Игра влияний

В декабре 1948 г. Тому Конналли, одному из сенаторов от Техаса, нанес визит новоизбранный второй сенатор от того же штата Линдон Джонсон. Джонсон, представитель Демократической партии, 12 лет был конгрессменом в палате представителей, заработав репутацию политика с серьезными амбициями, но очень нетерпеливого в их реализации. Он часто бывал дерзок, предвзят, а порой чрезмерно напорист.

Конналли, разумеется, все это знал. Но ему хотелось оценить Джонсона самостоятельно. При встрече он пристально вглядывался в младшего политика (Конналли был на тридцать один год старше). Собственно, он встречался с ним и прежде и считал его довольно хитрым. Но сейчас, обменявшись со старшим коллегой ничего не значащими любезностями, Джонсон открыл ему свои истинные мотивы: он надеется получить кресло в одном из трех самых престижных комитетов сената – по ассигнованиям, по финансам или по международным отношениям. Конналли сам занимал ведущие позиции в двух из них. Похоже, Джонсон намекал, что Конналли, его собрат-техасец, мог бы помочь ему получить желаемое. Хозяину показалось, что молодой гость не понимает, как работает сенатская система, и он решил сразу же поставить его на место.

Ведя себя так, словно делает Джонсону величайшее одолжение, он предложил помочь ему получить место в комитете по сельскому хозяйству, отлично зная, что гость сочтет это оскорбительным: этот комитет принадлежал к числу наименее желанных в сенате. Чтобы сделать удар еще более сокрушительным, Конналли признался, что внимательно следил за избирательной кампанией Джонсона и неоднократно слышал, как тот публично объявлял себя «другом простого фермера». Теперь есть шанс это доказать. Комитет по сельскому хозяйству – идеальный вариант. Джонсон, не в силах скрыть неудовольствия, неловко заерзал в кресле. «Ну а потом, Линдон, – заключил Конналли, обращаясь к «юному коллеге», – после того, как вы немного пообвыкнетесь в сенате, перейдете в комитет по финансам или международным отношениям и займетесь настоящей работой на благо общества». Под словом «немного» Конналли подразумевал добрых 12 или даже 20 лет: примерно такое время обычно требовалось сенатору, чтобы сколотить вокруг себя достаточно большую группу поддержки и приобрести достаточное влияние. Это называлось «преимущество старшинства» и считалось важнейшим правилом игры в сенате. Самому Конналли тоже потребовалось чуть ли не два десятка лет, чтобы занять престижные позиции в самых желанных комитетах.

В течение следующих нескольких недель среди сенаторов быстро распространилась весть о том, что за Джонсоном стоило бы приглядывать – он горячая голова и может натворить дел. Поэтому многих приятно удивила первая личная встреча с ним после того, как он официально вступил в должность сенатора. Джонсон оказался совсем не таким, как они ожидали. Он являл собой образец любезности и держался весьма почтительно. Нередко он посещал коллег-сенаторов в их кабинетах. При этом Джонсон очень вежливо сообщал о своем приходе секретарше, сидевшей в приемной, а затем терпеливо ждал, пока его вызовут. Иной раз ожидание длилось целый час, но, казалось, его это не беспокоит: он всегда находил себе занятие, читал или что-то писал в блокноте. Оказавшись в кабинете, Джонсон расспрашивал сенатора о жене, детях, любимой спортивной команде – к каждой встрече он тщательно готовился. Порой Джонсон проявлял довольно язвительную самоиронию. К примеру, он часто представлялся «Будем знакомы – Линдон по прозвищу Подавляющее Большинство», хотя все отлично знали, что свое место в сенате он получил благодаря самому незначительному перевесу голосов.

Впрочем, в основном Джонсон приходил поговорить о делах и спросить совета. Он задавал один-два вопроса о каком-нибудь законопроекте или о детали сенатских процедур и выслушивал ответ с удивительной и обаятельной, почти детской сосредоточенностью. Его большие карие глаза не отрывались от собеседника-сенатора. Подперев подбородок ладонью, он то и дело кивал, а иногда задавал уточняющий вопрос. И сенаторы знали, что Джонсон и вправду внимательно слушает: он неизменно действовал в полном согласии с их советами или дословно повторял кому-нибудь их слова, не забывая сослаться на того, кто их произнес. Завершая встречу, Джонсон отбывал с учтивым выражением благодарности за то, что ему уделили время, и за те бесценные уроки, которые ему преподали. Это ничем не напоминало поведение бездумного выскочки, о котором они так много слышали, и контраст работал в его пользу.

