Ноябрь 1940 — июль 1941 года
Всех удивило, что Чарльз пережил зиму. У него было тяжелое воспаление легких и целую неделю держалась высокая температура.
В ноябре врач, приходивший каждый день, чтобы осмотреть больного, сказал:
— Самое худшее заключается в том, что у него очень слабая воля к жизни. Он не борется. И это снижает его шансы.
Фрэнсис делала для отца все, что могла, да и Виктория ночи напролет проводила у его постели. Она впадала в панику каждый раз, когда кто-то говорил о возможной смерти Чарльза или если его состояние серьезно ухудшалось.
— Он не должен умереть! Не должен! — кричала она тогда.
— Отец очень стар, — сказала Фрэнсис, — и скоро уже двадцать пять лет, как он оплакивает мать. Если б он умер, для него это было бы, наверное, самым лучшим решением проблемы.
Виктория побледнела.
— Как ты такое можешь говорить? — набросилась она на сестру.
Фрэнсис могла представить себе, что в ней происходило: Чарльз, правда, не простил Виктории крушение ее брака, но для нее он являлся тем не менее единственным человеком, который у нее был. А она была его маленькой девочкой, пусть даже разочаровала его. Отец накрывал ее руку своей, даже когда ругал ее и впадал в ярость. Лицо Виктории становилось серым при одной мысли, что она останется в Уэстхилле одна с Фрэнсис, именно с ней, как с последним представителем их семьи. Фрэнсис знала, что Виктория боится ее холодных глаз и ее резкого голоса.
«Она никогда не вырастет», — с презрением думала Фрэнсис. Но потом опять возникали моменты раскаяния, в которые она пыталась вести себя с Викторией более мягко. В основном ей это не удавалось, так как Виктория воспринимала лишь грубоватый тон сестры, а не значение ее слов. В конечном счете они никогда не понимали друг друга, и дело неизменно заканчивалось ссорой.
1941 год начался серо и безрадостно, и все были удручены, потому что с фронтов приходили лишь печальные новости. За исключением случайных, незначительных неудач, немецкие войска побеждали повсеместно. Находились люди, которые пророчествовали, что немцы вот-вот надорвутся и череда их побед на этом завершится, но пока Гитлер, кажется, взял в кредит много удачи.
В ноябре его бомбардировщики атаковали расположенный недалеко от Бирмингема город Ковентри и почти полностью разрушили его. Это был самый тяжелый воздушный налет в военной истории. Вся Англия неделю пребывала в шоке. И до сих пор немецкие летчики продолжали бомбардировку крупных английских городов, прежде всего Лондона. Правда, они встречали упорное сопротивление со стороны военно-воздушных сил Великобритании.
— Наши парни сбивают каждого второго из них, — говорили англичане, полные патриотической гордости, и даже если это было преувеличением, то число сбитых британцами немецких летчиков в любом случае было высоким.
В Уэстхилле жизнь этой бесснежной, слякотно-холодной зимой шла своим чередом. Обе девочки, казалось, постепенно привыкли — насколько могла судить Фрэнсис, так как сами дети оставались очень закрытыми. Лора говорила еще меньше, чем Марджори. Зато она каждый раз так набрасывалась на еду, будто ела в последний раз. В начале октября, когда они приехали, Лора была немного пухленькой, но все равно выглядела как ребенок; к марту следующего года она прибавила двадцать фунтов, у нее расширились бедра и увеличились груди, которые заметно выделялись под обтягивающим свитером и чуть шевелились при каждом ее шаге.
Фрэнсис считала повышенный аппетит Лоры хорошим знаком, а Аделина лопалась от гордости, поскольку считала, что это дань ее кулинарному искусству.
— Лора меня беспокоит, — сказала однажды Маргарита.
Она каждый день приезжала в Уэстхилл. Фрэнсис пришла в голову идея, что Маргарита может заниматься обучением девочек. Ни она, ни Элис не обговаривали вопрос посещения школы. У Элис в голове было только одно — уберечь своих детей от воздушных налетов; эта опасность заслоняла банальную мысль об их образовании. Фрэнсис же быстро поняла, что Лора и Марджори нуждаются в обязательном упорядоченном режиме, прежде всего зимой, так как они привязаны к дому и с утра до вечера находятся в помещении. Но она не видела особого смысла в том, чтобы посылать их в деревенскую школу в Дейл-Ли, в которой крестьянским детям дают базовые знания в чтении, письме и счете, и ничего кроме этого. А ездить каждое утро в более крупную школу в Эйгарс-Виллидж было слишком далеко.
