Глава седьмая
Москва; июль 1945 года
Никаких особенных новостей Старцев от соседей убитого не привез. Зиновьев жил один в маленькой съемной квартирке, работал часовщиком. Мастерская располагалась в пяти кварталах от дома, и путь лежал аккурат через тот переулок, где на него напали. Жил тихо, иногда соседи видели его в слабом подпитии.
Егоров с Горшеней вернулись в Управление только к обеду. Голодные, невыспавшиеся, уставшие, что было неудивительно, так как группа занималась нападением на Зиновьева с начала суток. На этот случай Старцев и приказал Киму позаботиться о товарищах. Тот расстарался: к привычному чаю раздобыл в ближайшем коммерческом магазине комкового сахару, большой кулек ржаных сухарей, три банки рыбных консервов и полкило развесной квашеной капусты.
– Осмотрели все: каждый закоулок, каждый двор. Игнат сфотографировал все дома и дворы переулка… – хрустел Василий капустой, запивая ее сладким чаем. За полуголодные военные годы сыщикам, как и многим другим гражданам, пришлось позабыть о правильных вкусовых сочетаниях – ели все, что удавалось купить в магазинах, выменять на толкучках. – Больше никаких следов не обнаружили, кроме окурков овальных сигарет Московской табачной фабрики. Там все подворотни ими усыпаны. Еще разок опросили всех, кто проживает поблизости от места нападения. И тоже ничего нового: не видели, не слышали, ничего не знаем…
Слушая отчет подчиненного, Старцев все больше мрачнел. Заметив это, Вася подбросил обнадеживающий факт:
– Есть и приятная новость. Подошла к нам бабуля лет семидесяти пяти – Краснова Варвара Николаевна, участница Гражданской войны, член партии с двадцатого года. Сама подошла и давай рассказывать.
– И? – встрепенулся Иван. – Она слышала что-то конкретное?
– Нет, со слухом у нее как раз плохо. Зато зрение – будь здоров. Оконце ее кухоньки на первом этаже удачно выходит в переулок. Короче, заприметила бабуля чужака, который за несколько дней до нападения шлялся по Земскому переулку, стоял в подворотне, курил, высматривал кого-то, поджидал. Делать-то ей нечего, вот и сидит возле окошка – чаи гоняет.
– Внешность описала?
Василий достал из кармана сложенный пополам блокнот, отыскал нужный листок.
– Крепкий, но росту небольшого. Волосы вроде темные (на голове постоянно была кепка), на затылке короткие. Взгляд рыскающий, волчий…
– Волчий? – переспросил Бойко.
– Да, это ее выражение. Дальше про одежду. Черные в полоску широкие брюки, светлая рубаха. Поверх рубахи однотонный пиджак. На ногах матерчатые штиблеты. Часто останавливался в тенечке и курил, зыркая по сторонам. Кого-то высматривал.
– Это все? – спросил Старцев.
– Все, что касалось дела. Так-то бабуля была не прочь поговорить – видать, одна живет, соскучилась по людям. Еле распрощались.
– Молодец бабушка, – допил свой чай Васильков. – Еще раз подтвердила наши предположения.
Свежая информация порадовала. Расставшись со своей тростью, Иван уселся на подоконник, вынул из пачки папиросу, основательно ее размял.
– Что ж, приметы сходятся. Как говорится, один в один, – чиркнул он спичкой. – И поведение Амбала укладывается в нашу версию: следил, вынюхивал, выбирал удобное место для нападения на Зиновьева.
– Осталось выяснить, с какой целью он охотился на Зиновьева и расправился с предыдущими жертвами, – вздохнул Васильков. И хлопнул ладонью по принесенной Баранцом папке: – Потому как в этих материалах соображений по этому поводу не нашлось…
* * *
Из собранных в архивной папке материалов следовало, что Сермягин Николай Никанорович по кличке Амбал родился в Москве осенью 1918 года. Семья была неблагополучной: отец подрабатывал в скобяной артели, но чаще пил и лютой зимой 1919 года замерз в сугробе; мать ребенком почти не занималась, бродяжничала, побиралась на московских вокзалах и через некоторое время пропала без вести.
Николай часто болел и до пяти лет воспитывался бабушкой. После ее смерти остался круглым сиротой и был определен в детский дом, а позже – в интернат, из которого совершил несколько побегов. Последний оказался удачным, больше в интернат Сермягин не вер– нулся.