Сенаторы чаще всего видели его именно в стенах сената. В отличие от многих других, Джонсон посещал каждое заседание и почти все время скромно сидел за своим столом. Он вел подробнейшие записи. Он хотел изучить сенатские процедуры во всех деталях – довольно скучное занятие, но оно, казалось, по-настоящему захватывает его. Впрочем, Джонсон отнюдь не был занудой. Когда коллеги-сенаторы встречали его в коридоре или в гардеробе, у него всегда имелся наготове забавный анекдот или занятная история. Свою нищую молодость он провел в сельской глубинке, и, несмотря на хорошее образование, в его речи остались колорит и язвительный юмор, свойственные техасским фермерам и сезонным рабочим. Сенаторы сочли, что этот Джонсон – славный, веселый малый. Даже Том Конналли вынужден был признать, что первоначально оценил его неправильно.

Пожилые сенаторы, которых именовали в те времена «старыми быками», стали особенно ценить Линдона Джонсона. Хотя благодаря своему старшинству они занимали весьма влиятельные позиции, их часто посещала неуверенность, связанная с их возрастом (иным уже перевалило за восемьдесят), с их физическими и умственными способностями. Эту неуверенность замечательно исцеляли постоянные визиты Джонсона в их рабочие кабинеты: молодой политик жадно впитывал мудрость старших коллег.

Один не очень молодой сенатор-демократ проникся особенной приязнью к Джонсону – это был Ричард Рассел, сенатор от штата Джорджия. Собственно, он был всего на 11 лет старше Джонсона, однако занимал сенатское кресло с 1933 г. и успел стать одним из самых могущественных сенаторов. Они неплохо узнали друг друга, поскольку Джонсон попросил – и получил – место в комитете по вооруженным силам, а в этом комитете Рассел был вторым по старшинству. Он сталкивался с Джонсоном в гардеробе, в коридорах, на заседаниях; казалось, тот вездесущ. И хотя Джонсон почти ежедневно посещал Рассела в его кабинете и мог бы успеть надоесть своему старшему наставнику, Расселу его присутствие доставляло удовольствие. Как и сам Рассел, Джонсон думал исключительно о делах и задавал массу вопросов о хитроумных сенатских процедурах. Он прозвал Рассела Старым мастером и часто говорил: «Вот еще один урок от Старого мастера. Я его запомню».

Рассел всю жизнь оставался холостяком (таких сенаторов было весьма немного). Он никогда не признавался, что чувствует себя одиноко, но почти все время проводил в своем сенатском кабинете, даже по воскресеньям. А поскольку Джонсон часто сидел у Рассела, до вечера обсуждая какой-нибудь вопрос, он иногда приглашал старшего коллегу поужинать у себя дома, неизменно сообщая, что его жена по прозвищу Леди Берд превосходно готовит и что особенно ей удаются блюда южной кухни. Первые несколько раз Рассел вежливо отказывался, но наконец он уступил настояниям Джонсона и вскоре стал частым гостем его дома. Леди Берд оказалась очаровательной, и он быстро проникся к ней симпатией.

Взаимоотношения между Расселом и Джонсоном постепенно становились все глубже и шире. Рассел был страстно увлечен бейсболом, и, к его полному восторгу, Джонсон признался, что тоже питает слабость к этому виду спорта. Теперь они стали вместе посещать вечерние матчи команды «Вашингтон Сенаторс». Они виделись практически каждый день, так как, в отличие от других сенаторов, часто работали в своих кабинетах и по выходным. Казалось, у них масса общих интересов, в частности, к истории Войны Севера и Юга, к тому же они придерживались одинакового мнения по множеству вопросов, дорогих сердцу всякого демократа-южанина, – так, оба выступали против законопроекта о гражданских правах.