Поэтому каждое утро к ним приходила Маргарита и вела занятия до полудня. После этого она, как правило, принимала участие в семейных обедах, а потом, пока дети делали уроки, Маргарита и Виктория за чашкой чая перед камином занимались французским языком. Фрэнсис знала, что Элис никогда не сможет вернуть ей деньги за занятия; но в Уэстхилле дела шли неплохо, и ей не составляло особого труда выделять соответствующие суммы. К тому же это значительно облегчало жизнь Маргарите и занимало детей. Фрэнсис была бы готова заплатить вдвое больше, только б неприятная Марджори, которая внешне чем-то напоминала крысу, постоянно не шпионила и не преследовала ее. Фрэнсис считала, что у девочки слишком хитрый взгляд. Между тем она иногда одергивалась, пытаясь убедить себя в том, что это смешно — видеть в маленькой девочке столько злого умысла.
Тем не менее Фрэнсис была удивлена, когда Маргарита сказала ей, что беспокоит ее Лора. Да ладно! Она же не доставляет никаких хлопот. Лора была несколько медлительной и неповоротливой, но всегда добродушной и приветливой.
— Вас беспокоит Лора? Не Марджори?
— С Марджори, кажется, всё в порядке, — ответила Маргарита, — но Лора… Вы заметили, как сильно она поправилась? И продолжает поправляться и дальше.
Фрэнсис удивленно посмотрела на нее.
— Вас это беспокоит? Я считаю, что это, напротив, хороший знак. Думаю, что свежий воздух и покой идут ей на пользу и возбуждают аппетит.
Маргарита покачала головой:
— Боюсь, что все не так просто. То, что проявляет Лора, это не здоровый аппетит растущего человека. Она без разбора съедает все, что может раздобыть. Это ненормально, Фрэнсис. На мой взгляд, за этим кроется пищевая зависимость, и это опять же указывает на серьезные душевные проблемы.
— Вы серьезно так думаете?
— Я не психолог и поэтому должна быть осторожна с диагнозами. С другой стороны, уже несколько лет преподаю юным девушкам, и мне многое приходилось видеть. Нарушения пищевого поведения часто возникают в период развития. Многие одержимы манией похудения и вообще ничего не едят или после каждой еды искусственно вызывают рвоту. Другие беспредельно полнеют — вот как Лора.
— Боже мой! — Фрэнсис вздохнула.
— Я могла бы подумать, что проблемы Лоры связаны с изменением обстоятельств ее жизни, — сказала Маргарита. — Поймите меня правильно, Фрэнсис: вы очень хорошо заботитесь о детях. Но обе девочки совершенно точно испытали шок от ночных бомбардировок. Их дом обвалился над ними, когда они сидели в подвале; они пережили невероятный, смертельный страх. А потом им сразу пришлось разлучиться с семьей, поехать к чужим людям в незнакомое место… Все это очень тяжело. Кроме того, они постоянно беспокоятся о своих родителях, которые всё еще подвергаются опасности погибнуть под бомбами… Во всяком случае, я очень хорошо знаю, что это такое. Я все это знаю. Страшная тоска по родине. Страх за любимого человека. Но мне тридцать, а не четырнадцать. Я могу с этим справиться, в отличие от Лоры.
— И что же я могу сделать? — спросила Фрэнсис растерянно.
— Может быть, вам надо как-нибудь поговорить с ней? Я уже пыталась, но она от меня отгородилась.
Фрэнсис подумала, что ей только этого не хватало. Она надеялась, что Элис позвонит, чтобы они могли обсудить ситуацию, но та звонила нечасто, а ей позвонить было некуда. Они с Хью нашли убежище в мансарде в Мейфэр («Слишком узкой, чтобы в ней можно было даже повернуться вокруг собственной оси», — сообщила Элис), и там не было телефона. Элис потеряла свою работу, поскольку дом, в котором находилась канцелярия адвоката, был разрушен во время бомбардировки, а сам адвокат сбежал в Девон. Она брала теперь случайную работу и между делом пыталась дозвониться в Уэстхилл.
Возможность для разговора с Лорой представилась однажды ночью, когда Фрэнсис застала девочку около часу ночи в кладовой. Она засиделась над своей бухгалтерией в гостиной и вообще забыла о времени. Стояла ветреная, прохладная мартовская ночь, но в воздухе уже ощущались самые первые проявления весны. Под ветром слегка дребезжали оконные стекла — но странные звуки, которые различила Фрэнсис в ночной тиши, были иными. Возникало ощущение, что по каменному полу шлепают босые ноги.
— Боже мой, который сейчас час? — пробормотала Фрэнсис. Она встала и вышла из комнаты в коридор. Через дверь, ведущую в кухню, в темноту падал луч света.
Лора прицепила к окну небольшую лампу и распахнула настежь дверь в кладовую, чтобы видеть, что она ест. Когда Фрэнсис вошла, она сидела на полу, босая и в белой ночной рубашке, ставшей ей слишком узкой и готовой лопнуть по всем швам. Перед девочкой стояла миска с шоколадным пудингом, который Аделина заранее приготовила на следующий день. Склонясь над ним, как собака над миской с кормом, Лора зачерпывала пудинг голыми руками и отправляла в рот. Длинные волосы падали вперед и были перемазаны шоколадом.
