! — проблеял мужчина, снова пытаясь коснуться ее.

Она пробежала по кирпичной дорожке и взлетела по крыльцу, остановилась только в дверях. По улочке приближался рев автомобиля, невидимого за длинной живой изгородью, и Джейси поняла, кто это, не успел отцовский «мерседес» резко затормозить за такси.

Когда отец рысью устремился к ним, мать загородила незнакомца собой.

— Дон! — произнесла она, выставив перед собой обе руки. — Все в порядке. Энди как раз уезжает.

Но отец и слушать не пожелал. Отодвинув локтем жену, он уперся обеими руками в грудь незнакомцу и толкнул. Мужчина сделал два быстрых неловких шажка назад, размахивая руками, словно мельница крыльями, и опрокинулся навзничь.

— Ты хули сюда пришел, Энди?

— Дон! — Ее мать уже орала. — Не бей его! Он уезжает!

— А куда он, к черту, еще денется, — сказал отец, со сжатыми кулаками стоя над распростертым человеком.

— Как же он уедет, если ты ему не даешь?

С таксиста, очевидно, хватило. Переключив передачу, он отъехал от обочины.

— Эй! — завопил отец Джейси, кинувшись за такси. — А ну вернитесь! Слышите меня? Давайте сюда!

Но таксист высунул в окно руку и показал отцу палец.

Когда отец Джейси вернулся к газону, мать уже помогла мужчине по имени Энди снова встать на ноги. Он просто теперь стоял перед ними — кротко, свесив голову, будто признавая, что это он во всем виноват.

— И что теперь? — осведомилась мать, похоже, у обоих мужчин.

— А теперь мы поедем кататься, — ответил отец, хватая мужчину за локоть.

— Не смей делать ему больно! — крикнула мать, когда отец Джейси подволок мужчину к своему «мерседесу» и грубо впихнул его внутрь.

Пока он обходил машину к месту водителя, лицо незнакомца маячило в раме окна. Поначалу Джейси казалось, что он смотрит на мать, но нет — он смотрел на нее.

«Мерседес» с ревом пронесся по улице и скрылся с глаз, но мать повернулась к дому не сразу. А когда повернулась, то просто немного постояла, глядя на дом, как будто видела его впервые. Джейси, замершей в дверном проеме, показалось, что мать перебирает несуществующие варианты.

Вопросы и ответы. Кухня. После сцены на газоне прошло двадцать минут. Заварили кофе. Мать обернула несколько кубиков льда кухонным полотенцем и приложила к губе, которую ей непонятно как разбили в потасовке. Мать с дочерью сидят друг напротив дружки в кухонном уголке.

Первые материны слова предсказуемы.

— Слава богу, в это время дня вокруг никого обычно не бывает. Кажется, никто не видел.

— Он кто?

— Пьяница.

— Кто он?

— Пьяница, — повторяет мать. — Пьянчуга. Сама же видела?

— Кто он?

Наконец мать встречается с ней взглядом и смотрит при этом умоляюще.

— Мы с ним когда-то давно были знакомы.

— Рассказывай.

— Он к тебе никакого отношения не имеет. Забудь про него.

— Он назвал меня по имени. Он пытался выговорить мое имя.

— Ничего он не пытался.

— Я слышала.

— Ты что-то не то слышала.

— Он тянулся. Меня потрогать.

— Он тебя и пальцем не тронет. Никогда.

Она это говорит. Просто сама же, к херам, говорит.

— Он мой отец, правда?

Мать отводит взгляд.

— Правда же?

Когда мать поворачивается к ней снова, глаза у нее твердые, точно ледышки. Такой взгляд Джейси видела и раньше, но его всегда удостаивался отец, а не она.

— Тебе придется выбрать, девонька, и выбирать надо прямо сейчас, пока домой не вернулся твой отец.

— Мой отец не вернется.

Мать ее прямо-таки смеется.

— Эй, а ты везучая. Можешь выбирать. Кого ты себе в жизни хочешь? Человека, которого всегда знала как своего отца, кто относится к тебе как к своей дочери, платит за еду, которую ты ешь, за одежду на тебе и за крышу у тебя над головой. Или вот… это… — Тут она изобразила корчи мужчины. — Что ты видела на газоне.

— У него есть имя. Энди. Я сама слышала, как ты его назвала.

— Да, его звать Энди, и мы это имя у нас в доме произносим в последний раз.

— Энди, — повторяет она.

Молниеносно мать выбрасывает над столом руку и шлепает ее по щеке.

— Неблагодарная сучка. Ты вообще представляешь, от чего я тебя спасла?

Не представляет. Ничего она себе не представляет, кроме того, что все это ложь — и никогда ничем другим и не было, только ложью.

Снаружи слышится подъехавший отцовский «мерседес». Нет, не отец он. Дональд. Вот кем отныне он станет. А мать ее будет Вивиан. Дон и Вив. И когда-нибудь очень скоро — хоть и недостаточно скоро — она от них освободится.

Как и в ту давнюю ночь — их последнюю ночь вместе на острове, — температура сегодня все падала и падала, и, несмотря на ветровки и бутылку виски, всех троих знобило от холода. Когда Линкольн зашел в дом за одеялами, которые они бы могли накинуть на себя, Тедди произнес:

— Слушай, Мик, не нужно этого, если не хочешь.

— Нужно, — ответил тот. — Мне надо было во всем давно признаться.

— А чего ж не признался?

— Она взяла с меня клятву. — Что было правдой, хоть и, следовало признать, не всей правдой, впрочем и ничем иным. — А сверх того, мне было стыдно. Когда мы в то утро уехали с острова и вы, парни, высадили меня на парковке в Фэлмете, помнишь? Я убедил себя, что не говорить вам о наших с Джейси планах снова встретиться в Вулз-Хоуле не ложь вообще-то, по крайней мере, не та, из-за которой на небо не возьмут. Но со враками как раз такое дело, правда? Сами по себе вроде как пустяки, однако никогда не знаешь, сколько еще придется врать, чтобы защитить первую ложь, и будь я проклят, если они все не громоздятся одна на другую. Со временем все они запутываются, пока не настает такой день, когда понимаешь, что даже не сама ложь имеет значение. Просто лгать для тебя как-то незаметно стало занятием по умолчанию. И тот, кому лжешь больше всего, — ты сам.

