Публичное пространство
О чем мы забываем, когда беседуем с помощью машин?
Вы зашли на сайт, отправили деньги и таким образом удовлетворили свою потребность в беседе.
Участница онлайн-движения #StopKony
Жизнь в новом цифровом ландшафте бросает нам вызов. Хотя интернет предоставляет нам ни с чем не сравнимые инструменты, дающие информацию и постегивающие к действию, в случае, когда мы сталкиваемся со сложной социальной проблемой, у нас возникает соблазн отступить на территорию, которую я бы назвала онлайн-реальностью. Там у нас есть возможность общаться только с теми, чье мнение мы разделяем. Кроме того, мы можем делиться только теми мыслями, которые, насколько нам известно, хотят услышать наши подписчики.
Там все куда проще. Или можно сделать так, чтобы это выглядело проще. В том мире, который мы охарактеризовали как лишенный трения, мы привыкли чувствовать, что успешно выполняем задачи: уже выросли поколения, привыкшие побеждать в игре – или преодолевать очередной ее уровень – и видеть на экране новую картинку. Такая история “легкой отправки” – всего лишь один из способов, с помощью которых цифровая жизнь формирует новый публичный образ. Онлайн-реальность приучает нас видеть мир как целое скопление кризисов, требующих от нас непосредственного действия. В этом контексте мы с легкостью обходимся без важных бесед. Что же спровоцировало эту проблему? Кто здесь заинтересованные лица? А какова ситуация на местах? Дело в том, что на местах не бывает простых решений – ведь там трения, сложность и история.
Когда мир компьютеров был еще совсем новым, я использовала метафору “второго я”, чтобы описать происходящее у нас на экранах, поскольку наблюдала, как люди определяют себя в зеркале машины. Они смотрели на рабочие столы своих компьютеров, испытывая чувство собственности. Рабочий стол уже сам по себе был новым способом подтвердить свою идентичность с помощью выбранных владельцами приложений и контента, который они создавали и курировали. Этот процесс, безусловно, продолжается. Однако параллельно возникло и менее прозрачное движение. Теперь мы знаем, что наша жизнь в сети создает цифрового двойника, потому что мы предприняли некие действия (мы не знаем, какие), запустившие определенные алгоритмы (мы не знаем, каким образом это произошло). Из самой нашей жизни “добывают” ключи к нашим желаниям. Но когда экраны устройств подсказывают нам, чего мы хотим, они нередко выглядят, как разбитые зеркала.
Чрезвычайная ситуация
Элизабет, магистрантка-экономистка, испытывающая трудности с многозадачностью, делится со мной историей о том, как однажды оказалась вовлечена в онлайн-политику. В 2012 году онлайн-активисты – участники группы под названием Invisible Children, Inc.– рассказали о зверствах Джозефа Кони, предводителя военной группировки, действовавшей в Уганде, Южном Судане, Демократической Республике Конго и Центральноафриканской Республике. “Невидимые дети” выпустили тридцатиминутный видеоролик, где особо акцентировалось, что Кони использовал детей в качестве солдат. Создатели видео предлагали желающим посылать деньги в обмен на таблички с изображением Кони. 20 апреля 2012 года в рамках программы Cover the Night таблички нужно было разместить на лужайках перед частными домами и на общественных зданиях. Организаторы проекта рассчитывали, что такие действия принесут Кони “известность”, а это, в свою очередь, окажет моральное давление, необходимое, чтобы положить конец террору.
Видеоролик вышел 5 марта 2012 года, а к июлю 2012-го он набрал уже 91 миллион просмотров на YouTube и более 18 миллионов просмотров на Vimeo. Всего через несколько дней после выхода ролика 58 % населения от восемнадцати до двадцати девяти лет говорили, что слышали о нем. Когда ролик вышел, Элизабет жила в США. Женщина откликнулась на трагические события, связанные с Кони, и решила принять участие в онлайн-движении.
Мать Элизабет – адвокат из Найроби; отец, американец, познакомился с будущей женой, когда работал в “Корпусе мира”. Элизабет всегда чувствовала связь с Африкой, но в то же время ощущала и некоторую дистанцию: ей бы и хотелось делать больше, но она не видела для этого возможностей. Борьба с Кони представилась ей подходящим шансом. Элизабет была оптимистично настроена в отношении будущего этой кампании. Неудивительно, что она с раздражением и непониманием относилась к скептицизму африканских друзей, усомнившихся, что кому-то есть дело до событий в Африке. А друзья как раз могли отличить любопытство – любопытство, которого хватало, чтобы посмотреть ролик, – от серьезной озабоченности. И действительно, в оговоренный день слишком мало людей вышли в реальный мир, чтобы расставить таблички. Элизабет подытоживает свой опыт: “Мы заходим на сайт, отправляем деньги и таким образом удовлетворяем свою потребность в беседе. Мы выходим в сеть, чтобы продемонстрировать солидарность с движением, но на этом все”.