— Лора! — вскрикнула шокированная Фрэнсис. — Что ты здесь делаешь?
Девочка повернулась и уставилась на нее широко раскрытыми глазами. Она выглядела смешно со своим перепачканным ртом, склеившимися волосами и крошками пудинга между пальцами. Лора не произносила ни слова.
— Ты глотаешь пудинг так, будто неделю голодала! — сказала потрясенная Фрэнсис. — К тому же еще ешь руками… Неужели ты не могла взять хотя бы ложку?
Лора неуклюже поднялась на ноги.
— Я… все случилось слишком быстро, — проговорила она, запинаясь.
— Что было слишком быстро?
Лора опустила голову.
— У меня не было времени сходить за ложкой. Это было… это… я не могла больше ждать…
Фрэнсис вспомнила, что Маргарита упоминала слово «зависимость». Очевидно, она попала в самую точку. То, что происходило с Лорой, было абсолютно нездоровым, зависимым поведением.
Фрэнсис взяла девочку за руку, вывела из кладовой в кухню и показала ей на скамейку у кухонного стола.
— Так, Лора, садись. — Она вышла в коридор и тут же вернулась с парой домашних тапочек, которые кто-то поставил под вешалкой. — Надень, иначе заболеешь, как Чарльз.
Затем она достала из буфета тарелку, ложку, принесла из кладовой миску с пудингом и поставила на стол перед Лорой.
— Так. Ты ведь большая девочка, верно? У тебя нет необходимости ночами тайно бросаться на запасы продуктов и, стоя на коленях, поглощать их. Сейчас ты можешь есть как нормальный человек. А завтра утром прежде всего вымоешь голову. Ты перепачкала все волосы.
Но Лора, кажется, потеряла аппетит. Она не притронулась к пудингу и сидела на скамейке как перепуганный кролик, не решаясь поднять глаза.
Фрэнсис села напротив нее.
— Лора, ты действительно не должна бояться. Я не сержусь на тебя из-за того, что ты ночами пробираешься в кладовую. Но, честно говоря, я беспокоюсь за тебя. То, сколько ты ешь, ненормально. Мне ничего для тебя не жаль, правда. На меня тоже иногда ночью нападал голод, и я могла пойти на кухню. Правда, у меня всегда было время, чтобы как минимум взять ложку. И… это происходило не очень часто.
Она остановилась. Лора все еще сидела с несчастным лицом и смотрела перед собой на поверхность стола.
— С тобой это происходит частенько, не так ли? — осторожно спросила Фрэнсис.
Лора кивнула. Из ее глаз выкатилось несколько слезинок, которые беззвучно покатились по ее толстым щекам.
«Что за ужасная девчонка», — подумала Фрэнсис сочувственно. Ее глаза напоминали глаза рыбы. При более близком рассмотрении оказалось, что у Лоры длинные, пушистые ресницы; но так как они были такими же светлыми, как и волосы, казалось — по крайней мере, на расстоянии, — что ресниц нет вовсе. Она сидела на скамейке как массивный, бесформенный мешок. Ее небольшой рот с узкими губами почти исчез между распухшими щеками.
— Извините, — выдавила она, — я знаю, что вела себя безобразно. Вы были так любезны, приняв нас здесь, а я вас постоянно обкрадывала… Я не могу прекратить есть. — Теперь она зарыдала уже по-настоящему. Ее тело тряслось и дрожало.
— Но, Лора, не думай о еде! — попросила Фрэнсис. — Проблема совсем не в этом. Меня беспокоит то, что ты, очевидно, несчастна. Что тебя так гнетет?
— Я не знаю!
— Ты боишься за своих родителей? Что с ними может что-то случиться?
— Не знаю…
— Может, ты часто вспоминаешь бомбардировки? Ту ночь, когда сгорел ваш дом?
— Правда не знаю, — плакала Лора. У нее потекло из носа, и она стала вытирать его рукавом ночной рубашки. Фрэнсис в последний момент подавила в себе возражение, которое уже вертелось у нее на языке.
— Не знаю. Я не думаю ни о чем другом — только о еде. Каждую минуту, днем и ночью, все мои мысли только о еде. Я поступаю неправильно, да? Ведь должна думать о своих родителях. Они сидят в Лондоне, под бомбами, и, наверное, с трудом выживают… Может быть, им даже нечего есть… — Она запнулась, потом неожиданно рассмеялась, но это был смех отчаяния. — Ну, вот опять! Еда! Возможно, у родителей совсем иные проблемы; но если я о них думаю, то спрашиваю себя прежде всего о том, достаточно ли у них еды.