На пару лет он полностью исчез из поля зрения сотрудников советской милиции. Следующее упоминание о нем датировано в документах 1933 годом, когда мелкий оголец (оголец - несовершеннолетний вор) со смешной кличкой Амбал попался на карманной краже в большой базарный день.
Денег он украсть не успел, ранее кроме мелкого хулиганства и побегов из интерната ни в чем особенном замечен не был, поэтому, помурыжив его по камерам с месяц, следовать подписал постановление об освобождении. И с этого момента парень натурально пошел вразнос. Стопка пожелтевших бумажных листов, исписанных мелким почерком, повествовала о довольно однообразных, но регулярных уголовных деяниях.
Кража через форточку в окне первого этажа жилого дома в Грузинском переулке. Арест, следствие, побег во время пересылки.
Мошенничество при покупке-продаже голубей. Арест, побег при перевозке из РОМа в следственную тюрьму.
Участие в групповой драке подростков в парке на Каланчевской улице. Ножевое ранение средней тяжести. После четырех дней лечения – побег из больницы.
Кража в автобусном маршруте № 22. Арест. Уголовное дело успешно доведено до суда, где малолетнему воришке впаяли с учетом всех предыдущих «заслуг» шесть лет лагерей по трем статьям УК РСФСР от 1926 года.
После трех лет отсидки снова свобода. И снова мелкое хулиганство, кражи, мошенничество, побеги…
Подобное однообразие в преступной деятельности Николая Сермягина продолжалось до осени 1941 года.
В первые дни войны Главное милицейское управление НКВД перевело РОМы и другие подразделения милиции на режим военного времени. Это означало двухсменную работу по двенадцать часов, казарменное положение, отмену отпусков и полное отсутствие выходных дней.
Охрана общественного порядка значительно усложнилась. С каждым днем рос поток беженцев и эвакуируемых лиц, появились дезертиры, активировался преступный мир. Помимо обычных задач сотрудникам приходилось выявлять паникеров и мародеров, бороться с хищениями на транспорте, ловить вражеских корректировщиков, шпионов и провокаторов, помогать в эвакуации гражданского населения, советских предприятий и учреждений. Все это происходило на фоне снижения реальных возможностей милиции, ведь на фронт отправлялось большое количество молодых, здоровых и наиболее подготовленных милиционеров. На смену им приходили комиссованные после тяжелых ранений военнослужащие, а также женщины.
До июня 1941 года в московской милиции работало чуть более сотни женщин, во время войны их численность возросла до четырех тысяч. Этим и спешили воспользоваться осмелевшие криминальные элементы.
Следующий документ, подшитый в папке с желтым прямоугольником на серой обложке, гласил: «22 сентября 1941 года банда во главе с Николаем Сермягиным совершила вооруженный налет на продуктовый магазин на Большой Пионерской улице в момент инкассации денежной выручки».
Это уже было серьезно. Подобное преступление даже в мирное время расценивалось как тяжкое, и все его участники запросто могли схлопотать высшую меру.
* * *
Ознакомившись с материалами, Егоров (он был последним, кто не успел их прочесть) захлопнул картонную папку, откинулся на спинку стула и устало произнес:
– Писанины много, а толку мало. Обычный путь от огольца до матерого уркагана. ( уркаган – матерый преступник-рецидивист, занимающий лидирующее положение в банде). Хоть бы какой намек, где его искать. И жив ли он вообще…
Опытный и рассудительный Егоров, как всегда, был прав. Он лишь подвел итог изучения данных из архива МУРа, высказал то, о чем думали все остальные.
В большом кабинете стало тихо, лишь в открытые окна врывались звуки с улицы. Старцев слез с подоконника, взял трость. Прихрамывая, прошелся вдоль рабочих столов. Он опять был сильно расстроен – это читалось и по выражению лица, и по долгому напряженному молчанию, и даже по походке. После ранения Иван почти излечился, но если сильно переживал и волновался, то снова начинал хромать.
Наблюдая за другом, Васильков некоторое время сдерживался. Потом отодвинул банку с тлевшей папиросой и сказал:
– Ваня, я с самого утра хочу рассказать одну историю.
Тот любил и уважал боевого товарища, дорожил дружбой с ним, но сейчас одарил его странным взглядом. «Саня, давай повременим с историями», – читалось в его печальных гла– зах.