Видеоролик, посвященный Кони, сам по себе позволяет нам понять, что такое окончательное бездействие. Закадровый голос начинает повествование с предпосылки, что социальные сети – политическая идея, которая изменит мир:
В эту минуту в одном только Facebook больше людей, чем было на всей планете двести лет назад. Величайшее желание человечества – принадлежать какому-то сообществу и быть на связи с кем-то. И теперь мы слышим друг друга, видим друг друга… делимся вещами, которые любим, и это напоминает нам о том, что у нас есть общего… И эта связь меняется вместе со всем миром. Правительства стремятся быть на плаву… теперь мы можем ощутить вкус свободы.
Свободы для чего? Рассказчик продолжает: “Наша цель – изменить беседу в нашей культуре”. Видеоролик о Кони подталкивал людей к мысли, что они осуществляют именно такие изменения, когда выкладывают видео в сеть, ставят “лайк” этой инициативе или приобретают табличку. Или просматривают ленту Twitter – и вот оно, #StopKony.
Нет ничего плохого в том, чтобы заниматься такими вещами. Они помогают распространить информацию о той или иной инициативе. Но разница между поддержкой в сети и тем, чтобы поставить табличку у себя на лужайке, заключается в следующем: если бы вы поставили табличку на лужайке, вам, возможно, пришлось бы отвечать на вопросы кого-то из соседей – “А что еще нужно предпринять по поводу Кони? На что вы готовы? Каков дальнейший план?” (На сегодняшний день Кони продолжает свою деятельность, а вот группа, организовавшая веб-сайт, распалась.)
Политика дружбы: вещи, которые можно купить, и то, на что можно “кликнуть”
Видеоролик 2012 года, посвященный Кони, описывает “модель дружбы” с прицелом на политические действия: “Люди всего мира видят друг друга и способны друг друга защитить… Арест Джозефа Кони поможет доказать, что в мире, где мы живем, действуют новые правила, что технологии, объединившие планету, позволяют реагировать на проблемы наших друзей”. Таким образом, это новый идеальный сценарий: в мире Facebook мы заводим дружбу, делимся информацией, и те, кто стоит у руля, в конце концов нам подчинятся.
Почему же власти должны подчиниться? По мнению художника, интервью с которым вошло в видеоролик о Кони, власть можно встряхнуть при помощи простых инструментов дружбы. Говоря об информационных материалах и о публикации этого видео, художник подытоживает: “Перед вами – самые простые инструменты. Вооружайтесь и жгите на всю катушку”.
Со временем у Элизабет наступило отрезвление. Теперь она понимает: участники кампании просто разделяли общий энтузиазм, а им казалось, что они занимаются политикой. Этот опыт навел ее на мысль, что никакие “простые инструменты” – ни вещи, которые можно купить, ни ссылки, на которые можно “кликнуть” – ничто из этого не решит такую сложную проблему, как ситуация с Кони. Инициатива #StopKony заставила людей говорить, но не смогла обратить их виртуальные “лайки” в последующие шаги. Когда вы чем-то заинтересованы в физическом мире – к примеру, жертвуете несколько долларов на дело, ради которого организовано благотворительное мероприятие по соседству, – ваш интерес может угаснуть, если человек, собирающий деньги, больше не стучит к вам в дверь. По мнению Элизабет, разница в том, что масштабы онлайн-заявлений (о, у нас уже миллионы “лайков”!) вводили в заблуждение. Казалось, происходит нечто важное.
Для Элизабет наиболее важным итогом ее опыта с проектом Кони стало следующее: у отношений, возникающих у вас с малознакомыми людьми, есть серьезные ограничения. Такие отношения могут разговорить людей, но едва ли сподвигнут их на дальнейшие действия. На Элизабет опьяняюще действовало ощущение, что она – часть растущего, динамично развивающегося движения. Тем не менее организаторы кампании не смогли убедить людей поставить реальные таблички на реальных лужайках. Они не смогли убедить людей объявить о своих взглядах реальным соседям.
