В холодное плейстоценовое утро первозданного мира врывается тревожный визг койота из сосновой чащи. Оценивая рекогносцировку, мой взгляд скользит по заснеженному холму, через торчащие сухие стебли к стволам сосен. Вот они, волки… До них около полутора километров, но с помощью оптики стаю неплохо видно: из леса гуськом выбегают несколько крупных длинноногих пра-псовых, таких доисторических и таких узнаваемых. Они на поразительной скорости «заглатывают» расстояние, размашисто, без спешки, без напряжения. Мне тоже спешить некуда, и я наблюдаю, как с каждой минутой они становятся все ближе и ближе. Впереди серый, за ним, почти вплотную, два черных, один чуть прихрамывает, потом еще один серый, еще два потемнее, и в хвосте два серых. Восемь волков. Моих первых волков.

За волчьей стаей всегда следят вороны. А в долине реки Ламар Йеллоустонского национального парка за ними, как нигде, пристально следят человеческие глаза. Рик Макинтайр в полном смысле слова глаз с волков не сводит, и речь тут не о наблюдении с понедельника по пятницу при наличии подходящих погодных условий. Отнюдь. Каждый божий день на протяжении тринадцати лет, едва забрезжит первый луч солнца, Рик на своем наблюдательном посту в долине реки Ламар. Безотлучно, невзирая на пургу зимой или толпы туристов летом, невзирая вообще ни на что. На свете нет другого человека, а может, и вообще другого живого существа, кроме волка, который провел бы за лицезрением диких волков больше часов, чем этот поджарый шестидесятипятилетний американец. На сегодняшний день протоколы его наблюдений составляют десять тысяч страниц, напечатанных через один интервал.

– Сначала узнаешь их самих, потом их потомство, и так до бесконечности, конца-краю не видно, – говорит Рик как о чем-то само собой разумеющемся. – Это затягивает…

Ему достаточно бросить один взгляд в «глазок» смотрового телескопа на волка, стоящего на гребне холма в полутора километрах, чтобы мгновенно опознать его, назвать по имени и перечислить все события его жизни. На своем веку он поработал егерем в лучших национальных парках США, от Долины Смерти до Денали, от Невады до Аляски. И когда ему предложили наблюдать за восстановлением популяции волков в Йеллоустонском национальном парке, где они уже семьдесят лет как были истреблены, Рик увидел в этом шанс, который выпадает человеку раз в жизни, «словно ты историк, получивший в 1860 году возможность неотлучно находиться в кабинете президента Линкольна и видеть, как вершатся судьбы мира».

По мнению Рика, волк и человек часто оказываются в схожих жизненных ситуациях, «особенно когда приходит время покинуть отчий дом, чтобы найти свое место в мире». И подобных аналогий можно провести бесконечное множество. Но есть одно отличие между ним и волками, которое он подчеркивает:

– Я знавал немало волков, которые как волки были куда лучше, чем я как человек.

С залитого солнцем снега поднимаются еще два силуэта и скользят вниз по склону.

– Ага, – удовлетворенно говорит Рик, показывая на пару, скользящую по снегу наперерез стае, – вот эти две серые – волчицы. Навалялись, поди, теперь бегут. Вон та, с задранным хвостом, – Восемь-Двадцать. Все точно.

Некоторые волки носят электронные ошейники, помогающие исследователям отслеживать их передвижения, поэтому их называют по номеру передатчика. Если у наблюдателя есть приемное устройство – а у Рика оно есть, – то по сигналу датчика на ошейнике можно определить конкретную особь.

Слонам дают имена, волкам – номера. В чем беспристрастности больше? Нью-Йоркская академия наук отказалась опубликовать первую исследовательскую работу приматолога Джейн Гудолл в своем журнале, потому что шимпанзе в ней шли не под номерами, а под кличками. Кроме того, по настоянию редактора нужно было, говоря о животных, употреблять местоимение it – «оно», как требует грамматика, а не писать о них, словно о людях, he (он) или she (она). Животное – оно и есть животное. Гудолл на это не пошла. Работу ее все равно напечатали. И все-таки мешают нам эти имена-номера или, напротив, помогают лучше ориентироваться? Да назови кто-то розовый куст хоть Доротеей, вряд ли нашелся бы ботаник, увидевший в этом попытку одушевления или проявление любви. А Джульетта, с балкона умоляющая: «Зовись иначе как-нибудь, Ромео», имеет в виду «не мышонка, не лягушку», а человека. Животное не стоит ни одушевлять, ни овеществлять сверх меры, и то и другое уведет нас от истины и четкого видения, а исследователям важно именно последнее. Получает волк номер двадцать пять, и для наблюдателя этот номер превращается в имя конкретной особи, потому что каждый волк – не бездушный живой организм, а личность с индивидуальными особенностями, характером, родословной.

Не по годам развитая двухлетка Восемь-Двадцать действительно выделяется даже на фоне двух своих сестер, которые годом старше. В разговор вступает семидесятилетний Даг Маклафлин, управляющий кемпингом, что расположен буквально за воротами Йеллоустонского парка. Наблюдение за волками – его хобби, которому он с энтузиазмом предается чуть не каждое утро.