Фрэнсис задумалась, потом сказала:
— В данный момент я не знаю, чем могу тебе помочь, но подумаю, обещаю тебе. А пока хочу попросить тебя только об одном: не делай этого тайком. В этом нет никакой необходимости. Хорошо? Может быть, я смогу тебе помочь, но ты должна быть откровенной со мной. Ты можешь попытаться?
Лора кивнула и вытерла слезы. Ее лицо было красным и опухшим.
— Я попробую, Фрэнсис. Спасибо.
— Марджори знает о твоей проблеме?
— Да. Но она просто дразнит меня. Постоянно говорит мне, что я толстая и противная.
— Я поговорю с ней. — Фрэнсис встала. — А сейчас надо идти спать. Или ты хочешь еще что-нибудь съесть?
— Нет. — Лора тоже встала.
Фрэнсис критически оглядела ее.
— Тебе нужно купить новую одежду. Ты уже… выросла из своих старых вещей. Ты будешь чувствовать себя лучше, если сможешь надеть что-то новое и красивое.
— Хорошо, — сказала Лора, и эта фраза прозвучала покорно и малоубедительно.
— А сейчас поднимайся наверх.
Фрэнсис посмотрела Лоре вслед, наблюдая за тем, как та неловко, с грацией суягной овцы, выходила из кухни. Внезапно она почувствовала себя совершенно без сил и опять села на стул, с отвращением глядя на пудинг и вспоминая вымазанные им пальцы Лоры. Было почти три часа ночи, когда Фрэнсис наконец заставила себя выбросить содержимое миски в мусорное ведро, поставить ее в мойку, выключить свет и отправиться спать.
На следующее утро она призвала к ответу сначала Аделину, потом Марджори.
— Минувшей ночью я застала в кладовой Лору, — сказала она Аделине, — готовую проглотить все, что попадет ей под руку. Мы с ней поговорили. Она призналась, что подобные ночные трапезы позволяет себе уже давно. И ты, Аделина, вероятно, в курсе. И не рассказывай мне, что не знала, кто по ночам уничтожает запасы! В этом случае ты бы без конца жаловалась и все сделала бы для того, чтобы выяснить, кто в этом виноват. Ты знала, что это Лора, и покрывала ее!
— Боже мой, но что же мне было делать! — запричитала Аделина. — Донести вам о бедной девчонке? Она и так столько всего пережила! Я была рада, что ей нравится моя еда, поэтому смотрела на это сквозь пальцы…
— Этим ты оказывала ей медвежью услугу. Лора больна. Ей нужна помощь, и тебе надо было непременно поговорить со мной.
Аделина не ответила, лишь плотно сжала губы. Выражение ее лица говорило о том, что все, о чем говорила Фрэнсис, она считает новомодной чепухой. Больна!.. У девочки здоровое чувство голода, и она ест немного больше, чем надо. И что с того?
С Марджори Фрэнсис говорила более резким тоном:
— Я слышала, что ты насмехаешься над своей сестрой. Ты называешь ее толстой и противной. Это так?
Марджори, сделав упрямое лицо, молчала.
— Я хочу знать, правда ли это, — повторила Фрэнсис.
Марджори подняла глаза и посмотрела на нее дерзким взглядом.
— А разве не так? — спросила она с вызовом. — Разве она не толстая и не противная? И не прожорливая? Скажите тогда, что вы о ней думаете!
— Марджори, довольно! Если ты будешь дерзко себя вести, то узнаешь меня с той стороны, которая будет тебе особо неприятна. Ты меня поняла?
В глазах Марджори появилась неприкрытая враждебность.
— Вы хотите меня побить? Не имеете права!
— Ты бы удивилась, если б узнала, насколько мало меня беспокоит, имею я на что-то право или нет… В любом случае, не стоит рисковать!
Марджори ничего не ответила.
— Так что отныне ты оставишь Лору в покое, — продолжила Фрэнсис. — Больше никаких колкостей, слышишь? И помни о том, что я буду пристально наблюдать за тобой. И даже не пытайся меня провести!
— Можно я пойду?
— Да, если мы договорились.
Марджори повернулась и молча вышла из комнаты.
В апреле греки капитулировали перед атаковавшими их немецкими войсками. Поспешившие им на помощь англичане вынуждены были начать отступление. Впервые с тех пор, как Уинстон Черчилль занял должность премьер-министра, на него обрушилась критика; его упрекали в том, что он не придерживается четкой линии, а лишь произносит громкие речи. К тому же в боях с немцами мало чего удалось добиться. Повсюду наблюдалось чувство отчаяния. В мае во время налета вражеской бомбардировочной авиации было разрушено здание нижней палаты. Многие расценили это событие как дурное предзнаменование.