Васильков развел руками:
– Но эта история о такой же вещице.
– О какой вещице? – не понял Старцев.
– О бронзовой. Ну… нападавший на Зиновьева выронил зеркальце в бронзовой оправе. А я однажды на фронте видел изумительной работы бронзовую спичечницу. Тоже, как ты выразился, «резную, с гравировкой и завитуш– ками».
– Мало ли на свете таких штуковин, – пожал плечами Старцев. Но, подумав, все же подошел к столу Василькова, приставил сбоку стул, оседлал его и выдохнул: – Рассказывай. Все одно на месте топчемся – вдруг что-то дельное проско– чит…
* * *
Польша; август 1944 года
Начштаба дивизии полковник Хроменков ставил задачу быстро, впопыхах. Сам прикатил на «Виллисе» вместе с начальником оперативного отдела в расположение дивизионной разведки, сам отыскал землянку Василькова и сам показал расклад на собственной карте. Потом отдал ее командиру разведчиков, чтобы тот не тратил время на подготовку.
– Живее, братцы, живее, – не подгонял, а уговаривал он. – Уходят немцы с позиций. Не драпают, как хотелось бы, а аккуратно снимаются, чтобы, значит, обосноваться на новом месте. Надо бы узнать, где у них эти новые места…
Задача не представлялась слишком сложной. Такие задачи за несколько лет службы в разведке Василькову доводилось выполнять не единожды. Переправившись в темное время суток на западный берег Вислы, группа должна была разыскать в прилегавших к реке лесах полевой штаб немецкой пехотной дивизии и попытаться захватить секретную документацию.
– Ну а ежели вдобавок к документам приволокете с собой офицера – лично подпишу представления на ордена, – пообещал Хроменков и пожал на прощание каждому руку.
Отобрав двенадцать человек, Васильков дождался полуночи и без приключений переправился с группой на другой берег. Противник отступал, но пока еще контролировал эту территорию. Приходилось быть максимально осторожными. Углубились метров на шестьсот в лесочек, обсохли, дождались рассвета. И тихонько двинулись к указанному на карте квадрату…
Шли без задержек, лишь в одном месте командир жестом приказал остановиться. Пришлось переждать несколько минут, пока по грунтовке проследовала пара грузовиков в сопровождении мотоциклистов.
В квадрат прибыли к одиннадцати часам и с ходу принялись его прочесывать. Вскоре наткнулись на небольшую полянку, изучая которую Александр понял, что штаб дивизии размещался именно здесь: вытоптанная трава, светлые прямоугольники сопревшей от палаток зелени, брошенные деревянные ящики из-под продуктов и боеприпасов, мусор, окурки, следы от автомобильных и мотоциклетных покрышек. Ни о каком минировании местности речи быть не могло, так как снимались и уходили немцы очень быстро.
– Опоздали, – сокрушенно покачал головой Васильков.
– Не наша вина, командир, – попытался успокоить его старшина Петренко. – Припозднилось начальство. Надобно было на сутки раньше почесаться…
Все это Александр преотлично понимал. Но понимал он и то, что сведения все равно нужны. От них в том числе зависели успех будущего наступления и количество потерь.
Группа прочесала полянку и прилегающую к ней местность. Не нашли ничего, кроме… еще не остывшего трупа немецкого капитана. Тот лежал в обнимку с несгораемым ящиком с маркировкой на металлической крышке «ИОН» (ИОН – (Инсургенция Ост Норд – повстанчество в странах Востока и Севера) – наиболее засекреченный отдел в структуре Абвера). Крышка была откинута в сторону, внутри ветерок гонял клочки пепла – остатки сожженных документов.
Капитан был убит ударом ножа в шею. Оружия при нем не было. Александр обыскал труп и выгреб из карманов мундира личные документы, зажигалку, расческу, платок и несколько писем из Германии. Спрятав находки в вещмешок, Васильков собирался было отдать приказ двигаться дальше в поисках исчезнувшего штаба, но тут к нему подошел глазастый старшина:
– Погляди-ка, что лежало под кустом, – и протянул блестевшую в лучах солнца находку.
– Знатная спичечница, – осмотрел командир бронзовую вещицу.
– Необычная, с узорами и вензелями. Видать, мастеровой человек сработал.