Вскоре Рассел стал повсюду превозносить своего коллегу как «весьма способного и многообещающего молодого человека», отмечая, что по трудолюбию тот не уступает ему самому. За его долгую карьеру Джонсон стал единственным «младшим сенатором», которого он именовал своим учеником. Но их дружба простиралась глубже. Однажды, посетив охотничий праздник, устроенный Джонсоном в Техасе, Рассел написал ему: «Едва вернувшись домой, я тотчас задал себе вопрос: быть может, сейчас я проснусь и обнаружу, что эта поездка в Техас мне просто привиделась? Все было так прекрасно, даже трудно представить, чтобы такое могло происходить наяву».

В 1950 г. разразилась война в Корее, и на комитет по вооруженным силам стали оказывать давление, призывая сформировать специальный подкомитет, который занялся бы изучением вопроса, насколько армия США готова к войне. Такой подкомитет был создан во время Второй мировой. Его возглавил тогда Гарри Трумэн, и именно благодаря своему председательству в нем он прославился и впоследствии поднялся к вершинам власти. Сейчас комитет по вооруженным силам возглавлял сенатор Миллард Тайдингс, представлявший штат Мэриленд. Понятно было, что Тайдингс, конечно же, примет на себя и руководство этим новым подкомитетом, поскольку это будет великолепной платформой для саморекламы.

Джонсон обратился к Тайдингсу с предложением. Тайдингс как раз в том году намеревался переизбраться на пост сенатора, и Джонсон предложил на время выборов сам возглавить подкомитет. Это позволило бы Тайдингсу сосредоточиться на том, чтобы выиграть выборы. А затем он уступит свое место Тайдингсу, заявил Джонсон. Но Тайдингс слишком ревниво относился к власти, которую сосредоточил в своих руках, и отклонил предложение Джонсона. Однако позже с Тайдингсом встретился Дик Рассел и сказал ему что-то такое, что заставило Тайдингса передумать. И Джонсона все-таки назначили председателем нового подкомитета – совершенно ошеломляющее достижение для политика, проработавшего сенатором всего полтора года. Он довольно долго удерживал за собой председательство, поскольку Тайдингс проиграл выборы.

Как председатель подкомитета Джонсон внезапно оказался на виду у публики, причем эта известность быстро приобрела общенациональный характер. Журналисты, освещавшие деятельность сената, обнаружили, что он весьма искусно работает с прессой. Он ревностно охранял всю информацию, которую удавалось выявить подкомитету, не позволяя никаких утечек в СМИ. Он окружил работу подкомитета колоссальной таинственностью и драматизмом, создавая впечатление, будто этот орган на самом деле выявляет неприглядные факты, касающиеся американской армии. Он продуманно выдавал кое-какие сведения и доклады избранной группе влиятельных журналистов – авторов статей, которые удостоились его одобрения. Прочим репортерам приходилось сражаться за те крупицы информации, которыми он их удостаивал.

Этот молодой сенатор буквально очаровал репортерскую братию: да, он был с ними суров, но при этом проявлял сочувствие к нелегкому журналистскому труду. Но главное, он умел дать им увлекательный материал. Вскоре некоторые из них стали писать о нем как о рьяном патриоте, о перспективной политической силе, с которой многим придется считаться. Теперь Рассел мог по-настоящему обосновать, почему он так продвигал Джонсона: мало кому известный сенатор от Техаса успел проделать огромную работу и отчасти даже сумел сформировать положительный образ сената в глазах прессы, в чем сенат нуждался уже очень давно.

В мае и июне 1951 г. Джонсон и Рассел тесно сотрудничали в важном деле: нужно было отозвать генерала Макартура из Кореи. Теперь Рассел получил возможность своими глазами посмотреть, как работают сотрудники аппарата Джонсона, и он поразился, насколько эффективно идет эта работа: штат сотрудников Джонсона был больше, чем у него, и при этом лучше организован. Расселу показалось, что он отстал от времени. Но Джонсон, словно прочитав его мысли, принялся усердно помогать Расселу создавать его собственный аппарат современного образца. Он предоставил наставнику полный доступ к созданным им юридической группе и пиар-команде, показывая Расселу, как полезны могут быть такие коллективы. Во время этой работы Джонсон и Рассел еще больше сблизились. Однажды Рассел даже признался в интервью: «Этот Линдон Джонсон вполне может стать президентом, и очень неплохим». Интервьюера это ошеломило, ведь Расселу совсем не было свойственно награждать кого-либо подобными комплиментами.