В тот момент Фрэнсис, правда, меньше занимали мысли о возможном вторжении немецких войск; значительно больше она беспокоилась об Элис, от которой вот уже больше двенадцати недель не поступало никаких известий. Это было необычно и, по мнению Фрэнсис, не предвещало ничего хорошего. Она дважды писала на последний адрес. На первое письмо вообще не пришло никакого ответа. А на второе отреагировала хозяйка квартиры. В письме, написанном с умопомрачительными ошибками, она сообщила Фрэнсис, что супруги Селли в марте съехали с квартиры куда-то в Бетнал-Грин, на востоке города, так как мистер Селли нашел там место коменданта. Но она не знает их новый адрес.
Это сообщение еще больше насторожило Фрэнсис. Она не могла представить себе, чтобы Элис поменяла квартиру, не сообщив своим детям новый адрес. Она старалась скрыть свое беспокойство от Лоры и Марджори, и девочки тоже ничего об этом не говорили. Но однажды Фрэнсис, поднимаясь по лестнице, стала невольной свидетельницей громкого разговора между детьми.
— Спорим, их убили, — сказала Марджори. Ее голос звучал презрительно.
— Да? А почему ты тогда пишешь маме письмо? — спросила Лора. Она, как всегда, говорила плаксивым голосом.
— Потому что хочу. Вот почему!
— Ты ведь его все равно не сможешь отправить. Мы не знаем адрес.
— Я не смогу его отправить, потому что их больше нет!
— Прекрати! Прекрати все время это повторять! — крикнула Лора. — Это не так! Ты не можешь этого знать!
— Ты такая наивная, Лора! При этом старше, чем я… Просто не можешь сложить два и два.
— Мама скоро позвонит, — упрямо настаивала Лора.
Марджори громко рассмеялась.
— Может быть, ты еще веришь в Санта-Клауса?.. Мы больше никогда не увидим маму. Плохо только, что мы сидим здесь. Но они нас здесь наверняка не оставят, а запихнут в детский дом!
Лора всхлипнула.
— Довольно, — пробормотала Фрэнсис. Она хотела войти в комнату, но едва успела увернуться от заплаканной Лоры, которая промчалась мимо нее в ванную и захлопнула за собой дверь. Было слышно, как внутри защелкнулся замок.
— Марджори! — строго сказала Фрэнсис. — Я слышала случайно, как ты…
Марджори была белая как стена.
— Что? Сейчас вы опять будете на меня нападать? Хотя я совершенно права! Вы знаете это! Мама и папа погибли! И они никогда не вернутся!
С этими словами она тоже выбежала из комнаты, прежде чем Фрэнсис успела ее удержать. Ее шаги застучали по лестнице.
Фрэнсис закатила глаза. Ее взгляд упал на листок бумаги, который лежал на столе у окна. Ведь Лора спросила у Марджори, зачем та писала письмо матери…
Фрэнсис с любопытством подошла ближе. Она понимала, что не должна читать чужое письмо; двенадцатилетняя девочка тоже имеет право на тайну переписки. Но ей очень хотелось узнать, что Марджори пишет своей матери о жизни в Уэстхилле.
«Дорогая мама, — было написано на листке, — здесь совершенно ужасно. Ты даже себе не представляешь, какая отвратительная эта Фрэнсис. У нее холодные глаза и жесткий, громкий голос. Меня она терпеть не может, в отличие от Лоры. Лоре разрешается все. Даже беспрерывно жрать, хотя она и так толстая, как свинья. Фрэнсис сказала, что она меня побьет, если я еще раз скажу, что Лора толстая. Разве она имеет такое право? Мама, а мы не можем вернуться к вам с папой в Лондон? Немцы по-прежнему сбрасывают так же много бомб? Если ты меня в скором времени не заберешь, я убегу. Я…».
На этом месте Марджори, должно быть, что-то помешало. Письмо обрывалось на середине предложения.
Фрэнсис отошла от стола. Она знала, что девочка ее не любит и что ей плохо в Уэстхилле. И все-таки была озадачена. Она не думала, что у Марджори может возникнуть мысль сбежать.
«Когда же наконец Элис даст о себе знать? — с беспокойством подумала Фрэнсис. — Постепенно моя ответственность за девочек все больше возрастает…»
На протяжении следующих недель она постоянно следила за Марджори, но не смогла обнаружить ничего, что говорило бы о ее подготовке к побегу. Девочка теперь не прилагала никаких усилий, чтобы скрыть ненависть к Фрэнсис, при этом та все еще ломала голову над тем, чем же навлекла на себя эту ненависть. Она просто возникла, еще на вокзале в Норталлертоне. Ненависть с первого взгляда, которая была так же необъяснима, как и любовь с первого взгляда. Инстинктивное, импульсивное неприятие, какое бывает у собак, которые по необъяснимым причинам бросаются друг на друга, хотя ничто это не провоцировало.
Фрэнсис сказала себе, что война когда-нибудь закончится и они с Марджори забудут друг друга. Дети Элис — это всего лишь эпизод. Через несколько лет она вряд ли вспомнит о них.