Хотя Элизабет и не сформулировала это таким образом, история с Кони стала для нее примером того, что социологи называют сильными и слабыми связями. Слабые связи – друзья друзей или случайные знакомые. Сильные связи – люди, которых вы знаете хорошо и которым доверяете. С этими людьми у вас, скорее всего, может быть большой опыт бесед лицом к лицу. Таким образом, контакты в Facebook, беседы, которые мы ведем в сети, и то, что мы в широком смысле называем “дружбой” в интернете, – все это опирается на силу слабых связей.
Некоторые полагают, что общение в сети становится прямым источником политических изменений. Марк Пфайфл, бывший советник по национальной безопасности США, написал после волнений 2009 года в Иране: “Без Twitter иранский народ не испытал бы воодушевления и уверенности в себе, чтобы бороться за свободу и демократию” и призвал номинировать Twitter на Нобелевскую премию мира. Когда в Тегеране начались демонстрации, Госдепартамент США попросил Twitter отложить запланированные технические работы, чтобы не лишать протестующих столь мощного политического инструмента. Само собой, у этого нового эффективного активизма весьма впечатляющий потенциал.
Но о чем мы забываем, когда беседуем с помощью машин? У нас возникает соблазн забыть, насколько важны для политических действий личные беседы, организация и дисциплина. У нас возникает соблазн забыть, что политические изменения – это, как правило, два шага вперед и один шаг назад. И, как правило, на них уходит много времени.
Рассматривая сильные и слабые стороны социальных сетей применительно к политике, Малкольм Гладуэлл противопоставляет онлайн-активизм действиям в эпоху движения за гражданские права в США и приходит к следующей формулировке: если вы беседуете с теми, кого плохо знаете (а это большинство ваших контактов в интернете), основное правило – просить немногого. В случае с проектом Кони-2012 онлайн-активизм работает, когда людей просят посмотреть видео, поставить одобрительный “лайк” или приобрести плакат. Из более свежих примеров можно вспомнить, как забавный жест – опрокинуть себе на голову ведерко со льдом и попросить друга сделать то же самое (а при этом по возможности пожертвовать денег в пользу ALS Foundation) – помог собрать более ста миллионов на это благое дело. Сила слабых связей поистине впечатляет и буквально повергает в трепет.
Но если вы хотите выступить в роли политического авторитета и взять на себя сопряженные с этим риски, то, по словам Гладуэлла, вам нужны связи, предполагающие более глубокое доверие, более глубокую историю. Здесь уже не ограничишься жестами и пожертвованиями: придется достигать консенсуса, устанавливать цели, мыслить стратегически и задавать направление мысли. От вашей осмотрительности будут зависеть жизни людей – возможно, включая вашу собственную. Вам понадобится множество долгих бесед.
В подтверждение своей мысли Гладуэлл рассказывает о сидячей демонстрации в универмаге “Вулворт” в 1960 году, благодаря которой началась новая глава движения за гражданские права. Группа друзей готовилась к этой акции почти целый месяц. Молодого афроамериканца, заказавшего чашку кофе в сегрегированной закусочной, “поддержали сосед по квартире и два близких школьных друга”. Конечно, между молодыми людьми были крепчайшие связи, необходимые, чтобы бороться в случае жестокого сопротивления, при необходимости сменить тактику и продержаться до конца.
Дебаты о том, каких политических целей можно достичь с помощью интернета, вызывают у меня в памяти бесконечную, как тогда казалось, политическую дискуссию времен моего студенчества в конце 1960-х. Один мой приятель, стремясь блеснуть остроумием, процитировал Джорджа Оруэлла (его сразу же поправил студент, изучавший английскую литературу, – на самом деле цитата принадлежала Оскару Уайльду): “С социализмом одна беда – он отнимает слишком много вечеров”. Социальные сети вызывают у нас новую иллюзию: якобы в сети даже к социализму можно найти короткий путь. Но это всего лишь иллюзия.
Для политической деятельности по-прежнему требуются встречи живьем. Нужны беседы, предполагающие, что люди слушают друг друга, беседы, во время которых вы готовы узнать, что ситуация сложнее, чем вы думали. Вы ведь можете и передумать, но именно этого современный политический ландшафт и не хочет допустить. Сейчас во многих разговорах – как онлайн, так и офлайн – оппоненты транслируют предварительно заготовленные эффектные фразы. Мы наблюдаем большое количество заранее срежиссированных бесед. У нас есть возможность уклоняться от разговоров и в сети, и в реальной жизни – но в сети это сделать проще.
Теперь для Элизабет очевидно: то, чем она и ее друзья занимались в разгар кампании #StopKony, вероятно, удовлетворило потребность многих в политических акциях. И все же, по ее мнению, в реальности ничего не было сделано. На примере этой истории мы видим, что значит деятельность в безумном ритме: это реакция на кризис, повлекшая за собой разочарование.