Дверь на террасу с рокотом откатилась — это Линкольн вышел с одеялами и фонариком, который попросил Мики. Это игра его воображения или за последний час Линкольн действительно постарел? Казалось невозможным, что перед ним тот же человек, который опрометью вылетел из кресла, и лицо его пылало яростью. Теперь то же самое лицо было рухнувшей развалиной — даже Тедди, несмотря на свою жуткую травму, смотрелся получше. И в этом виноват Мики.

— Ладно, — произнес Линкольн, садясь, — что я пропустил?

— Ничего особенного, — заверил его Мики. — Тед лишь предельно вежливо спрашивал, как я мог быть таким первостатейнейшим мудаком, чтобы все это скрывать от вас до сего дня. Вот тебе ответ — или часть его. — Вытащив снимок, который он на остров прихватил с собой на тот случай, если ему как-то достанет храбрости («Муж-жество!») во всем признаться, он двинул его по столу к ним. — Я его никогда никому не показывал.

Когда Линкольн включил фонарик, Мики, не желая видеть их реакцию, отвернулся к темной Атлантике. Но резкий вдох Линкольна все равно услышал. Тот рассматривал снимок чуть ли не целую минуту, после чего передал фонарик и фотографию Тедди, который разглядывал ее примерно столько же, после чего произнес:

— Боже правый. — Выключил фонарик и сказал: — В тот день, когда приходил Энди… Он ведь не был пьян, правда?

Она искала его повсюду, сказал Мики. Особенно по праздникам и дням рождения. А еще на спортивных играх (теннис, хоккей на траве), в которых участвовала. Постепенно Джейси стало ясно, что Энди тогда не мать ее повидать приезжал, а ее. Хотел присутствовать в жизни дочери — только это объяснение и имело какой-то смысл. Но не значило ли оно, что раз так, он и дальше будет пытаться? Такой возможности она скорее опасалась, поскольку всегда воображала, как он шарахается к ней, как блеет, не в силах даже имя ее произнести. Почему же, бывало, ей очень хотелось снова его увидеть? Потому что, когда он на нее взглянул, в глазах его читалась любовь; вот этого она уж точно себе не навоображала. А то, что он в тот день напился, не значило же, что он пьет всегда, верно? Ее смущало и пугало, что она может страшиться чего-то — и в то же время стремиться к нему. Она что, теряет рассудок? «Энди, — все время думала она, его имя просто не шло у нее из головы. — Энди». Чем больше гнала она от себя это имя, тем настойчивее звучал голос. По крайней мере, так было поначалу. Но постепенно, по мере того как она стала понимать, что он, вероятно, больше не появится, голос стихал и пропадал надолго, пока вдруг не начинал звучать снова, теперь — шепотом: «Энди». И когда такое происходило, ей хотелось одного — забраться в постель и укрыться с головой, как в тот раз, когда мальчишка Тодд впервые поставил все это под сомнение.

Она думала о том, чтобы найти отца, но как? Знала она только его имя. Не мать же спрашивать или этого Дональда долбаного. В поисках подсказок она вновь зарылась в семейные альбомы — выискивала в них того человека, которого видела перед домом, только моложе. С нескольких страниц снимки исчезли, и она вглядывалась в эти отсутствия, как будто могла вернуть пропавшие изображения одной лишь силой воли. Летом между выпуском из старших классов и первым курсом в Минерве, когда мать с отцом уехали на недельную конференцию на Гавайи, одиночество она потратила на обыск всего дома. Металлическую коробку с ее свидетельством о рождении нашла она минуты за две, но все остальное содержимое — паспорта, ипотечные бумаги, родительское свидетельство о браке, разнообразные страховки, документы на обе их машины — оказалось неинтересным. Коробка не выдала ей ни писем, ни дополнительных фотоснимков. Раздосадованная, но полная решимости, она методично обыскала в доме каждую комнату и чулан, перерыла каждую обувную коробку и пластмассовый ларь. Письменный стол Дональда в кабинете был вечно заперт, а это подразумевало, что в нем может храниться то сокровище, которое она ищет, поэтому Джейси отжала язычок замка ножом для писем, поцарапав и то и другое. Каждый выдвижной ящик она обыскала тщательно, включая и большой, в котором лежали папки клиентов Дональда, но ни на одной не значилось имя Энди или Эндрю. Хотя, разумеется, в этом бы не было смысла. Чего ради ее настоящему отцу нанимать Дональда — человека, укравшего у него дочь, — управлять его финансовым портфелем? У пьяниц вообще бывают финансовые портфели?

На стене напротив стола, за Ренуаром, она обнаружила маленький сейф, о существовании которого и не подозревала. Джейси попробовала различные цифровые комбинации, связанные с днями рождения Дональда и матери, годовщиной их свадьбы, даже со своим днем рождения, но безуспешно. Решив, что код может быть где-то записан, она снова обшарила весь стол, на сей раз ища цифры тремя группами по две, и вновь тщетно. Уже собравшись было сдаться, она заметила, что средний ящик стола вдвинут кривовато, словно его вытаскивали, а потом не попали им на полозья. Выдвинув его полностью, она посветила фонариком внутрь стола — вдруг код выцарапан на какой-нибудь внутренней стенке. Уже собралась было задвинуть ящик на место, но тут заметила, что к задней панели стола приклеен пожелтевший кусок малярной ленты. Цифры на нем очень выцвели, но еще были разборчивы. Первые две цифры предварялись буквой Л, следующие две — П, а третья группа — еще одной Л. Джейси тщательно набрала их, но сейф не открылся. Попробовала дважды еще тщательней, но с тем же результатом. Уже собралась признать поражение, но тут вспомнила о запоре на ее школьном шкафчике. От первой группы цифр нельзя прямо переходить ко второй. Нужно было крутить в другую сторону и только после этого набирать вторую группу цифр и третью. На сей раз — в яблочко! Цилиндры замка щелкнули, становясь на места, и дверца гулко раскрылась. Внутри оказались пачки денег — в основном купюры по двадцать и пятьдесят, всего по меньшей мере на сотню тысяч долларов. А то и раза в два больше. Но никаких документов — ни писем, ни открыток, ни фотографий. Никакого Энди.

Признай, сказала она себе, его больше нет. Его отогнал прочь вулканический гнев Дональда, он слишком испугался и больше не вернется. Да и в самом деле, спрашивала себя она, с чего такой сыр-бор? Чуть ли не всю ее жизнь Энди в ней не существовало, а потом он возник всего на несколько минут. С чего бы ей горевать и чувствовать себя одинокой сейчас больше, чем когда его существование ей и присниться не могло? Если он способен без нее жить, то и у нее получится. И такая стратегия в общем и целом сработала, верно же? Помогла и Минерва — на девять месяцев в году Джейси оказывалась вне поля притяжения Дона и Вив. А также ее крепнувшая дружба с Мики, Тедди и Линкольном. Постепенно фоновое присутствие Энди тускнело, как полароидный снимок, забытый на солнце.