На верхней пластине прямоугольного предмета в витиеватые узоры, состоящие из ветвей и листьев, была вплетена красивая буква «М».
– Где, ты говоришь, ее нашел?
– Да вон, под тем кусточком.
Васильков с Петренко еще раз осмотрели примятую траву под кустами, но больше ничего не обнаружили. Прибавив спичечницу к изъятым вещам убитого немецкого офицера, Александр приказал группе сниматься и идти дальше на запад…
* * *
Москва; июль 1945 года
– Знаешь, Саня… при всем уважении к тебе и к нашей дивизионной разведке историю эту никаким боком к расследованию не пришьешь, – с сожалением констатировал Старцев. – Мало ли таких вещиц ходило по рукам? Тысячи! Десятки тысяч! Пройди по «блошке» – у кустарей много точно таких же встретишь. Спичечницы, зажигалки, зеркала, шкатулки, портсигары…
– Не скажи, Иван Харитонович, – подал голос Бойко. – Простеньких вещиц из жести или латуни – хоть отбавляй. А бронзовых, да еще с такой гравировкой – немного. Я, к примеру, и вовсе не встречал.
– Как не встречал? Ты на Преображенском рынке разве бывал?
– Туда не добирался. Зато Бутырский с Даниловским вдоль и поперек облазил. Нет там такого – точно говорю.
Сыщики обсуждали рассказанную Васильковым историю несколько минут. Не принимали участия в обсуждении лишь сам Васильков да еще Егоров. Александр задумался, вспоминая детали того давнего дня в польских лесах. Размышлял о чем-то и Василий, глядя в распахнутое окно и позабыв о потухшей папиросе.
Потом вдруг спросил:
– Саня, а куда ты дел вещи того офицера?
– Когда вернулись к своим, сдал начальнику штаба. Все, кроме спичечницы.
– Значит, она у тебя?
Тот вздохнул:
– В моем вещмешке она пробыла ровно два часа.
– Потерял, что ли?
– Хуже.
Разговоры в кабинете стихли. Все снова с интересом уставились на бывшего разведчика…
* * *
Польша; август 1944 года
Вывезти штабное имущество немцы могли только по узкой грунтовке, уходящей от полянки куда-то на запад. Это подтверждали и следы колес автомобильной техники.
После переправы и до обозначенного на карте квадрата движением руководил старшина Петренко. Идти первым всегда непросто: слух, зрение и внимание напряжены до предела. Опять же – ответственность. В общем, подустал мужик, потому дальше от поляны Васильков повел разведчиков сам, велев старшине занять место замыкающего. Тоже не самая простая обязанность, но все ж полегче.
На исходе второго часа Васильков объявил привал. Надо было перекусить, подсушить портянки, да и просто отдышаться. Устали.
Назначив двух бойцов в дозор, старшина соорудил самокрутку и уселся на травяной бугорок. Васильков устроился рядом, скинул с плеч вещмешок, уложил на него автомат. Достав из кармана сухарь, молча принялся грызть. Отхлебнул из фляги, откинулся на спину и долго смотрел на проплывавшие в небе облака. Потом задремал…
Объявленный часовой привал использовался бойцами по максимуму. Быстренько перекусив, каждый старался хоть немного отдохнуть, расслабить уставшие мышцы. Никто толком не знал, сколько еще предстояло намотать километров, прежде чем разведгруппа вернется в расположение своей дивизии.
– Командир, пора двигать дальше. Слышь, командир…
Голос старшины пробился сквозь обволакивающий сон. Васильков с невероятным трудом разлепил веки, вспомнил, где находится, и, вздохнув, принял сидячее положение. «Когда закончится война, первым делом по-человечески высплюсь, – в который раз поклялся он сам себе. – Трое суток буду спать, и хрен кто меня разбудит!»
Петренко поднимал остальных разведчиков, незлобиво поругивая, поторапливал.
Ополоснув прохладной водой лицо, Александр намотал на ноги портянки, натянул на опухшие ноги сапоги. Подтянул за ремень автомат, похлопал ладонью по траве в поисках вещмешка и… не нашел его.
– Что за черт? – оглянулся он по сторонам.
Вещмешок валялся метрах в четырех под стволом молодого деревца.
– Старшина, ты мой мешок не трогал? – спросил Васильков.
– Нет, командир. На кой он мне?
– Странно.