Как-то раз весной 1951 г. Хьюберт Хамфри, сенатор от Миннесоты, ждал поезда в метро, и вдруг к нему подошел Линдон Джонсон, тоже ехавший в Капитолий, и предложил поехать вместе и поговорить. Эти слова прозвучали настоящей музыкой в ушах Хамфри: он с трудом поверил, что Джонсон предлагает это всерьез. Хамфри стал сенатором в то же время, что и Джонсон, и его считали более яркой звездой – харизматичным либералом, который однажды мог бы стать президентом. Однако у Хамфри имелась проблема, которая совершенно перекрывала ему путь на вершину властного олимпа: он настолько истово верил в либеральные идеалы, что его чурались почти все сенаторы. В своем первом выступлении в сенате он обрушился с резкой критикой на этот орган за неповоротливость, за слишком уютную атмосферу «междусобойчика». Вскоре новые коллеги отплатили ему за это, «сослав» в наименее престижные комитеты. Законопроектам, которые он предлагал, не давали ходу. Когда он входил в сенатский гардероб, его почти все сторонились. По мере того, как остракизм нарастал, Хамфри впадал все в более глубокую депрессию и отчаяние. Иногда по пути домой с работы он останавливал машину у обочины и плакал. Он понимал, что его карьера заходит в тупик.

Усевшись рядом с ним в вагоне метро, Джонсон принялся нахваливать коллегу. «Хьюберт, – говорил он, – вы даже не представляете, как я рад, что еду в сенат вместе с вами. Я вам очень во многом завидую. Вы всегда так ясно выражаете свои мысли, у вас такой широкий диапазон познаний». От этих комплиментов Хамфри стало намного легче, но тем сильнее его удивила жесткость критики, которую он тут же услышал: «Но, черт побери, Хьюберт, вы тратите на выступления столько времени, что у вас его не остается, чтобы хоть что-то делать». Он призывал Хамфри вести себя более прагматично, стараться лучше вписаться в сенаторский коллектив. Когда они наконец стали прощаться, Джонсон пригласил Хамфри как-нибудь зайти к нему в кабинет «чего-нибудь выпить». Вскоре Хамфри стал регулярным гостем Джонсона. Сенатора от Миннесоты просто очаровал этот южанин Линдон, которого северяне-либералы терпеть не могли за то, что он был любимцем консерватора Рассела.

Во-первых, общаться с Джонсоном было весело. Он пересыпал свою речь народными присловьями и анекдотами, порой неприличными, но всегда преподававшими какой-нибудь циничный урок. Сидя с гостем у себя в кабинете, он не жалел напитков, и по сенатским коридорам то и дело раскатывались взрывы хохота. Трудно устоять перед человеком, который умеет так поднять настроение. Джонсон отличался невероятной харизматичностью. Хамфри позже писал о нем: «Он налетал, словно мощная волна прилива, заполняющая весь берег. Он просачивался сквозь стены. Он входил в комнату – и тут же завоевывал всех, кто в ней находился».

Во-вторых, он обладал ценнейшей информацией, которой готов был делиться с избранными. Он учил Хамфри тонкостям и хитросплетениям сенатских процедур, делился накопленным в результате пристального наблюдения знанием о психологических слабостях разных сенаторов. Он стал самым искусным предсказателем исходов голосований за всю историю сената, научившись с невероятной точностью прогнозировать результаты почти всякого сенатского голосования. И он поделился с Хамфри своим методом подсчета голосов.

Наконец, он объяснял Хамфри, какой огромной власти можно достичь благодаря умению идти на компромиссы, благодаря более прагматичному и менее идеалистичному поведению. Он рассказывал ему разные истории из жизни Франклина Делано Рузвельта – кумира Хамфри. Когда Джонсон работал в палате представителей, он по-настоящему сдружился с президентом. По словам Джонсона, ФДР, как все называли Рузвельта, был весьма хитроумным политиком, умевшим достигать целей с помощью тактического отступления и даже компромисса. Джонсон как бы намекал, что он сам – тайный либерал, который тоже восхищается ФДР и не меньше Хамфри желает прохождения законопроекта о гражданских правах. Получалось, что оба они на одной стороне, оба сражаются за одни и те же благородные цели.