Почему же тогда по мере приближения выпуска — не говоря уж об июньской свадьбе — она все больше ощущала, что отказывается от прежних убеждений, вновь воображая, что ради этих событий ее отец возникнет? Иногда она представляла его в переднем ряду — вот он так и светится от отцовской гордости. Но чаще, склоняясь перед доводами рассудка (потому что в самом деле как бы Энди раздобыл себе место в первом ряду?), она видела его в глубине зала, где толпились дальние родственники, друзья семьи и работники колледжа. Беда с таким развитием событий (если уж говорить об их достоверности) была вот в чем: как бы она его узнала на таком расстоянии? Видела она этого человека всего раз, да и то шесть лет назад и очень коротко. Выберет ли она его даже на полицейском опознании? Узнает ли, если он пройдет мимо на улице? Если он не будет пьян и блеять, как она вообще его опознает? Если он трезв и образцовый отец, не станет ли это маскировкой? Как-нибудь, говорила она себе. Она узнает его как-нибудь. Где тут логика? Она его узнает, потому что иначе из ее жизни исчезнет всякий смысл.

Рациональное у нее в мозгу определяло все это как магическое мышление, и за это она себя строго отчитала. В конце концов, кто покидает колледж после выпуска, все еще веря, будто что-нибудь сбывается от чистого хотения? Шесть лет даже без открытки на Рождество — и ее отец вдруг возникнет сейчас? Откуда ему известно, что она вообще училась в колледже? Как знать, может, он в Калифорнии живет. Или в Швейцарии. Или в Австралии. Хуже того, в ее магическое мышление был встроен подразумеваемый пакт — договор «если — то», который невозможно было осуществить в исковом порядке. Если отец ее появится у нее на выпуске, то это станет знаком, что ей суждено отбросить центральную ложь всей своей жизни: что она — Джейси Кэллоуэй, дочь Дональда Кэллоуэя из Гринвича, Коннектикут. Если Энди придет к ней на выпускную церемонию, то она как-то (всегда как-то) найдет в себе силы отречься не только от Дона и Вив, но и от всей их вселенной, каковая, разумеется, включала в себя и ее жениха, кто не только хотел, чтобы они остались жить в Гринвиче, но и вообще рассматривал жизнь их родителей как образец для подражания. («Наши предки не везеньем добились того, чего добились», — нравилось повторять ему, и он неизменно злился, когда на это она его спрашивала, не чистое ли это, к херам, везенье — родиться в богатой и привилегированной семье.) Да вообще нафиг Ванса. Джейси все это рассматривала так: если Энди придет к ней на выпускную церемонию, то он тем самым не только заявит на нее права как на свою дочь, но и даст ей позволение расторгнуть помолвку с человеком, которому есть мало что предложить ей, помимо материального благополучия. Если отец ее — Энди, а не Дональд, то ей нужно стать совершенно новой личностью. В броне этой новой личины она (опять — как-то) станет девушкой (нет — женщиной), способной прокладывать себе собственный курс в жизни. Ладно, на самом деле для всего этого ей вовсе не нужно разрешение Энди. Ей двадцать один год, и она вольна поступать как ей заблагорассудится, но от генетического подтверждения как-то спокойнее, разве нет?

Но даже так, в смысле торга, приходилось признать, что сделка эта паршивей некуда. Если появление Энди означает, что она станет совершенно новой личностью, то его непоявление — гораздо более вероятное — должно значить, что она все же Джейси Кэллоуэй, а потому ей предназначено делать то, что от нее и ожидается. Хуже того, это еще и будет значить, что она просто потратила последние четыре года в Минерве, лишь играя в бунт: пила пиво из кегов, курила траву, жгла (метафорически) лифчик и протестовала против дурацкой войны, — а в итоге из-за того, что ей недостало мужества бороться за жизнь поправдивее, все равно покорно выйдет за Ванса и нарожает маленьких республиканцев.

За выпускные выходные Джейси узнала об одиночестве нечто такое, чего раньше и не подозревала: его самую ужасающую и опасную разновидность можно переживать только в толпе. Само собой, в студгородке роились толпы родителей, братьев, сестер и самих выпускников, и каждая минута была чем-то занята. Помимо громадного разнообразия назначенных мероприятий, нужно было еще и попрощаться с подружками по сестринству и любимыми преподавателями, и все это полагалось делать вместе с Доном и Вив, к тому ж за ними таскались Ванс и его родители. Выпади ей возможность потусоваться с Мики, Тедди и Линкольном, может, она б и осталась невредима, кто знает — может, даже что-то во всем этом было бы ей в радость, но ребятам, конечно, предстояло разбираться с собственными причудливыми семействами (ну и хорек же папаша у Линкольна!), и они понятия не имели, что у нее кризис. Сама, конечно, виновата. Сколько раз она подумывала, не рассказать ли кому-нибудь из них, что Дональд Кэллоуэй на самом деле не отец ей? Но вот кому? С Тедди было б легче всего, потому что он так хорошо и сочувственно умеет слушать, а из всех троих он очевиднее прочих в нее влюблен. Но Мики — тоже, и он тоже бы выслушал. Загвоздка здесь была в том, что годом раньше он потерял собственного отца, и она вовсе не была уверена, что хочет с ним делиться такой горестной историей, которая бы подразумевала, что у них на двоих будет две такие истории. Линкольн? В последнее время казалось, что он полон решимости придушить в себе все свои чувства к ней и развернуться полностью к Аните, ее подруге по сестринству; Джейси восхищалась этой девушкой и втайне ревновала к ней, толком не зная почему. Гораздо важнее тут то, что все трое были лучшими друзьями. Если она доверится одному, то, по сути, доверится и всем троим — «один за всех и все за одного», — а она не была уверена, что выдержит, если эту ужасную правду будут знать три человека. И конечно, присутствовал этот еще более мрачный стыд от того, что она решила никогда никому не рассказывать. А что, если она примется говорит правду — и не сумеет остановиться? Вот Джейси и решила позволить их последнему совместному семестру ускользнуть, и удобная возможность поделиться с кем-то своим бременем оказалась упущена. Смирись, сказала она себе. Ты одна.