– Восемь-Двадцать пошла в мать. Ей всего два года, но она очень уверенная в себе и самостоятельная. У нее есть природные задатки лидера. И уже сейчас она способна охотиться. Ее мать, Ноль-Шестая, этим славилась, и дочка вся в нее.

Десять волков сходятся на снежном поле вместе. Широкогрудые матерые волки и долговязые годовики-переярки со вздыбленной на загривках шерстью. Мне их хорошо видно в «глазок» стационарного телескопа.

– Встретились, – говорит Рик в диктофон. – Ну точно митинг!

Волки радостно здороваются, поднимая хвосты и повиливая ими. Наскакивают друг на друга, лижутся, как это делают собаки, прыгая вокруг вернувшегося домой хозяина.

Это лишь прелюдия к тому глубокому потрясению, которое мне предстоит пережить, постоянно проводя параллели между волком и собакой. Для молодого волка старшие в стае – такой же ориентир и авторитет, как для собаки хозяин. Но если матерый волк с возрастом превращается в капитана собственной судьбы, то собака по отношению к человеку-хозяину навсегда остается существом ведомым, зависимым и подчиненным. Такое вот примитивное замещение, блокирующее развитие. Так что любая собака – до старости волчонок, который никогда не вырастет и не научится брать на себя ответственность за собственную жизнь и принятые решения. Взрослый волк отвечает за себя сам. Больше некому.

Рик «распутывает» для меня то, что издали кажется сплошной пушистой круговертью:

– Вот те слева, черная и серая, – девчонки, им около года. Серая – младшая сестра Восемь-Двадцать, они вместе бежали к остальным. Ей ошейник с датчиком не надевали.

Это очень общительная волчица, которую окрестили Бабочкой.

– Видите, как она пихает другую лапой? Так делают волчата, когда хотят играть.

Справа от Бабочки еще три волчицы.

– Две черных и серая, видите? Они на год старше, пестовали нашу Бабочку.

Бабочка выказывает им уважение: прижимает уши, припадает к земле – все это позы подчинения. Человек, демонстрируя покорность, тоже стремится стать ниже: кланяется, опускается на одно колено, приседает в реверансе, опускает очи долу, то есть языком тела стремится донести до собеседника уязвимость своего зависимого положения, неготовность нападать или сопротивляться.

– Но Бабочке-то бояться некого, – поясняет Рик. – Она у нас общительная, всех любит.

Подчеркнутая готовность подчиняться, разумеется, выводит слабого из-под возможной агрессии. Но не всегда.

Вот одна из волчиц внятно демонстрирует подчинение: опускает голову, прижимает уши и хвост, но это вызывает у сородичей внезапный всплеск агрессии. Волчица падает на спину под нажимом троих окруживших ее сестер. Брюхом вверх сейчас лежит наша молодая да ранняя Восемь-Двадцать.

Когда была жива их мать, Ноль-Шестая, ее первенства в стае никто не оспаривал. Она была альфа-самкой, и точка. Без вопросов. Теперь молодые волчицы бьются за лидерство. Среди трех сестер, возвышающихся над Восемь-Двадцать, одна, старшая, – истинный харизматик. Она, возможно, на сносях. Восемь-Двадцать тоже может быть на сносях. Вокруг нее вьются сразу два пришлых самца – ситуация нетипичная. Два выводка внутри одной стаи становятся прямыми конкурентами, потому что еды, которую добывают остальные члены стаи, на всех не хватит. Поэтому Восемь-Двадцать автоматически превращается в угрозу для главенства старшей сестры, и эта сестрица при поддержке двух черных волчиц из того же помета, что Восемь-Двадцать, собирается задушить угрозу в зародыше.

Прижатая к земле Восемь-Двадцать не сопротивляется, она лишь пытается распрямить лапы и сбросить с себя обидчицу. В воздухе чувствуется нарастающее напряжение.

И внезапно происходит всплеск бешеной ярости. Волчицы бросаются на Восемь-Двадцать. Это не ритуальные игры, не стремление поставить зарвавшегося члена стаи на место, тут дело серьезнее. Восемь-Двадцать извивается и скулит от боли. Одна волчица впивается ей в бедро, другая – в подбрюшье, и, наконец, старшая сестра вот-вот вцепится ей в глотку – так волк убирает с дороги волка.

Едва Восемь-Двадцать удается вырваться, она уносит ноги. Но игра не кончена.

Отбежав на небольшое расстояние, она поворачивает назад и почти стелется по снегу от преувеличенной покорности. Ей важно любой ценой остаться в стае. Но сестры не собираются уступать, она им мешает. Они рычат и скалятся, прямо давая понять: не подходи, хуже будет.

Волчица Восемь-Двадцать растворяется среди торчащих из-под снега сухих былок шалфея. Этот момент отторжения, когда собственные сестры превращают ее в парию, окончательно и бесповоротно меняет ее жизнь.

Но первые изменения начались четыре месяца назад, когда от неведомой руки пала ее мать, великолепная Ноль-Шестая. Хаос, ворвавшийся в судьбы ее уцелевшего потомства, – прямое следствие гибели матриарха.

Чтобы понять природу ее избранности и оценить масштаб последствий ее смерти, придется отступить на поколение назад. Родословная у этой принцессы крови славная: она приходилась внучкой самому знаменитому волку Йеллоустонского парка – № 21. Двадцать-Первому.