Поднявшись на ноги, Александр подошел к дереву, подобрал выцветшую торбу, взвесил на руке… Вроде тяжелый. Такой же он был и прежде. Но лямки развязаны, горловина расправлена.
Это еще сильнее насторожило: он хорошо помнил, что только снял мешок с плеча, но внутрь не лазил. Озадаченно наморщив лоб, Васильков принялся проверять содержимое…
Патроны, пара гранат, перевязочные пакеты, вторая фляжка с водкой для бойцов, сухари, папиросы. Вещи убитого немецкого капитана.
– Спичечница! – замер Васильков. И снова стал копаться в мешке…
Бронзовой спичечницы не было. На всякий случай Сашка проверил все свои карманы – вдруг сунул туда?
Не было ее и в карманах.
– Потерять не мог?.. Нет, брезент целый – ни одной дырочки, – Петренко по-хозяйски изучал пустую торбу. Вернув ее командиру, внимательно посмотрел на собиравшихся бойцов.
– Думаешь, кто из наших? – поймал его взгляд Александр.
– Всех как родных знаю. Из новеньких только Зайцев, да и тот мужик правильный – сибиряк, член партии. Не станет он мараться такими выкрутасами.
– А Ярцев? В штрафбате три месяца чалился.
– Не, за этого сорванца башкой ручаюсь. Исподнюю рубаху последнюю отдаст товарищу. За-ради правды и справедливости головушки своей не пожалеет. За то и загремел в штрафные…
Впервые за многие месяцы войны Васильков оказался в крайне неприятном положении. Вокруг все были в доску свои, проверенные боями – люди, которые пошли бы за него на смерть и за которых он сам, не раздумывая, положил бы свою жизнь. И вдруг какое-то мелкое и позорное воровство!
Между тем старшина действовал.
– Эй, Гафаров! Поди-ка сюда! – позвал он бойца, дежурившего в дозоре.
Тот подошел, на ходу оправляя помятую гимнастерку.
– Ты ничего такого не приметил, покуда народ отдыхал? – поинтересовался Петренко.
– Ничего. Тихо вокруг было. Птицы разок в сотне метров дружно крыльями задробили. А так спокойно. Ни души.
– В сторону лагеря не поглядывал?
– Ну, так… иногда. Сон всех сморил – чего заря пялиться? А что случилось-то?
– Ничего. Иди, готовься к выходу. Стоявшим в дозоре разрешается занять место в середине…
Пожав плечами, Гафаров отошел. А старшина внезапно замолк, будто в его голове промелькнула важная догадка. Да такая, что глаза округлились. Придвинувшись к Василькову, он тихо зашептал:
– Слушай, командир, а я ведь, когда замыкал опосля поляны, пару раз кое-что слышал.
Александр невольно скользнул взглядом по густому кустарнику:
– Что ты слышал?
– Ветка, что ли, сухая хрустела за спиной. И еще шорох – будто кто-то поддел ногой пласт прошлогодней листвы.
– Почему сразу не доложил? – насупил брови Васильков.
– Так я подумал: чего наводить тень на плетень? Уставший я шибко был – может, показалось.
– Полагаешь, кто-то следил?
– Ну, ежели вещь из торбы пропала, стало быть, и такую страсть предположить можно.
«Час от часу не легче, – поморщился Сашка. Последнее предположение Петренко совсем уж не укладывалось в голове. – Какому чудаку понадобится вести наблюдение и скрытно преследовать группу разведчиков ради какой-то несчастной бронзовой спичечницы?»
Если бы по пятам шли егеря элитной дивизии вермахта, чтобы захватить кого-то живьем, а остальных уничтожить, то все стало бы на свои места. А тут спичечница!
– Может, она не бронзовая была, а золотая? – отвлек его от раздумий старшина. – Как думаешь, командир?..
– Я уж и не знаю, что думать, – отмахнулся Васильков и стал быстро собирать вещи. – Хватит об этом. Посчитаем, что я ее потерял. Назначь дозор и выходим…
* * *
Москва; июль 1945 года
Домой Александр возвращался в девять вечера совершенно разбитый. Отдохнуть сыщикам Старцева за прошедшую неделю не довелось, а за последние сутки они и вовсе не спали ни минуты. Медленно поднимаясь по ступеням лестницы, он попытался припомнить, когда так же уставал и не высыпался.