Сам выпуск стал невнятным вихрем. Все выходные ощущались каруселью, на которой все ее торжествующие однокашницы оседлали разноцветных лошадок, круживших и скакавших, а она одна оставалась на неподвижной лавке, напоминавшей церковную скамью: кружила вместе со всеми, но переживала отчего-то совершенно не то же, что они. Прекратится ли когда-нибудь это движение по кругу, эта противная музыка каллиопы? На середине речи оратора перед вручением дипломов девушка, сидевшая рядом с Джейси, спросила, все ли у нее в порядке, и только сейчас Джейси поймала себя на том, что плачет. Ну и дура же она, что вообще надеялась. Четыре года занятий в колледже, некоторые вели преподавательницы-феминистки, — и вот теперь она в день выпуска ожидает, что ее спасет мужчина. Нелепица. И смех и грех. Пора уже наконец взять себя в руки и увидеть все таким, каково оно есть. И не завтра, а прямо, бля, сейчас. Вытерев слезы рукавом выпускной мантии, она решила, что когда настанет ее черед пройти по сцене за дипломом, она подчеркнуто не будет выискивать среди публики Энди — отца, который так явно ее бросил.

Но и тут ей ничего не удалось. Часом прежде, когда все они процессией спускались по склону от часовни, шли по двору и втягивались в зал, было облачно, серо и душно, а к тому времени, когда приглашенный оратор наконец уселся на место, распогодилось, и в широко раскрытые двери зала подуло свежим ветерком. И представить только — едва ее ряд выстроился перед сценой, из-за облаков вышло солнце и яркие столбы света ударили в высокие окна зала, высвечивая людей, стоявших у задней стены, в точности там, где Джейси так часто в воображении рисовала себе отца. Как будто сам Бог велел ей туда взглянуть. И в тот миг все ее страхи, что она может не узнать отца, рассеялись. Конечно же, она сумеет выхватить в толпе его лицо! Как же не признает она собственного отца? Для начала он будет улыбаться — ну и конечно, смотреть прямо на нее. И помашет ей. Не как-то необузданно, нет — ничего такого, чтобы привлечь внимание воинственного Дональда. Его мягкий жест просто даст ей понять, кто он такой, кто они друг другу, сообщит ей, что он здесь ради нее — и всегда будет.

Потом, когда все закончилось и они уже пробирались назад к «мерседесу» Дональда, Джейси все еще искала Энди, прочесывала глазами рассасывающуюся толпу, уже в панике: все ее страхи мгновенно удвоились. Был ли он там? Неужели она его не заметила? И тут мать схватила ее за локоть и прошептала:

— Прекрати. Сейчас же. Его нет.

— Ненавижу его, — прошептала в ответ Джейси, сама не будучи уверена, о ком это она — об Энди или о Дональде, который вечером после инцидента с Энди на газоне пришел к ней в комнату. Одет он был, как обычно, когда навещал ее, в банный халат, только что из душа, волосы влажно поблескивали.

«Видишь? — произнес он, присаживаясь к ней на край кровати и беря ее за руку. — Я же тебе так и говорил».

Он хотел, чтобы она поняла одно: то, что они совершили, не так уж и скверно. Он же, в конце концов, не настоящий отец ей. Он же не Энди.

Пусть она и старалась подготовить себя к этому, но когда Энди все-таки не появился на выпускной церемонии, у Джейси не осталось ничего, кроме желания утопить Вив и Дона — да и Ванса — в море сарказма. Станет, решила она, совершеннейшей стервой — цель эта казалась ей и разумной, и достижимой. Но ее движение к этой цели замедлялось чем-то странным: дома происходило нечто такое, во что ее не посвящали. Дональд утверждал, будто занимается неким особым проектом, и не ездил к себе в нью-йоркскую контору всю неделю. В его домашний кабинет провели новую выделенную линию, и телефон теперь звонил денно и нощно. Дважды к нему приезжали на машинах люди из нью-йоркской штаб-квартиры, а в начале недели Джейси застала мать у двери в кабинет — та подслушивала. («Убери эту ухмылку с лица, девонька».) А затем Вив вдруг объявила, что они с Доном отправляются на важную встречу в Хартфорд, и Джейси должна пожелать им удачи.

— Зачем? — спросила та. — Вам вообще когда-нибудь что-то не удавалось?

При этих словах мать ее закрыла глаза и просто стояла, отказываясь открывать их так долго, что Джейси уже опасалась, не хватил ли ее удар. Надеялась, что нет, это означало бы, что нужно прекратить над нею измываться — по крайней мере, пока не поправится. Наконец, по-прежнему не открывая глаз, мать произнесла:

— Ладно, будь такой.

— И буду. И есть.

— Может, Вансу удастся что-нибудь с тобой сделать. (Они выписали его на выходные из Дарема в надежде, что он ее как-то приободрит.) То, что нам с отцом, похоже, никак не удается.

— А под «отцом» ты имеешь в виду Дональда?

Мать наконец открыла глаза.

— Знаешь, что мне хотелось сейчас сделать? — проговорила она. — Надавать тебе по физиономии. Глупая, глупая, глупая девчонка.

Когда они уехали в Хартфорд, Джейси воспользовалась этой возможностью и вновь проникла в кабинет Дональда. Открыв дверцу сейфа, она обнаружила, что денег в нем уже столько, что несколько пачек крупных купюр, перевязанных резинками, вывалились на пол. Как ни пыталась она засунуть их обратно, ей не удалось. Да и неважно. Под матрасом у нее довольно места и для тех, что не поместились в сейф, и еще для нескольких.

В то воскресенье они с Вансом и оба комплекта родителей встретились за поздним завтраком в клубе, отмечавшем свое столетие. Стены длинного коридора были увешаны фотографиями клуба и его членов, сделанными за все эти долгие годы. «Машина времени» — так называлась эта выставка, и снимки висели в хронологическом порядке: идя по коридору, зритель все глубже погружался в прошлое. Вансу очень понравилось.

— Так чарующе, — восторженно восклицал он, останавливаясь каждые несколько минут полюбоваться на очередную картинку или газетную вырезку о ремонте обеденного зала или сооружении плавательного бассейна олимпийских габаритов. — Столько истории!

— Ну да, — фыркнула в ответ Джейси. — Найди тут негра — и приз твой!

Завтрак прошел катастрофически. Джейси общалась односложно, выпила две «Кровавые Мэри», едва притронулась к яйцам пашот со шпинатом и настояла на том, чтобы уйти до десерта, а это у Ванса была любимая часть любой трапезы. Вернувшись из Хартфорда, и Дон, и Вив казались не в своей тарелке, поэтому беседу за общим столом поддерживать в основном выпало на долю Ванса и его родителей.