Культура катастрофы
С самых первых дней мобильной культуры стало очевидно (в данном случае речь не идет о ситуации флирта): если вам звонят или присылают сообщение, нужно ответить. Возможно, возникла какая-то чрезвычайная ситуация. Этот этикет не делает скидок на то, что некогда считалось “вежливостью”. Дело в том, что новые правила могут заставить человека прервать обед, сон, деловую встречу и даже разговор личного характера. Мы наблюдаем, как студенты выходят из аудитории и ищут тишины в туалетных кабинках, чтобы ответить на сообщения друзей. Мы также видим, что нынешние молодые люди почти приравняли необходимость срочно отвечать друзьям к чрезвычайной ситуации.
Дети с готовностью используют термин “чрезвычайная ситуация” для всего, от чего им хотелось бы защититься с помощью мобильных телефонов. Многие молодые люди из тех, с кем я общалась, – словно в ожидании чрезвычайной ситуации. Возможно, это ситуация личного плана. А может, еще один ураган “Катрина”, еще одно 11 сентября. Может, авария в энергосистеме. Рассматривая жизнь как цепь чрезвычайных ситуаций люди, в особенности молодые, обретают все более взвинченное “я”.
Если жизнь видится вам потоком чрезвычайных ситуаций, это определяет весь ваш жизненный нарратив. Например, сам Twitter разделял энтузиазм одного из своих основателей, который с самого начала выступал в поддержку полицейского радиообмена. Вы узнаете, что, преподнося те или иные ситуации как чрезвычайные, вы можете привлечь больше внимания, в том числе внимания друзей. В мире, где даже ученики средней школы жалуются, что не могут справиться с зашкаливающим количеством сообщений, если вы скажете другу “у меня чрезвычайная ситуация”, то окажетесь на самом верху списка приоритетов.
Мобильные телефоны стали вплотную ассоциироваться с чрезвычайными ситуациями после 11 сентября 2001 года. В тот день школьников поместили в подвальные убежища, где не было общественных телефонов-автоматов, и тогда родители поклялись, что “больше никогда” не позволят детям быть настолько оторванными от них. У детей должны быть мобильные телефоны. Когда я беседую с группой, состоящей из четырнадцати студентов одного из университетов Новой Англии (в 2001-м они учились в начальной школе), выясняется, что для них мир изменился 11 сентября и в каком-то смысле больше не был прежним. Эти студенты рассказывают о жизни в “культуре катастрофы”. Одна старшекурсница, которая, по ее собственному признанию, “всегда спит с телефоном”, замечает: “В новостях на всех каналах ежедневно преобладают катастрофы”.
Студенты из группы четырнадцати подробно описывают свои впечатления: если судить по картинке в СМИ, мир – это цепь чрезвычайных ситуаций, каждую из которых мы можем преодолеть одну за другой. События с давней общественно-политической историей представляются как особенные, необычные, “из ряда вон выходящие”: крупные разливы нефти, массовая стрельба, жертвами которой становятся ученики младших классов и их учителя, экстремальная погода – все эти события по большей части преподносятся как катастрофические. Вы уже знаете, что разговор идет на языке катастрофы, когда ваше внимание привлекают на короткое время. В культуре катастрофы каждый чувствует себя частью чрезвычайной ситуации, но наше волнение направляют в определенное русло, предлагая сделать пожертвование или подписаться на веб-сайт.
В чрезвычайной ситуации проблемы нужно решать в порядке поступления. Даже такие проблемы, как глобальные изменения климата или халатность в отношении жизненно важных объектов, освещаются СМИ как стихийные бедствия, с которыми и бороться нужно как со стихийными бедствиями. Событие с политической подоплекой и определенным направлением развития превращают в нечто, требующее мгновенной реакции, но вовсе не обязательно – анализа. Кажется, что катастрофа не нуждается в законодательной базе. Ей нужны только облегчение страданий и молитвы.
Для четырнадцати студентов из Новой Англии жизнь в культуре катастрофы предполагает, что они справляются с трудностями посредством связи. Сталкиваясь с ситуацией, воспринятой как чрезвычайная, человек стремится использовать социальные сети, чтобы объединиться со своими друзьями.
Двадцатитрехлетний студент, учившийся в средней школе во времена 11 сентября, признается: “Мы не можем ничего сделать с большинством чрезвычайных ситуаций, освещаемых СМИ. Мы не знаем, что и как предпринять, чтобы улучшить создавшееся положение”. Признание студента позволяет нам лучше представить, как взвинченное “я” пытается сориентироваться в медиапотоке плохих новостей: узнав о чем-либо, человек начинает нервничать и спешит выйти в сеть.