22 июня немцы вторглись в Россию. Многие англичане были в ужасе, так как считали поначалу, что оптимизм Гитлера, с которым он напал на сильного противника, на огромную страну, говорил о том, что немцы действительно оказались сильнее, чем казалось прежде, и что они, должно быть, располагают скрытыми резервами. Иначе вряд ли пошли бы на такой риск.
Лишь немногие предвидели в нападении Гитлера на Россию конец военных удач немецких войск. Премьер Черчилль еще за несколько месяцев до этого предрекал, что немцы предпримут бросок на восток, и теперь это подтвердилось. Он относился к тем, кто был убежден в том, что Гитлер разинул пасть на слишком большой кусок, и это послужит началом его собственного поражения.
Но поначалу немецкие танки со ставшей уже привычной быстротой все глубже проникали на территорию России.
— Такое впечатление, что их ничто не может остановить, — сказал Чарльз, сидя у приемника и слушая последние военные новости. — Похоже, что весь мир капитулирует перед манией величия этого народа.
— Нет, мир не капитулирует, — возразила Фрэнсис. — Он просто не замечал предупреждающие сигналы и слишком долго не мог оправиться от своего удивления. Но отныне у Гитлера будет все больше и больше неприятностей, более серьезных, чем он может себе представить.
Она была убеждена, что Гитлер разобьется о Россию. Однако Чарльз в своем принципиальном пессимизме не разделял ее мнения и предвидел близкий конец мира.
В эти летние недели 1941 года отец стал тенью самого себя. После того как преодолел зиму и воспаление легких, он, казалось, каждый день умирал от постепенной потери сил. Каждое утро складывалось впечатление, что от него осталось немного меньше, чем было накануне. Когда Фрэнсис спрашивала его, как он себя чувствует, отец говорил лишь: «Хорошо, дитя мое, очень хорошо».
Все в доме считали, что его конец близок, но никто об этом не говорил, и даже сам Чарльз лишь однажды сказал: «Я рад, что мне не придется пережить две вещи: победу нацизма над миром и развод Виктории». Это был единственный случай, когда он в присутствии Фрэнсис и Аделины упомянул о своей смерти.
На это шокированная Фрэнсис сказала: «Как ты можешь верить в то, что национал-социализм победит?» А Аделина одновременно с ужасом воскликнула: «Не говорите только Виктории таких вещей, сэр! Бедной девочке и так тяжело!» Только потом они дружно уверили Чарльза в том, что он поправится и будет еще долго жить.
— Ты выглядишь сегодня значительно лучше, чем вчера, отец, — сказала Фрэнсис, но Чарльз только посмотрел на нее долгим, ироничным взглядом. Потом с трудом поднялся и тяжело вышел из комнаты.
Чарльз ошибался: ему не удалось умереть до того, как Виктория развелась. Никто в доме не оповещал его — никто на это и не решился бы, — что Виктория и Джон решили осуществить развод по упрощенной процедуре и поэтому им не нужно было соблюдать установленные сроки.
Виктория обосновывала спешку «душевной жестокостью», которую проявлял ее муж по отношению к ней на протяжении двух десятков лет практически без какого-либо повода, и Джон безоговорочно согласился с этим. После этого Виктория опять ночи напролет лежала без сна и плакала в безнадежном отчаянии в свою подушку — ибо думала, что Джон будет противиться быстрому разводу и, таким образом, появится шанс для примирения. Ее глубоко ранило, когда она поняла, что он предпочел предстать единственным виновным лицом (хотя Джон, по ее мнению, на самом деле таковым являлся), чем на один день дольше оставаться с ней в браке. Он не затевал спор в отношении денег и, кажется, был готов отдать ей все, что у него было, чтобы только наконец получить свободу. Виктория в своем горе побежала к Маргарите, но та отреагировала чуть раздраженно.
Наконец наступило 23 июля, день, когда Джон и Виктория официально были разведены. Горе и разочарование в значительной степени подорвали способность Виктории проявлять такт и дипломатию. Вместо того чтобы представить отцу положение дел осторожно, щадя его, она неожиданно выпалила все за ужином.
— Отец, кстати, мы с Джоном сегодня развелись, — сказала Виктория, внезапно влезая в безобидную беседу о слишком холодном лете. После этого бросила салфетку и вышла из столовой.
Чарльз стал бледным как мел.
— Как? — спросил он неловко. Его рука, в которой он держал вилку, задрожала.
— Отец, мы ведь знали, что этот момент придет, — сказала Фрэнсис. — Просто это случилось несколько быстрее. Хорошо, что все уже позади.
— Моя дочь — разведенная женщина, — пробормотал Чарльз. Его дряхлое лицо, казалось, еще больше ввалилось. Фрэнсис про себя проклинала беспечность Виктории, с которой та выпалила свою новость. Лора сделала большие глаза.