— Будь, пожалуйста, добра, скажи мне, что́ не так? — взмолился Ванс, когда это испытание наконец завершилось.

В коридоре толпились люди, все охали и ахали, разглядывая фотографии «Машины времени».

— Все так, — заверила его она, хотя ничего прозвучало бы точнее и правдивее.

— Ну, ты же очевидно сама не своя все выходные.

Вообще-то, — подумала она, — я своя. Такая вот новая я.

— За столом ты неуважительно разговаривала с нашими родителями и, честно говоря, была груба со мной. На самом деле ты держишься так, будто совсем меня не любишь.

Я не просто держусь так, Ванс. Я и правда тебя не люблю. Даже чуточку.

— Если тебя беспокоит свадьба, ничего удивительного. Будущее всегда пугает. Это я понять способен.

Это будущее с тобой меня пугает. И ничего ты не способен понять.

— Но мы будем счастливы, Джейс. Точно будем. Слово даю.

Нет, нам будет очень и очень плохо. Уж я за этим прослежу. Ты и понятия не имеешь, до чего целиком и полностью я за то, чтобы нам было плохо — отныне и до скончания веков.

— Мы будем совсем как вот эти ребята.

Он показывал на одну фотографию «Машины времени»: Дон и Вив вместе с родителями Ванса, всем четверым еще и тридцати нет, поднимают фужеры с шампанским, мать Ванса отчетливо беременна. Подпись под снимком гласила: «Тост за будущее!»

И тут же — он, за их спинами, ухмыляющийся бармен в смокинге, держит бутылку шампанского, словно намереваясь всем немедленно подлить. Молодой, смуглый, курчавый, симпатичный. Единственная на всей фотографии, кто не глядит в камеру, — Вив, голова повернута так, что она смотрит на бармена, и на ее юном лице выражение, какого Джейси никогда у матери не видела. Имена всех изображенных на снимке перечислены в подписи. Бармена зовут Андрес Демопулос.

Энди.

На следующий день Джейси услышала, как в отцовском кабинете зазвонил телефон. Мать, должно быть, услышала звонок тоже: когда Дон вышел из кабинета, она его уже ждала. С верхушки лестницы Джейси подслушивала, хотя разговаривали они вполголоса.

— Мне только что стукнули, — произнес Дональд. — Уже едут.

— И что будет?

— Ничего. Удочки забрасывают.

— На удочку и ловят.

— Я для них не та рыбешка. Худшее, что со мной может случиться, — шлепнут по рукам.

— А почему тогда не отдать им ту рыбешку, что им нужна?

— Давай я сам с этим разберусь, а?

Через десять минут на дорожку заехал темный седан, из него вышли два неприметных человека в темных костюмах. Дональд встретил их у входа и пригласил в дом. Когда за ними закрылась дверь кабинета, Джейси вышла к матери на кухню, где Вив сидела, уставившись в чашку чая, как будто пыталась гадать по чаинкам на дне. Джейси подумывала вывалить ей все еще вчера, когда они вернулись из клуба, но решила, что совершенная стерва даст своему новому открытию сперва помариноваться. Дождется идеального нужного мгновения, которое настало сейчас. Дон занят у себя в кабинете за закрытой дверью, мать одна и беззащитна — хворая антилопа-гну отбилась от стада. Сев напротив, Джейси произнесла:

— Андрес Демопулос.

Мать моргнула, но ничего не ответила, и она повторила имя.

— Твой отец под следствием за инсайдерскую торговлю и отмыв денег, — произнесла мать. Призыв к сочувствию? Желаю удачи, дамочка. — Он утверждает, что ничего не случится, но есть шанс, что он сядет в тюрьму.

— Это твой муж может сесть в тюрьму. Мой отец — Андрес Демопулос.

Мать прикурила сигарету, сделала глубокую затяжку.

— Тебе чего именно от меня нужно, девонька?

— Для начала было б мило, если б ты не звала меня «девонька».

— Мило было бы, если б ты не звала меня Вив. Было бы мило, если б ты не звала своего отца Дональдом.

— Своего отца я буду звать Энди. А от тебя я хочу, чтобы ты мне о нем рассказала.

Мать, похоже, задумалась над тем, как ответить лучше всего, — а может, отвечать ли вообще. Наконец проговорила:

— Просто знакомый мужчина. Симпатичный был. Чарующий.

— Ты его любила?

— Нет. — Но при этом она отвела глаза.

— А он тебя?

Молчание. Затем:

— Да.

— Это было еще до Дональда? — И когда Вив не ответила: — Во время? — Когда не ответила и на это: — Ладно, во время. И долго?

— Не очень.

— Сколько?

— Да какая разница?

— Дон знал?

— Нет, конечно. Твой отец — нарциссист. Ему и в голову бы не пришло, что меня может заинтересовать другой мужчина.

— Мой отец — Энди…

— Я знаю. Не стоит повторять его имя.

— Мне оно нравится.

Вот теперь мать на нее взглянула.

— Должно быть, ты шутишь.

Джейси не обратила внимания.

— Но со временем Дон узнал.

— Ну, ты родилась на месяц раньше, со смуглой кожей и темными курчавыми волосами.

— И как он к этому отнесся?

Она затерла недокуренную сигарету в пепельнице, где уже лежало несколько других окурков.

— Пара недель были сложными.

— И всё?

— Если твой отец что-то и понимает, то это важность приличий. Развод со мной смотрелся бы неприлично.

— Ладно, — произнесла Джейси. — Но раньше ты соврала.

— Когда это?

— Когда сказала, что не любила его. В клубе висит снимок вас с Доном и родителей Ванса. И моего отца. Все смотрят в объектив, кроме тебя. Ты смотришь на Энди. Ты его любила.

Мать разглядывала недокуренную сигарету в пепельнице, похоже, с искренним сожалением. Ошибкой было ее тушить.

— Говорю же — он чаровал.

— Почему ты не можешь признать, что любила его?

— А что это даст?

— Ты его по-прежнему любишь?

— Не смеши меня.

— Что произошло? Если он любил тебя, а ты любила его…

— Он уехал. — Мать взяла кофейную ложечку и потыкала ею в недокуренную сигарету.

— Почему?

Та пожала плечами.

— Его уволили. За то, что пил на работе.

— Он знал, что ты беременна?

Это вызвало только мерзкий смешок.

— Да я сама не знала, что беременна, девонька.

— Значит, он уехал. Вот так вот просто. Любил тебя, но все равно уехал.