В катастрофах присутствует отзвук стихийных бедствий. Мы не можем предвидеть, что они с нами произойдут. Когда терроризм преподносят как некую напасть (а такое происходит нередко), получается, что его отделяют от породившей его истории, и тогда он превращается в природный катаклизм, злую силу, а не то, с чем можно справиться политическим способом или путем пересмотра исторических корней этого явления. Если воспринимать террор как природный катаклизм, нам только и остается, что убивать террористов.
Если вы называете что-то катастрофой, к этому особо нечего добавить. Если же вы сталкиваетесь с ситуацией, которая видится вам результатом действий человека, то сказать по этому поводу можно очень и очень многое. В таком случае вы можете требовать отчета. Вам нужно разобраться в причинах. Вы обдумываете возможные действия. Тут нужна беседа – и далеко не одна.
Гораздо проще оказаться лицом к лицу с чрезвычайной ситуацией, нежели вести такие сложные беседы. Оказавшись в режиме кризиса, мы позволяем себе откладывать на потом беседы, необходимые для политических действий. И в настоящий момент наша политика буквально вопиет о беседах, которые мы слишком долго откладывали на потом: это беседы о том, что значит быть собой и гражданином в мире больших данных.
Пространство для размышлений в мире больших данных
В нашем новом информационном ландшафте беседы, традиционно считавшиеся частными – разговор по телефону, отправка электронных писем и СМС, – оказываются в руках корпораций, а те в свою очередь заявляют свое право на нашу информацию, поскольку именно они обеспечили нас инструментами коммуникации. Стоит нам только взглянуть на что-то в сети, как мы сразу же оставляем след, который мгновенно становится информацией для кого-то. По мере того как мы занимаемся переоценкой ценностей, находясь в сети, и позволяем своему разуму блуждать, а сами при этом думаем, что бы такое почитать, что купить, какие идеи нас интересуют, – эти, казалось бы, интроспективные действия тоже принадлежат компании, позволяющей нам осуществлять поиски. Эта компания извлекает из наших действий информацию, которая может пригодиться ей сейчас, и сохраняет данные о наших действиях на случай, если они понадобятся ей впоследствии. Дело в том, что вся эта информация существует независимо от нас и находится в таком состоянии, что ее можно по кусочкам продавать третьим лицам. А если выйти за пределы мира коммерческих транзакций, то, как мы теперь знаем, наше правительство тоже считает, что имеет право подслушивать наши разговоры.
Со временем жизнь с электронной тенью начинает казаться настолько естественной, что мы ее уже не замечаем. Марк Цукерберг, основатель и генеральный директор Facebook, заявил: “Неприкосновенность личного пространства больше не является актуальной социальной нормой”. Что ж, возможно, концепция личного пространства не пришлась ко двору в социальной сети, но какая может быть интимность без личного пространства? А что такое демократия без личного пространства? А возможна ли свобода мысли без личного пространства?
Мир без личного пространства
Мои бабушка и дедушка знали, как это объяснить, причем весьма подробно. Когда мне исполнилось десять, бабушка решила, что я уже достаточно взрослая и смышленая, и отвела меня в главную публичную библиотеку Бруклина – большое величественное здание, расположенное на Гранд-Арми-плаза. У меня уже была библиотечная карточка – я пользовалась ею в нашей местной библиотеке, всего в нескольких минутах от дома. Но теперь мы направлялись в большую библиотеку.
Бабушка приготовила угощение для пикника – сэндвичи с курицей на ржаном хлебе и лимонад, – и мы устроили ланч на скамейке из дерева и бетона на парадной площадке Проспект-Парка. Разговор затронул тему библиотечных правил. Бабушка объясняла мне, что я могу заказать любую книгу, причем информацию о заказанных мной книгах библиотека обязуется хранить в секрете. Никто не имеет права знать, какие книги я прочитала. Это то же самое, что неприкосновенность нашего почтового ящика. И в том и в другом случае речь шла о защите пространства мысли. Эта тема была для бабушки ключевой, когда речь заходила о том, почему она так рада, что ее дети растут в Америке.
Бабушка объяснила, что в Европе – в те времена, когда там жили ее родители, – правительство использовало почту, чтобы шпионить за людьми. Здесь, в США, это пространство защищено (бабушка мало что знала о злоупотреблениях Дж. Эдгара Гувера, хотя падение сенатора Джозефа Маккарти стало для нее утешением). Я помню разговоры о неприкосновенности почтовых ящиков с самого детства; я действительно хорошо запомнила, как утренний ритуал – поход за почтой – почти каждый день давал бабушке возможность порадоваться надежности нашего почтового ящика.