— Виктория — разведенная женщина? — спросила она. — Но это плохо, да? Собственно говоря, ведь нельзя…
— Лора, боюсь, ты ничего в этом не понимаешь, — перебила ее Фрэнсис довольно резко. Девочка сжала губы.
— Я хочу подняться в свою комнату, — тихо сказал Чарльз.
Он решил встать, но ему это не удалось. Фрэнсис и Аделине пришлось поддержать его и практически отнести наверх по лестнице. В спальне они его раздели. Фрэнсис пришла в ужас, когда увидела тело отца. Он превратился в скелет. Выступали ребра и кости бедер. Морщинистые руки стали тонкими, как у маленького ребенка. На впалой груди росли редкие седые волосы.
— Завтра нужно обязательно опять вызвать врача, — сказала Фрэнсис, — отец выглядит хуже, чем при воспалении легких.
Чарльз открыл глаза.
— Мне не нужен врач.
— Он лишь произведет осмотр и скажет нам, как тебя лечить. Ты должен обязательно поправиться.
— Зачем? — спросил Чарльз.
Отец умер через два дня, в своей постели, во сне. С того вечера он больше не вставал. У врача после осмотра был встревоженный, тяжелый взгляд.
— Он очень слаб, — сказал он, — у него совсем нет сил. Тяжелая болезнь минувшей зимой полностью истощила его организм. Кроме того, мне не нравится его сердце. Ему нельзя волноваться. Нельзя напрягаться. Иначе вряд ли можно будет что-то сделать.
Последними словами, которые Чарльз сказал Фрэнсис, были: «Позаботься о Виктории». Это было, когда она принесла ему крепкий мясной бульон, сваренный для него Аделиной, покормила и хотела оставить одного, чтобы он поспал после обеда.
— О чем ты говоришь, отец? — спросила она.
— Позаботься о Виктории! — повторил Чарльз и закрыл глаза. Он хотел спать.
Фрэнсис подождала еще пару минут, прислушиваясь к его дыханию, которое показалось ей четким и мерным. Она оставила его одного, и в какой-то момент в течение последующих полутора часов его сердце перестало биться. Когда Фрэнсис вскоре пришла к нему, отец был уже мертв. Он лежал в том же положении, в каком она оставила его, но больше не дышал. Его рот был слегка приоткрыт, рука свисала с кровати.
— Отец! — выкрикнула Фрэнсис. Видимо, ее голос был громким и испуганным, поскольку сразу же прибежали все, кто находился в доме, включая Маргариту. Фрэнсис взяла Чарльза за руку; та была окоченевшей и очень холодной.
— Он умер, — произнесла она.
Виктория, тихо застонав, прошептала:
— О боже…
Аделина в ужасе вскрикнула. На лице Лоры отразилось выражение страха, а во взгляде Марджори угадывалась жажда сенсации. Маргарита никак не проявляла своих чувств, но в ее темных глазах отражалось участие.
— Это моя вина, — произнесла Виктория, — моя вина! Это…
— Глупости! — фыркнула Фрэнсис.
Но в действительности она была убеждена, что именно Виктория была виновата в том, что произошло. Она, конечно, ничего не могла сделать с тем, что отец так близко принял к сердцу ее развод, но ее бесконечные жалобы и причитания еще больше усугубили ситуацию; а своим необдуманным заявлением два дня назад Виктория усилила его переживания, которых ему следовало избегать. Когда-нибудь Фрэнсис ей все это выскажет, но не сейчас, не у постели умершего отца.
— Позвони врачу, Аделина, — попросила Фрэнсис, — он должен прийти и выписать свидетельство о смерти.
— Отчего он умер? — спросила Марджори.
— Я думаю, у него остановилось сердце, — ответила Фрэнсис. — Идите сюда, дети, посмотрите на него и проститесь!
Лора послушно подошла, а Марджори лишь энергично покачала головой, повернулась и выбежала из комнаты. На лестнице были слышны ее шаги, потом внизу хлопнула входная дверь.
— Когда она вернется, пусть пеняет на себя, — раздраженно сказала Фрэнсис.
Но Маргарита спокойно сказала:
— Она еще маленькая. То, что здесь произошло, ей слишком тяжело воспринимать.
— Бедный мистер Грей, — пробормотала Лора. Она в упор смотрела на исхудавшего, старого человека; ее руки с толстыми пальцами вцепились в спинку стула. — А когда его похоронят?
— Я должна поговорить со священником, — сказала Фрэнсис. Затем добавила: — Я еще каким-то образом должна известить Джорджа и привезти его сюда. На сей раз он должен будет покинуть свое уединенное жилье.
Но Джордж не должен был ничего и никому. Он и не думал расставаться с выбранным им самим уединением даже на один день. Как он вдруг встретится с чужими людьми после того, как вот уже двадцать пять лет общался только с сестрой?