— Я ему велела.

— Зачем?

Мать продолжала играть с окурком.

— Да потому что у нас не было будущего. Он иммигрант. У него даже документов не водилось. Он едва говорил по-английски. Я была помолвлена с твоим отцом. Сколько еще причин тебе нужно?

— Так ты, значит, просто велела ему уехать, и он отвалил?

Тут мать подняла голову, и Джейси увидела, что щеки у нее мокрые.

— Мне пришлось быть с ним очень, очень жестокой.

— Выкладывай, что ты ему сказала.

— Правду.

— Что он иммигрант? Что он едва может говорить по-английски?

— Что я никогда не смогу познакомить его со своими родителями. Что если мы поженимся, мы будем бедны. А у меня нет намерения быть бедной.

— Поэтому вместо него ты вышла замуж за человека, которого не любишь, — произнесла Джейси.

Мать встала и перенесла пепельницу к мойке, сунула последнюю сигарету под кран, чтобы погасла уж точно, после чего вытряхнула пепельницу в мусорку.

Когда она села вновь, Джейси спросила:

— Так когда Энди обо мне узнал?

— Когда ты выиграла тот теннисный турнир для юниоров. Твой портрет напечатали в газете.

— Опять лжешь. Если он уехал, как он мог увидеть мой портрет.

— Он выписывал «Гринвич тайм».

— Это еще зачем?

— А ты подумай.

Подумала.

— Он по-прежнему был в тебя влюблен. Даже после всего ужасного, что ты ему наговорила.

Мать пожала плечами.

— Наверное.

— Хоть ты и вышла за моего… вышла за Дона.

— Похоже на то.

— Он знал, что у тебя ребенок?

Пожала плечами снова.

— А то, что я от него, — нет?

— Пока не увидел твой портрет.

— Господи, какая же все это жопа.

— В этом доме ты таких слов произносить не будешь.

— А, ну да. Это тебе можно оттрахать моего отца и выбросить его на помойку, а мне неприличных слов говорить нельзя.

— Я не… — начала Вив, но смолкла. Вытирая салфеткой глаза, договорила: — Я сделала выбор.

— Ага, и теперь тот, кого ты выбрала, отправляется в тюрьму. Молодец.

— Точно мы этого еще не знаем. Это пока еще просто вероятность.

— Поделом тебе будет.

— Тоже вероятность. — Мать снова встала, теперь перенести чашку и блюдце к мойке, после чего вернулась.

— Кто знает, что Дональд под следствием?

— Никто.

— Родители Ванса?

— Нет.

— А когда узнают? Сколько времени пройдет, пока не узнают все?

— Федералы лишнего не болтают. А кроме того, охотятся они за его начальником. И за начальником его начальника.

— Скажи-ка мне кое-что, Вив. Ты вообще знаешь про сейф за Ренуаром?

При этом мать вздрогнула.

— Мерзкая ты маленькая шпионка.

— Мм-ммм, — согласилась она и затем: — Как мне связаться с моим отцом?

— Он дальше по коридору. Просто в дверь постучи.

— Как мне выйти на Энди?

— Никак. Его нет. Сколько раз мне тебе это повторять?

Слово «нет» об отце она произнесла уже дважды. Джейси сглотнула.

— Я хочу его видеть.

— Не выйдет.

— Почему?

— Он умер.

— Хватит… к херам… мне врать.

— Не ори.

Долгий миг они пристально смотрели друг на дружку. Наконец мать произнесла:

— А давай-ка мы с тобой договоримся? Я тебе дам то, чего ты хочешь. Ты мне — чего хочу я. — А когда Джейси на это замялась: — В чем дело, девонька? Не нравится, когда приходится выбирать? — Материно лицо изменилось, и когда Джейси признала в новом выражении торжество — поняла, что где-то сделала не тот ход. Мать знала, чего хочет Джейси, а сама она понятия не имела, чего желает Вив. — Выбор за тобой, девонька. Мы договорились или нет?

На странице некрологов из «Данбери ньюс-таймс», которую мать предоставила как свою часть сделки, было напечатано с полдюжины извещений, некоторые занимали несколько столбцов. Некролог ее отца был намного короче прочих. В нем говорилось, что Андрес Демопулос скончался в возрасте сорока пяти лет в «Холлоуэй-Хаусе» — доме престарелых в соседнем Бетеле. Первоначально он приехал в Америку через Канаду со своим старшим братом Димитрием. Росли они в Нью-Йорке, но после безвременной кончины брата он перебрался в Коннектикут, где работал в сфере общественного питания, пока не заболел. Переживших его родственников, читала его дочь, нет. А это означало, что улыбчивого молодого человека с фотографии в «Машине времени» снова не существует. У Джейси от отца осталось совсем немногое — несколько ужасающих минут на газоне перед их домом, мимолетный взгляд на старую фотографию и несколько жидких фактов из некролога, и больше ничего никогда не будет.

Наконец, после того как Джейси читала некролог несколько минут, мать произнесла:

— Мне жаль.

Что швырнуло Джейси в искривляющую пространство ярость, хотя голос она умудрилась не повысить.

— Да неужели, Вив? Тебе жаль? Чего тебе жаль? Жаль, что он умер? Что он тебя любил? Что ты любила его? Что он любил меня? Что ты не подпускала его ко мне, а меня к нему?

— Что у него оказалась такая тяжелая жизнь.

— Это ты ее тяжелой сделала. Вы с Дональдом.

— Ради тебя.

— Не… смей так говорить. Ты выбрала. Сама так сказала. Ты даже не знала, что беременна, когда делала этот выбор.

— Ты не знаешь всей истории.

— Я никакой истории не знаю. Ты мне даже не собиралась рассказывать, что он существовал.

— Верно, и я жалею, что ты об этом узнала. Смотри, что с тобой сделало это знание. Твое неведение было блаженством. Разве не помнишь, какой ты была счастливой?

А правда ли это? Была ли она счастлива? Если и да, счастье это было так давно, что теперь казалось чьим-то чужим.

— А как вообще мы можем быть уверены, что здесь есть хоть какая-то правда? Откуда газете из Данбери знать, что у моего отца был брат по имени Димитрий? Здесь говорится, что у него нет родственников, так кто им мог об этом рассказать? — Мать смотрела на нее, дожидаясь, когда до нее дойдет. — Ты.

— Больше никого не было.

— Ты сама написала некролог моего отца.

— Я ответила на их вопросы. А писали они.

— Ты им сказала, что он болел?

— Он и болел.