А вот о конфиденциальности моего списка книг мы заговорили позже. Очевидно, бабушка считала это более тонким аспектом гражданского права: как объяснить ребенку, что никто и никогда не должен обращать против него прочитанное им. Действительно, никто не имел права знать, что я читаю.
Почтительное отношение бабушки к американскому почтовому ящику и библиотеке было ее глубочайшим выражением патриотизма. И пространство мысли занимало в этом патриотизме ведущее положение. Для дедушки и бабушки, американцев во втором поколении и представителей бруклинского рабочего класса, возможность думать и общаться частным образом означала, что можно не соглашаться с работодателем и лично принимать решение относительно вступления в профсоюз. Когда работник обдумывал такое решение, мудрым поступком было чтение профсоюзной литературы за закрытыми дверями. Иначе работнику стали бы угрожать и могли бы уволить, прежде чем он принял решение о вступлении в профсоюз. Нужно было время, чтобы идеи устоялись. Человеку требовалось личное пространство, чтобы он мог изменить свое мнение о значимых для него вещах.
Во время телетрансляции слушаний по утверждению Кларенса Томаса на пост судьи Верховного суда США возник вопрос: получит ли поддержку свидетельство Аниты Хилл против судьи Томаса, если доказать, что судья регулярно смотрел порнографические фильмы? Регулярно ли он брал порнографию в местном салоне видеопроката? Адвокаты Хилл хотели приобщить эти видеозаписи к показаниям. Я верила Аните Хилл; я хотела, чтобы кассеты с порнофильмами стали подтверждением ее показаний о том, что Томас говорил ей пошлости и домогался ее. Однако защитники Томаса заявили, что информация о кассетах, которые берут в салоне видеопроката, так же конфиденциальна, как и список книг, заказанных человеком в публичной библиотеке. Кларенс Томас имел право на свое пространство мысли. Он выиграл этот раунд, и я подумала, что моей бабушке хотелось бы, чтобы он его выиграл.
Мы создаем технологии, а они в свою очередь создают и формируют нас. Я училась быть американской гражданкой возле почтовых ящиков в вестибюле многоквартирного дома в Бруклине. Мое понимание пространства мысли, необходимого для демократии, формировалось под влиянием того, как устроена публичная библиотека. Но я не знала, куда отвести мою дочь, на тот момент двадцатичетырехлетнюю, ведь она выросла в эпоху интернета.
Она должна была узнать, что ее электронная почта не защищена. Хотя информация о книгах, которые она заказывает в библиотеке, по-прежнему конфиденциальна, это не распространяется на то, что она читает в интернете. Дочь показывает мне, как пытается защищать свое личное пространство: например, в приложениях социальных сетей она никогда не указывает свое настоящее имя, вместо этого используя несколько псевдонимов. Этот защитный механизм выработан поколением, отказавшимся от использования настоящих имен, чтобы избежать преследователей в Facebook. Тем не менее она отдает себе отчет в том, что любой сообразительный и целеустремленный человек сможет ее найти. А когда дело касается мобильного телефона, дочь вообще готова пожертвовать личным пространством ради удобства. Ей нужны карты, поэтому у нее на телефоне включен GPS навигатор. Это значит, что телефон оставляет след из хлебных крошек, позволяющий в подробностях узнать о местонахождении дочери. Системе также известно, кто ее друзья, что она ищет, что читает.
Когда дочери было восемнадцать, он показала мне программу Loopt. Подобно приложению “Найди моих друзей”, программа использует функцию GPS на iPhone для определения местонахождения друзей. По словам дочери, в приложении Loopt было нечто пугающее, но она решила, что ей будет сложно не устанавливать его, поскольку все ее друзья им пользуются: “Они могли бы подумать, что мне есть что скрывать”.
И вот совсем недавно, поскольку я только недавно об этом узнала, мне пришлось объяснить дочери следующее: если она попытается защитить свое личное пространство, используя настройку анонимности в браузере, это может с таким же успехом активировать более тщательную слежку за ее поведением в сети. В наши дни стремление защитить личное пространство считается подозрительным и может привести к ограничению функций, отвечающих за анонимность. Это меня крайне огорчает, в особенности когда я вспоминаю об уроках, усвоенных в публичной библиотеке. Разве защита информации о книгах из библиотеки не объяснялась прежде всего потребностью в личном пространстве мысли?