Хамфри понимал, что, работая вместе с Джонсоном, он может подняться в сенате и даже за его пределами до самых больших высот. Как правильно догадался Джонсон, Хамфри метил в президенты. Сам Джонсон никогда бы не смог занять этот пост (по крайней мере так он уверял Хамфри), поскольку народ не готов был принять президента-южанина. Но он мог бы помочь Хамфри добраться до этого поста. Вместе они составили бы непобедимую команду.

Но для Хамфри дело решило другое обстоятельство – то, что Джонсон продолжал облегчать ему существование в сенате. Джонсон постоянно рассказывал своим собратьям, демократам-южанам, об остром уме и тонком чувстве юмора Хамфри, о том, как все они неверно оценивали его человеческие качества. Смягчив таким образом их сердца, Джонсон затем «вновь представил» Хамфри этим сенаторам, и они сочли представителя Миннесоты очаровательным. А главное, он заставил Рассела изменить свое мнение о Хамфри, а Рассел мог буквально сдвинуть горы. Теперь, когда Хамфри то и дело выпивал с самыми могущественными сенаторами, его одиночество закончилось. Он счел себя обязанным ответить любезностью на любезность и постарался убедить многих северных либералов изменить мнение о Джонсоне, чье влияние теперь стало распространяться, словно невидимый газ.

В 1952 г. во власть триумфально вернулись республиканцы – президентом был избран Дуайт Эйзенхауэр, а его партия получила большинство в сенате и конгрессе. Одним из пострадавших в ходе этих выборов стал Эрнест Макфарленд из Аризоны, бывший лидер сенатских демократов. Теперь, когда место лидера стало вакантным, на него принялись искать кандидата.

Джонсон предложил, чтобы это место занял сам Рассел, но тот отказался. Он понимал, что, действуя закулисно, будет располагать большей властью. Но, заявил он, именно Джонсон должен стать новым лидером демократов в сенате, и он, Рассел мог бы это устроить. Джонсон, изобразив удивление, ответил, что он об этом подумает, но лишь если Рассел останется для него Старым мастером и будет давать ему советы на каждом шаге этого пути. Этих слов было достаточно. Уже через несколько недель стараниями Рассела позиция лидера оказалась в кармане у Джонсона. Это был колоссальный прорыв: Джонсону было всего сорок четыре, и он стал самым молодым сенатским лидером в истории Демократической и Республиканской партий.

Через несколько недель пребывания на новой позиции Джонсон обратился к Расселу с весьма необычным предложением. Места в основных комитетах десятилетиями раздавались на основе «преимущества старшинства». Но это означало, что председатели комитетов часто оказывались профессионально непригодными. Престарелые сенаторы (иным шел восьмой десяток, а иным и девятый) порождали изначально устаревшие идеи. У них уже не хватало смелости для большой драки. Теперь, когда республиканцы подмяли под себя всю власть, они планировали отход от некоторых величайших достижений ФДР – например от «Нового курса», а также от кое-каких важных начинаний в международной политике. Демократам предстояли два тяжелых года до промежуточных выборов.

Джонсон хотел получить в свои руки полномочия и власть, полагающиеся лидеру сенатских демократов, чтобы полностью изменить ландшафт комитетов сената. Он не предлагал радикальных мер. Он проводил кое-какие перетасовки состава комитетов, менял некоторых председателей, порой вливал «свежую кровь», например новоизбранного сенатора Джона Кеннеди, а также Хьюберта Хамфри, которого прочил в престижный комитет по международным отношениям. Эти сравнительно молодые политики освежали публичный образ партии и привносили дополнительную энергию в борьбу с республиканцами. Рассел счел стратегию мудрой и дал Джонсону негласное одобрение, но предостерег своего ученика: «Вы сейчас занимаетесь самыми деликатными для сената вещами. <…> [Вы] играете с динамитом».