Фрэнсис поехала в Стейнтондейл, чтобы сообщить брату о смерти Чарльза и взять его с собой; но он сказал, что не поедет с ней. При этом был так спокоен, будто не сомневался в том, что она его поняла, или же ему было безразлично, поняла она его или нет. Фрэнсис не удалось уяснить для себя, насколько тронула Джорджа смерть отца. Его выражение лица абсолютно не изменилось, когда она сообщила ему об этом. Он, как всегда, был отрешен от всего мира, находясь в коконе, которым опутал себя и который защищал его от безумия.
— Ты должен поехать, — настаивала Фрэнсис, но Джордж не ответил, а только устремил взгляд в окно, на море, как он делал это всякий раз, когда приезжала Фрэнсис и нарушала его покой.
— Никто не поймет, если не приедешь, — сказала Фрэнсис умоляющим тоном.
При звуках ее голоса он еще раз обернулся, и она увидела на его лице выражение удивления. Удивления тем, что сестра считала, что его может как-то волновать чье-то там непонимание. И тем, что ее это волновало.
Фрэнсис смущенно посмотрела в сторону и, вставая, сказала:
— Ну хорошо… Возможно, ты простишься с ним по-своему.
Она до последнего надеялась, что Джордж, возможно, еще приедет, придет на могилу и скажет отцу слова прощания. Ей было больно, что он этого так и не сделал, поскольку знала, что Чарльзу это тоже причинило бы боль. Пришли все, только не его единственный сын.
Вся деревня собралась на кладбище в тот ветреный и солнечный июльский день. В тени деревьев было прохладно, но ветер то и дело теребил ветви с густой листвой, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь них, доносили тепло и свет и рисовали светлые пятна на поверхности мха и на старых камнях. Люди в тишине стояли вокруг могилы, и на большинстве лиц была искренняя печаль.
Чарльз Грей никогда не был одним из них. Происхождение и образование высоко подняли его над крестьянами; но его спокойная, сдержанная натура не позволяла ему дать кому-то повод подумать, что он считает себя человеком более высокого уровня. Он каждого дружески приветствовал и всегда был вежлив. Кроме того, всем было известно, что он отказался от роскошной жизни и изобилия, чтобы жениться на женщине, которую любил, и уже одно это открыло ему сердца людей.
— Он был тонким человеком, — сказала одна крестьянка со слезами на глазах, — действительно очень тонким!
Фрэнсис перенесла похороны без слез, ибо знала, что смерть пришла к Чарльзу как спасение, чтобы завершить постепенное угасание, которое началось двадцать пять лет тому назад. Чарльз наконец обрел свой мир. Но невыплаканные слезы обжигали ее изнутри, и она малодушно думала, что теперь больше ничего и никогда не будет, как прежде. Она никогда больше не сможет ощутить себя ребенком в Уэстхилле, никогда больше не будет чувствовать себя защищенной. И хотя Фрэнсис уже давно все решения принимала самостоятельно, давно заботилась о семье и занималась фермой, Чарльз все еще оставался высшей инстанцией, патриархом, который устранился от дел, но чья мудрость и опыт всегда были рядом, и в которых она нуждалась.
Теперь она осталась одна. Одна с ответственностью за дом и землю, со своей заботой о двух детях, о несчастной Виктории. К тому же шла война, и кто знал, что им всем еще предстояло вынести…
Фрэнсис глубоко вздохнула, как будто это могло облегчить то давление, которое легло на ее плечи.
— Земля к земле, — сказал священник, — прах к праху, тлен к тлену…
Фрэнсис подняла глаза и обвела взглядом присутствующих, все еще сохраняя надежду увидеть среди них Джорджа.
Она увидела Джона, который выглядел очень благородно в своем черном костюме. Очевидно, он еще ничего не пил в этот день, так как его щеки были бледными, а сложенные руки немного дрожали. Ситуация с ним еще больше осложнилась: несколько месяцев он был в приличной форме, пока не пил. Теперь ему было действительно тяжело обходиться без алкоголя. Фрэнсис заметила, что Джон также оглядывается по сторонам, и подумала, что он ищет ее, что на долю секунды показалось ей утешением, успокаивающим боль.
Но потом ей было ясно, что искал он вовсе не ее, так как они с Викторией стояли возле самой могилы, у всех на виду. Фрэнсис видела, как он улыбался, почти незаметно, и когда проследила за его взглядом, поняла, кому предназначалась эта улыбка. Маргарита немного наморщила лоб, словно находила это неприличным — обмениваться улыбками во время похорон, — но в то же время, казалось, ей это было приятно.
Фрэнсис была потрясена. Она не имела об этом ни малейшего понятия. Между Джоном и Маргаритой возникли отношения, наверняка пока еще хрупкие, но уже достаточно заметные…
Как она могла не обратить на это внимания раньше?