– Наверное, под Берлином в районе городка Фюрстенвальде. Мы тогда вскрывали с мужиками линию немецкой обороны. Жуткая была неделя… – пробормотал он и усмехнулся. – А я по простоте душевной думал, что после победы буду по-человечески высыпаться…
Молодая супруга Валентина сегодня подменяла дежурного врача и должна была возвратиться еще позже. Войдя в коммунальную квартиру, Александр прошел коридором до своей комнаты, полученной от Управления МУРа сразу после свадьбы с Валентиной. Комната была небольшой, но уютной; в ней имелся даже балкон, выходящий на улицу с зеленым бульваром. Днем в большой квартире было шумно: соседки готовили на общей кухне обед, по коридору бегала детвора, работало радио… К вечеру шум стихал.
Васильков притворил за собой дверь комнаты и первым делом подошел к висевшему на стене отрывному календарю. Из-за ненормированного рабочего времени молодожены частенько задерживались: муж – на службе, жена – в больнице. Общаться помогал календарь: на его верхнем листке они оставляли друг другу сообщения. «Привет, мой дорогой! – прочитал Александр. – Подмена заканчивается в девять. Надеюсь, к десяти вернуться. Ужин на столе. Люблю. Целую. Твоя Валя».
Улыбнувшись, он переоделся, ополоснулся в ванной и отправился на кухню греть ужин…
* * *
Через час супруги сидели за столом в своей комнате. Посвежевший Александр с удовольствием уминал жареную картошку с селедочкой под растительным маслом и репчатым луком. Рядом с тарелкой стояли початая бутылка водки и граненая рюмка на тонкой ножке. Валя отламывала от буханки ржаного хлеба кусочки прожаренной корки, ела их и с улыбкой смотрела на Александра.
– Устал, мой милый Пинкертон? – спросила она, когда муж махнул вторую рюмку.
– Есть немного. Еще бы вздремнуть часиков пятнадцать, да никто такой мне роскоши не позволит, – ответил он.
– Завтра к восьми?
– Да. Если опять не поднимут раньше.
– Тогда ложись и отдыхай…
Пока Валя мыла посуду, супруг курил у открытого окна и глядел в опустившуюся на город ночь. Затушив окурок, он машинально вытащил из коробки другую папиросу, чиркнул спичкой…
Он никогда столько не курил. Молодую женщину это встревожило.
– Что случилось, Саша? – Она подошла сзади и обняла мужа.
– Дело одно распутываем, будь оно неладно.
– Сложное?
– Запутанное. Натворил преступник много чего, а толком и ухватиться на за что…
Сама Валентина с расспросами к мужу о его новой работе не лезла. Не было у нее въедливого бабского любопытства, да и понимала она: служба у Александра такая, что распространяться о ней он не может. Не имеет права. Однако если его самого вдруг прорывало, то она оставляла все свои дела и выслушивала с вниманием.
– …Сегодня воспрянули духом, обрадовались, когда случайные свидетели описали внешность преступника, а потерпевший рассказал о выпавшем зеркальце. Да только не выгорело у нас – рано обрадовались. Все бестолково. А начальство теребит, поторапливает. Иван чуть не каждый день получает нагоняй.
Выговорившись, Александр все же закурил вторую папиросу.
– Значит, и описание внешности не помогло? – спросила Валентина.
– Мы практически выяснили личность преступника, но не знаем, где его искать. После сегодняшнего неудачного нападения он наверняка спрячется, притихнет.
– Да… плохо дело. Постой, а зеркальце? Ты сказал, что у него выпало какое-то зеркальце!
– Преступник обронил зеркало, когда наносил удар ножом. Перед тем как сбежать, он подобрал его, но потерпевший опознал вещицу. А по ней догадался о личности нападавшего.
– Как же он сумел это сделать? – не поняла Валя. – Или зеркало какое-то необычное?
– Еще какое необычное! Женское зеркальце в бронзовой оправе с гравировкой. Ты, может, встречала такие вещицы: посередке однобуквенный вензель, а вокруг – ветки с листочками.
Валентина задумалась. Тонкий указательный пальчик несколько раз скользнул по правой щеке.
– Я встречала похожее зеркальце, – наконец сказала она. – Какая буква была изображена на оправе?
– Буква «А».
Девушка удивленно вскинула брови и прошептала:
– Ты не поверишь, Саша! Я много раз видела зеркальце именно с этой буквой.