Джонсон обратился и к другим пожилым сенаторам. Некоторых оказалось легко убедить – например сенатора Роберта Берда, который с огромной симпатией относился к новому лидеру демократов. Либералы в целом приветствовали эти изменения благодаря работе Хамфри, который теперь обрел колоссальную власть, став связующим звеном между Джонсоном и северянами. Впрочем, другие сенаторы упорствовали гораздо больше. Но Джонсон не желал сдаваться. С теми, кто продолжал сопротивляться, он усиливал натиск. Он сделался непреклонным. Он часами просиживал у себя в кабинете за закрытыми дверями и говорил сам с собой, репетируя свои доводы и прогнозируя контраргументы упрямых сенаторов, пока не убеждался в том, что нашел к каждому оптимальный подход. С одними он апеллировал к чистому прагматизму, напирая на необходимость любой ценой одолеть республиканцев. Другим напоминал о славных годах правления ФДР. Южным сенаторам Джонсон объяснял, что, если партия станет более мощной и единой, это облегчит его собственную задачу и что как собрат-южанин он станет их самым надежным союзником в грядущих политических баталиях.

Джонсон постоянно приглашал их в свой кабинет выпить, задействуя весь арсенал своего остроумия и обаяния. Он звонил им в любое время дня и ночи. Если сенатор упорно сопротивлялся днем, Джонсон перезванивал ему вечером. При этом он никогда не проявлял агрессивности в споре, не пытался «продавить» какой-либо вопрос. Джонсон подчеркивал, что понимает точку зрения собеседника. Он предлагал бесчисленные компромиссы по принципу «услуга за услугу». Сенаторы один за другим постепенно уступали ему, наконец он заставил сдаться последних упрямцев. Теперь им следовало опасаться Джонсона: было понятно, что, если они будут продолжать упорствовать, он сможет сильно осложнить им жизнь на ближайшие несколько лет.

Когда результаты всех этих закулисных интриг стали достоянием широкой общественности, республиканцы и журналисты были поражены успехом Линдона Джонсона. За какие-то несколько недель лидерства Джонсон обрел беспрецедентную власть. Теперь он сам контролировал назначения в комитеты, невзирая на «преимущество старшинства». Теперь он стал бесспорным «Хозяином сената», и у его коллег появилось присловье: «Пускай этим займется Линдон». В его сферу влияния оказался втянут весьма неожиданный набор персонажей – от Дика Рассела до Хьюберта Хамфри. Но наверняка больше всех поражен был сам сенатор Том Конналли. За какие-то четыре года Джонсон не только поднялся до вершин номинальной политической власти, но и сосредоточил в своих руках реальный контроль над сенатскими демократами посредством долгой и неутомимой кампании по аккумулированию влияния, причем это влияние в итоге намного превосходило ту власть, которую сумел приобрести сам Конналли более чем за 20 лет работы в сенате.

* * *

Интерпретация. С самого начала политической карьеры у Джонсона имелась одна-единственная амбициозная цель – когда-нибудь стать президентом Соединенных Штатов. Чтобы добраться до этой вершины, ему требовался сравнительно быстрый взлет. Джонсон понимал: если он займет руководящие позиции в достаточно молодом возрасте, у него будет больше времени на то, чтобы сделать свое имя известным и расширить свое влияние внутри Демократической партии. Джонсон был избран в палату представителей в «юном» для политика возрасте 28 лет и, казалось, вырулил на тот путь, которого желал для себя. Однако в конгрессе его карьера забуксовала. Это был слишком крупный и сложно устроенный орган, а Джонсон плохо умел обращаться с большими группами людей. Он не принадлежал к числу зажигательных ораторов. Он был куда обаятельнее при беседах тет-а-тет. Он чувствовал разочарование и беспокойство, ему хотелось двигаться дальше. Наконец, в 40 лет добравшись до сената, он принес с собой все свое нетерпение, о чем свидетельствует, в частности, встреча с Конналли. Однако перед тем, как официально вступить в должность сенатора, он обошел с «экскурсией» сенатский зал и испытал нечто вроде озарения: помещение оказалось сравнительно небольшим, оно скорее напоминало уютный клуб для джентльменов. Здесь он мог бы работать «с глазу на глаз» и медленно, но верно набирать власть и накапливать влияние.