— Алкоголики не «болеют».

— Да не был он алкоголиком.

— Хватит мне врать, Вив. У тебя даже концы с концами не сходятся. В тот день на газоне ты мне сама сказала, что он пьянчуга. Только что ты утверждала, что его уволили из клуба за то, что пил на работе.

— За это его и уволили, да.

Джейси потерла виски, стараясь как-то выровнять между собой те немногие факты, что стали ей известны. Ясно, что мать тщательно подбирает слова. Пускает в ход риторическую казуистику. Но для чего?

— Так спился он или не спился?

Улыбка, какой оделила ее мать, эта смесь изумления и стыда, останется у Джейси перед глазами еще очень и очень надолго, знала она.

— Странно, что ты так выразилась, — ответила Вив, — потому что в некотором смысле произошло именно это. Он допился до смерти — поперхнулся, когда пил воду из стакана.

— Ты столько врешь…

— Это называется мозжечковой атаксией. Прогрессирующая болезнь нервной системы — как рассеянный склероз. Со временем теряешь двигательные функции. Речь становится невнятной. Дергаются конечности. Выглядишь и говоришь, как пьяный. Вот что ты в тот день и видела на газоне.

— Но ты же сказала мне…

— Я помню, что́ я тебе говорила. Так, казалось, лучше всего.

— Для тебя.

— Для меня, для всех. Он не хотел, чтоб ты его таким видела.

— Вранье. Он приехал ко мне, а не к тебе.

— Он хотел, чтоб ты знала, что он существует, только и всего. Ладно, это правда — он действительно хотел тебя повидать… воспринять тебя. Но когда увидел, какой тебя ужас обуял, — понял, что это ошибка. Я знала, где он живет, поэтому поехала к нему, и он взял с меня слово никогда не говорить тебе правду. Сказал, что проще всего будет, если ты поверишь, будто он пьяница. А со временем вообще забудешь о его существовании.

— Да вот только я не забыла.

— Нет, не забыла — это уж точно.

— Ты у меня его украла.

— Ради твоего же блага.

— Я бы могла ему помочь.

— Нет. Ему б никто не помог.

— Я бы могла быть с ним. Утешать его.

— Не ври себе, девонька. Скверная это привычка. Поверь той, кто знает, о чем говорит.

От этого Джейси отмахнулась.

— А как ты вообще узнала, что он умер? Или мне придется поверить, что ты читала «Данбери ньюс-таймс»?

— Ничего я, разумеется, не читала. Мы кое-кого наняли, чтобы присматривал за ним, — твой отец и я. Мы с Доном. Нам не хотелось повторения того дня на газоне.

— Ну да. Боже упаси, чтоб я снова увидела своего отца.

— А кроме того, у него были расходы. Его состояние… ухудшалось. Работать он не мог. В конце ему нужно было… да почти что всё.

— Ты утверждаешь, что ты платила?

— Мы платили. Твой отец… Дон и я. Платили мы.

— Чего это ради Дону платить? Он же терпеть не мог Энди. Я в тот день видела, сколько ненависти у него в глазах.

— Ему и не хотелось. Его я заставила.

— Как?

— Просто. Сказала, что мне все известно.

В кухне вдруг закончился весь воздух.

— Что тебе известно?

Мать лишь смотрела на нее.

Джейси почувствовала, как ей крутит живот.

— Сколько ты уже знаешь?

— На это я тебе ответить не могу. Один день не знала, а другой — уже знала. Может, поняла в тот день на газоне. Увидела надежду у тебя во взгляде. Надежду на то, что Энди приедет и заберет тебя. У меня заберет, была первая же моя мысль, поскольку я знала, что ты меня презираешь. А потом я задумалась еще разок.

— Но ничего не сделала.

— Ну, точно я ж не знала ничего, правда?

— Ты только что сама сказала, что знала.

— Я убеждала себя, что это не может быть правдой. Заставила себя поверить, что это неправда.

— Неведение — блаженство.

— Так и есть, девонька, и не позволяй никому себе рассказывать, что это не так. Правда тебя освободит? Да не смеши меня.

В глубине коридора послышалось движение — отодвигали стулья, мужчины вставали.

Джейси чувствовала, как в глазах у нее набухают горячие слезы, но плакать отказывалась. Вместо этого она произнесла:

— Знаешь что, Вив? Никогда не думала, что скажу такое, но я хочу быть, как ты. Эгоисткой. Хочу срать на всех, кроме самой себя. Уметь делать такое, что умеешь ты, и никогда не страдать от последствий.

— Ты считаешь, я не страдаю?

— Может, и страдаешь, но недостаточно.

Они услышали, как открылась дверь и мужчины вышли в коридор.

— Твой черед, девонька. — Теперь мать улыбалась.

И вдруг Джейси поняла то, что до сих пор ускользало от нее, хотя она годами смотрела на это в упор.

— Господи, — произнесла она. — Ты его тоже ненавидишь, правда?

— Тебе никогда не узнать, насколько сильно.

— Бумагу и ручку возьмешь?

— Это необязательно.

В прихожей открылась парадная дверь, захлопнулась, и шаги Дональда стали приближаться к ним. Она назвала матери комбинацию замка.

Той же ночью она проснулась во тьме своей детской спальни — от знания, что во сне кое-что решила: она покончит с собой. Решение ощущалось как важное — и в то же время, как ни странно, разочаровывало. В материной аптечке навалом снотворного, и она не сумела придумать ни единой причины, чтобы его не принять. Накануне вечером смотрела новости, видела, как вспыхивают джунгли Вьетнама и Камбоджи, и знала, что в них дотла сгорают мальчишки, ее ровесники. Вопреки здравому смыслу в это пламя всего через несколько недель направится Мики, а к следующему году за ним может последовать и Линкольн. Оба они там умрут, она была в этом уверена. Смерть повсюду, она всеобща, вульгарный анекдот. Если можно умереть, выпив стакан воды, как это сделал ее отец, в чем смысл жить? Вообще-то, сонно думала Джейси, почему бы не сделать это и прямо сейчас. Ничто не удержит ее от того, чтобы встать с кровати, пройти по коридору и взять пузырек с пилюлями. Легко. Налить в большой стакан воды и просто начать их глотать — проделать как раз то, чего больше не мог ее отец, и тем самым достичь симметричного результата. В этом будут и красота, и справедливость, разве нет? Бедный ее отец. С разбитым сердцем вручил он ей дар своего отсутствия. А теперь, когда его нет и ничто больше не сможет ему повредить, она станет отсутствующей и сама. Такова была ее последняя мысль, перед тем как соскользнуть в тяжкий черный сон.