Молодое поколение полагает, что личное пространство не защищено, и предпринимает слабые попытки с этим бороться. Всего несколько лет назад шестнадцатилетняя девушка пыталась меня убедить, что почему-то не придает значения конфиденциальности своей электронной переписки: “Кому какое дело до моей незначительной жизни?” Это вовсе не было мантрой, придающей сил. И, как выяснилось, девушка сильно заблуждалась. Многим людям было дело до ее “незначительной жизни”.
Слежение порождает цифрового двойника
Когда интернет еще только появился, мы считали его передним краем. Историк технологических инноваций Евгений Морозов обращает наше внимание на фразу, в свое время выбранную компанией Microsoft в качестве рекламного слогана браузера Internet Explorer: “Куда вы хотите отправиться сегодня?” А вот в настоящий момент наша деятельность в сети приводит нас в мир, где насущным стал вопрос “Что вам придется отдать сегодня?” Мы существуем бок о бок с нашими представлениями о себе – цифровыми двойниками, – они могут быть полезны разным лицам в разное время или некоторому количеству лиц в определенное время. Цифровое “я” хранится вечно.
Мы узнали обо всем этом постепенно. В пост-сноуденовскую эпоху выяснилось еще больше: звонки, местонахождение и онлайн-поиск рядовых американцев – все это отслеживается. Однако почти все связанное с этим процессом остается максимально засекреченным, ведь это спрятано под покровом национальной безопасности или защиты интересов собственника. И что конкретно у нас отбирают? В какой форме? Как долго это хранят? Для чего используют? В любом случае большинство людей уже поняли – мы это больше не контролируем.
Что происходит с беседой в таких условиях? Я уже отмечала, что люди склонны забывать о своих обстоятельствах. Это один из великих парадоксов цифровой беседы: вам кажется, что это частный разговор, а на самом деле вы находитесь на сцене. Если вы пользуетесь Gmail, в вашей электронной почте постоянно ищут подсказки, чтобы узнать, как получше вам что-то продать, но человек все равно относится к своей электронной переписке как к чему-то сугубо личному. Вы сидите перед светящимся экраном и чувствуете себя одиноким. Ощущения от цифровой коммуникации не согласуются с ее реальностью. В сети за вами в той или иной степени установлена слежка.
“Я” как часть слежки за самим собой
Раньше, думая о слежке, мы размышляли о том, как на нас влияет постоянное наблюдение за нами. Английский философ Иеремия Бентам посвятил этому проект, который описал в труде под названием “Паноптикум”. Речь идет о принципе строительства здания: стражник помещается в центр конструкции – цилиндрического строения с внутренними перегородками. Те, кто находится в помещениях, разделенных перегородками, не знают, когда именно стражник за ними наблюдает, и ведут себя так, словно он следит постоянно, потому что этого нельзя исключать. Они стараются хорошо себя вести, подчиняясь правилам, которые считают нормой.
Этот принцип работает в тюрьмах, а также в лечебницах для душевнобольных. Французский философ и социолог Мишель Фуко воспользовался принципом постоянного наблюдения, предложенным Бентамом, поскольку счел его весьма актуальным в связи с размышлениями о том, что значит быть гражданином современного государства. С точки зрения Фуко задача современного государства – сократить потребность в наблюдении, создав гражданское население, способное постоянно наблюдать за самим собой. Когда почти на каждом углу установлены камеры, вы не станете нарушать порядок, даже если не уверены, что камера именно здесь. Возможно, она здесь. Это и есть “я” как часть слежки за самим собой. И это “я” действует в нашем цифровом ландшафте. Сознавая, что ваши СМС и электронные письма не защищены от посторонних глаз, вы начинаете внимательнее следить за тем, что пишете. Вы вводите внутреннюю цензуру.
В эпоху, когда интернет собирает данные о нашей жизни, “слежка за самим собой” приобретает новый оттенок. Мы более чем активно предоставляем информацию о себе, когда сообщаем о своих предпочтениях, проходим тесты или заполняем разного рода формы. Сегодня важнейшей информацией для тех, кто за нами наблюдает, становится информационный след, который мы оставляем, занимаясь своими повседневными делами. Мы “кормим” базы данных, когда что-то покупаем в интернете, болтаем, смотрим фильмы и планируем путешествия. Мы используем фитнес-трекер, поддерживаем отношения с друзьями в соцсетях, пользуемся смартфоном – все эти действия ставят знак равенства между слежкой и социализацией. Каждый новый сервис на нашем смартфоне, каждое новое приложение теоретически способны примерить новую “разновидность” информации на наше сетевое “я”. Цель тех, кто создает приложения, – увязать наблюдение с ощущением, что о нас проявляют заботу. Если приложения “заботятся” о нас, мы уже не так внимательны к тому, что они у нас забирают.