Но, чтобы добиться всего этого, Джонсон должен был коренным образом изменить себя самого. От природы он был агрессивен; следовало умерить эти порывы, утихомириться, посмотреть на себя со стороны. Нужно было перестать так много болтать и ввязываться в ожесточенные дискуссии. Пусть говорят другие, пусть они будут звездами этого шоу. Не нужно думать о себе: следует переключиться на собратьев-сенаторов с их нескончаемыми разглагольствованиями. А еще прикинуться безобидным юным политиком, который только учится тонкостям работы, серьезным и слегка занудным исследователем политических процедур и законодательных механизмов. Из-под этой маски он мог бы наблюдать за окружающими, вовсе не представляясь им амбициозным или агрессивным. Таким путем Джонсон мог постепенно набираться знаний о внутренних пружинах работы сената – о подсчете голосов, о том, как на самом деле принимаются законопроекты, – а заодно изучать характеры самих сенаторов, их скрытые слабости и тайные опасения. На каком-то этапе глубокое знание сената изнутри должно было обернуться товаром, который он мог бы обменивать на влияние и услуги.

Уже через несколько месяцев такой кампании Джонсон смог изменить свою репутацию, заработанную в конгрессе. Коллеги больше не видели в нем угрозы. А поскольку сенаторы ослабили оборону, Джонсон мог приступить к эскалации своих действий.

Он обратился к новой задаче, сосредоточив основное внимание на том, чтобы завоевать ключевых союзников в сенате. Джонсон всегда полагал, что, имея хотя бы одного влиятельного союзника на верхушке политической иерархии, можно сдвинуть горы. И он уже давно заприметил сенатора Рассела в качестве идеального объекта: одинокий холостяк, твердо верящий в свои идеи, но не имеющий последователей, при этом весьма могущественный. Джонсон питал к Расселу искреннюю симпатию, к тому же он всегда искал для себя «отцовские фигуры», но его внимание и подход носили сугубо стратегический характер. Он добился назначения в комитет по вооруженным силам, где мог бы иметь непосредственный доступ к Расселу. Их постоянные встречи в коридоре или гардеробе редко были случайными. Джонсон незаметно и постепенно увеличивал количество времени, проводимого ими вместе. На самом деле Джонсон никогда не увлекался бейсболом и ему не было дела до истории Войны Севера и Юга, но он быстро научился проявлять интерес к тому и другому. Он «отзеркаливал» Расселу его же, расселовские, консервативные ценности и нормы трудовой этики и заставил одинокого сенатора почувствовать, будто у того появился не только друг, но и боготворящий своего наставника сын и ученик.

Джонсон вел себя предусмотрительно и никогда не просил наставника об одолжениях. Вместо этого он незаметно оказывал Расселу услуги сам, помогая тому модернизировать штат помощников. А когда Джонсон все-таки хотел чего-то, например председательства в подкомитете, он скорее намекал на свое желание, нежели выражал его прямо. Ему хотелось, чтобы Рассел начал воспринимать его как живое продолжение собственных политических амбиций. Он понимал, что к этому моменту наставник будет готов сделать ради своего ученика практически что угодно.

В первые же годы работы Джонсона в сенате о нем пошла молва как о человеке, умеющем искусно подсчитывать голоса и заранее предсказывать исход почти любого сенатского голосования. К тому же он обладал инсайдерской информацией о самых разных сенаторах, а такого рода сведения чрезвычайно важны, когда пытаешься протолкнуть законопроект. Теперь коллеги-сенаторы обращались за этой информацией к нему, и он охотно делился ею, прекрасно понимая, что в ответ может требовать одолжений и от них. Его влияние постепенно распространялось, но он понимал, что на пути у его стремления занять доминирующие позиции в своей партии и в сенате как таковом имеется одно серьезнейшее препятствие – северные либералы.