А не успела опомниться — настало утро, и солнце лилось в окно, и телефон на тумбочке у кровати звякал. Поскольку разговаривать ей ни с кем не хотелось, она подождала, пока трубку в кухне снимет Вив, а сама ответила, только когда трезвон не прекратился. Спросонья она не сразу узнала голос Тедди. Казалось, все они были друзьями так давно. Если она правильно его поняла, он предлагал ей провести одни последние выходные всем вместе, перед тем как пути их разойдутся. Они с Линкольном уже уговорили Мики ехать с ними на Мартас-Виньярд, сказал он, поэтому теперь слово за ней. Все за одного? Один за всех?

И лишь услышав себя, свое согласие к ним приехать и потусоваться вместе, вспомнила Джейси о решении покончить с собой, пришедшем во мраке ночи. Как могла она забыть нечто настолько глубокое? Часы на тумбочке показывали почти половину одиннадцатого. Как такое возможно? Решившись покончить с собой, она проспала нахрен? А потом согласилась отметить начало лета с друзьями на Виньярде, как будто после выпуска ничего существенного и не произошло? Годится ли так отплатить бедному Андресу Демопулосу, который сослал себя подальше от дочери ради того, чтобы обеспечить ей нормальную жизнь, и умер в одиночестве? Нет. Мать твою, нет. Остаться жить будет означать, что Дон и Вив победили, что весь этот сраный спесивый мир с его бессчетными притворствами и предательствами взял верх. Поэтому — нет. Так просто не годится. Дон и Вив, очевидно, уже куда-то ушли. Весь дом — ее. Час пробил.

Еще дурная от пересыпа, она зашла в ванную матери, где нашла, как и ожидалось, непочатый пузырек снотворного. Не желая умирать в ванной у Вив, она вернулась с пилюлями и большим стаканом холодной воды к себе. Колпачок у пузырька был из новомодных, и она поставила стакан на некролог Андреса Демопулоса, чтобы выровнять крохотные стрелочки и большими пальцами сдвинуть крышку. Когда та наконец чпокнула и отвалилась, Джейси высыпала таблетки в горсть и села на край кровати. Почувствовала какие-то бугры. Пошарив между матрасом и пружинами, Джейси нащупала пачки денег, которые засунула туда раньше. Что же собиралась она делать с этими деньгами? Теперь и не вообразишь. Чтобы деньги как-то пригодились, нужно хотеть того, что на них можно купить, а ей не хотелось ничего. Уже не хотелось. Желание у нее было единственное — не существовать. Сунула всю горсть таблеток в рот, включился рвотный рефлекс, но Джейси преодолела его и потянула к себе стакан воды. И, уже собираясь отпить, заметила, что к донышку стакана прилип отцовский некролог. Дата его смерти, 2 мая 1971 года, оказалась увеличена толстым стеклом, словно ключевые слова напечатанного текста на киноэкране. Она снова отрыгнула, на сей раз — выплевывая таблетки обратно в ладонь.

2 мая. Сколько раз прочла она некролог, не замечая даты, ее значения? Выпускная церемония в Минерве была 9-го. По пути домой в Гринвич с Доном и Вив она еще раз хорошенько отчитала себя. Да ну его. Если отец не явился на выпуск, если ему так это безразлично, если он может без нее жить, то и она с ним всё. Но на самом-то деле, когда она поднялась на сцену за своим дипломом, Андрес Демопулос уже умер. Как будто теперь он пытался что-то сообщить ей с того света, словно велел поставить стакан с водой на некролог, чтобы дата его смерти стала видна отчетливо. Словно умолял ее не делать этого. Чепуха, — сказала себе она. — Опять магическое мышление. Но, может, и нет. А что, если Энди пытается сказать ей, что лучшая месть Дону с Вив и всему этому говенному миру — жить, а не умирать? Она вспомнила затравленный, умоляющий взгляд своего отца тем ужасным днем, вспомнила, как отчаянно пытался он произнести ее имя, как тянулся к ней, стараясь коснуться. Как будто предвидел сегодняшний день, именно этот миг.

В ванной она смыла пилюли в унитаз. И не успела последняя исчезнуть в стоке, как в голове у Джейси начал складываться новый план.

И вот не прошло и месяца, как в потемках за дрянным мотелем, всего в нескольких коротких милях от канадской границы, план готов был принести плоды. Она будет жить — и Мики тоже будет. Вот в чем сохранится наследие Андреса Демопулоса. А то, что это к тому же окажется одним гигантским отвалите для Дона и Вив, — просто вишенка на торте. Вынимая из рюкзака пачки денег, она передавала их Мики, и тот пересчитывал купюры в свете убывавшей луны, которая как раз выглянула из-за несшихся туч. Закончив, — там хватило бы и на двадцать «Стратокастеров», может, даже на сотню — Мики сказал:

— Ладно. Завтра на канадской стороне найдем, что можно снять, но потом мне нужно будет назад в Коннектикут.

— Зачем?

— Потому что я хочу отыскать твоего старика и измесить его до крови.

— Ты про Дона?

— Да, про него. А как только это сделаю, вернусь к тебе.

— А если тебя арестуют?

— Плевать.

— А мне нет, — сказала она, вставая. — И твоя жизнь теперь — моя.

— С чего бы это?

— Я ее спасаю. Вот с чего.

— Да ну?

Она стянула через голову рубашку и неподвижно стояла в темноте, пока Мики — упрямец — делал вид, будто у него есть какой-то выбор. Так же и мать соблазнила Андреса Демопулоса? — подумала Джейси. Бедный парень вообще сообразил, на что нарвался? Джейси поймала себя на любопытстве: интересно, обчистила ли уже мать сейф? Нет, наверное. Дождется и посмотрит, куда все вывернет. Если ее мужа уведут в наручниках, тогда и заберет все. Никаких записей о свежеотмытых деньгах нигде не сохранится. Дональд окажется надежно упрятан за решетку, а она продаст дом и переедет еще куда-нибудь, может — назад в Калифорнию. Денег ей хватит с избытком, может жить припеваючи, пока не найдет себе нового Дональда. Ею почти можно восхищаться, думала Джейси, ожидая, пока Мики что-то решит, — а Мики все еще верил, будто решать тут все еще ему.

— Ну? — наконец спросила она.

— Ага, — ответил он, поднимаясь, и оба они услышали капитуляцию у него в голосе. — Да. Ладно.

Назад: Линкольн

Дальше: Тедди