И Джонсон снова избрал идеальную мишень – сенатора Хамфри. Джонсон видел, что это человек одинокий, нуждающийся в подтверждении собственной значимости, но при этом невероятно амбициозный. Путь к сердцу Хамфри был трояким: дать ему почувствовать, что к нему испытывают симпатию; укрепить его в убеждении, что он вполне годится в президенты; предоставить ему применимые на практике инструменты для реализации его амбиций. Как и в случае с Расселом, Джонсон создавал у Хамфри впечатление, что втайне он, Джонсон, на его стороне. Для этого он «отзеркаливал» глубинные ценности Хамфри, демонстрировал что разделяет его преклонение перед Франклином Рузвельтом. После нескольких месяцев такой кампании Хамфри, как и Рассел, готов был сделать для Джонсона практически что угодно. Теперь, имея плацдарм на пути к северным либералам, Джонсон распространил свое влияние буквально во все уголки сената.

К тому времени, когда место лидера сенатских демократов стало вакантным, Джонсон уже успел завоевать колоссальное доверие среди коллег-сенаторов как человек, который всегда платит услугой за услугу, который умеет добиваться того, чтобы дело было сделано, и у которого есть весьма могущественные союзники. Его желание взять под контроль назначения в сенатские комитеты подразумевало радикальное изменение системы, но Джонсон старательно представлял это как метод совершенствования Демократической партии в целом и как помощь отдельным сенаторам в битвах с республиканцами. Он показывал, что это в их интересах – передать властные полномочия ему, Линдону Джонсону. Постепенно он приобрел огромное влияние, при этом никогда не производя впечатление человека агрессивного или представляющего какую-то угрозу. Когда его собратья по Демократической партии осознали, что произошло, было уже слишком поздно: он успел обрести полный контроль над этой шахматной доской, стал настоящим Хозяином сената.

Вот что следует понять. Влияние над людьми и власть, которую оно приносит, приобретается не так, как вы могли бы предположить, а совершенно противоположным образом. Обычно мы пытаемся очаровать других своими идеями, выставить себя перед ними в наиболее выигрышном свете. Мы нахваливаем свои былые достижения. Мы обещаем, что в будущем совершим великие дела. Мы выпрашиваем одолжения, будучи убеждены, что честность – лучшая политика. Но при этом мы не отдаем себе отчета, что пытаемся в первую очередь привлечь внимание к себе. А в мире, где люди все больше погружены в себя, это лишь заставляет окружающих в ответ окончательно замкнуться и думать о собственных интересах, а не о наших.

Как показывает история Джонсона, верный путь к влиянию и власти пролегает в противоположном направлении. Перемещайте фокус внимания с себя на других. Пусть говорят они. Пусть они сами будут звездами шоу. Их мнения и ценности достойны подражания. Дело, которому они служат, – самое благородное. Подобное внимание – редчайшая вещь в нашем грешном мире, и люди изголодались по нему, поэтому, когда вы подтверждаете их значимость, они ослабляют оборону и становятся открыты любым идеям, какие вы только пожелаете внедрить в их сознание.

Поэтому ваш первый шаг в этом направлении всегда должен состоять в том, чтобы мысленно отступить и занять как бы подчиненную позицию по отношению к собеседнику. Делать это следует тонко. Спрашивайте совета. Люди изнывают от желания поделиться своей мудростью и опытом. А как только вы почувствуете, что они подсели на ваше внимание, как на наркотик, можно пускать в ход одолжения – делать для них что-то незначительное, что позволило бы им сэкономить время и усилия. Им тут же захочется ответить любезностью на любезность, и они тоже при случае окажут вам услугу, не испытывая ощущения, будто ими манипулируют. А уж если человек начал оказывать вам услуги, он будет и дальше продолжать работать для вас. Делая вам одолжение, он уверен, что вы достойны помощи. Перестав вам помогать, он как бы поставит под вопрос свое изначальное мнение о вас, а значит, и собственную проницательность, а люди вообще-то очень не склонны к этому. Если постепенно вести такую работу в группе, по одному склоняя ее членов на свою сторону, вы существенно расширите зону своего влияния, и при этом никому не покажется, что вы агрессивны и преследуете какую-то цель, это идеальная маскировка для ваших амбиций.

Талантом собеседника отличается не тот, кто охотно говорит сам, а тот, с кем охотно говорят другие; если после беседы с вами человек доволен собой и своим остроумием, значит, он вполне доволен и вами. Люди… не столько жаждут узнать что-либо новое или даже посмеяться, сколько желают произвести хорошее впечатление и вызвать всеобщий восторг.

Жан де Лабрюйер