В мире, ставшем предметом анализа Мишеля Фуко, вы устанавливаете камеры на углах улиц, чтобы люди обращали на это внимание и у них формировалось “я”, воспринимающее слежку как данность. Помня о наличии камер, вы уже сами по себе захотите “хорошо себя вести”. Однако в нашем новом информационном режиме целью каждого становится не осознавать или, по крайней мере, время от времени забывать, что наблюдение ведется. Такой режим работает лучше всего, когда люди ощущают свободу “быть собой”. В этой ситуации они могут предоставить системе “естественные данные”.
Сегодня, даже если у меня сохранилось только общее представление о том, где я совершала покупки в течение целого дня, мой iPhone обладает полной информацией на этот счет, а это значит, что и Apple, и Google в курсе моих передвижений. Такого у меня и в мыслях не было, когда я с воодушевлением узнала, что с GPS навигатором мой телефон способен также выполнять функцию интерактивной карты, и я больше никогда не заблужусь.
Сформированные системой: жизнь внутри пузыря
Система в итоге формирует каждого из тех, кто ее “кормит”, но происходит это совершенно иным способом, чем в ситуации с человеком, оказавшимся в тисках паноптикума. Мы подчиняемся системе не столько из боязни быть застигнутыми за антисоциальным поведением; скорее, мы подчиняемся, поскольку то, что нам показывают в интернете, сформировано нашими прошлыми интересами. Система предлагает нам вещи, которые, с ее точки зрения, мы купим, прочитаем или которым отдадим свой голос. Она помещает нас в особый мир, ограничивающий наши представления о том, что находится за его пределами и что вообще возможно. В связи с каждым вопросом механизмы поиска выбирают результаты, основываясь на доступной информации о нас, включая местоположение и модель компьютера. К примеру, если вы ищете информацию об Украине, но поиск не выдает ничего об оппозиционных движениях, следовательно, алгоритм пришел к выводу, что вы ими не интересуетесь. Значит, вы не узнаете (по крайней мере, в этот раз) об их существовании. Или, если следовать логике алгоритма, система, вероятно, предложит вам рекламу только определенного политического содержания. Возможно, вы так и не узнаете, что кандидат, предстающий “умеренным” в рекламных роликах федерального вещания, рассылает рекламу с призывом отменить контроль над огнестрельным оружием, ведь адресована эта реклама не вам, а совсем другим людям.
Глобальная сеть обещает сделать наш мир больше. Но, судя по ее работе в настоящее время, она также ограничивает нам доступ к идеям. В конце концов мы можем оказаться внутри пузыря, где слышим только те идеи, которые нам и так известны. Или те, к которым мы и так хорошо относимся. Философ Алан Блум предположил, во что нам это обходится:
Свобода мысли требует не только, и даже не столько, отсутствия юридических ограничений, сколько присутствия альтернативного мышления. Самая успешная тирания не та, что использует силу, чтобы обеспечить единообразие, а та, что лишает людей информации о других возможностях.
Едва вы увидите малейший проблеск – а вам хватит и этого проблеска – того, как это работает, вы убедитесь: глобальная сеть показывает вам то, что является отражением показанного ей вами. Таким образом, если в вашей ленте в соцсети появляются видео, направленные против абортов, вы вполне можете задать себе вопрос, что вы сделали, чтобы они там появились. Что вы такое искали, писали или читали в сети? Мало-помалу, по мере того как новая информация появляется на экране вашего компьютера, вы становитесь пассивным наблюдателем, зато сеть активно создает собственную версию вашего “я”.
Карл Маркс описывал, как простой деревянный стол, превратившись в товар, начинал танцевать под собственную призрачную мелодию. Находясь за пределами нашего понимания, стол Маркса “не только стоит ногами на земле… он становится на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился по собственному почину танцевать”. Сегодня мы можем сказать, что это наш цифровой двойник живет своей собственной жизнью и танцует.
Рекламные агенты используют нашего двойника для разработки таргетированных рекламных кампаний. Страховые агентства используют его для формирования медицинских страховых планов. Время от времени мы с удивлением узнаем, за кого нас принимают алгоритмы, работающие с нашими данными. Сара Уотсон, автор, пишущий о технологиях, описывает такой момент. Как-то раз она получила таргетированную рекламу – приглашение участвовать в изучении анорексии в одной из больниц в районе Бостона. Уотсон замечает: “Рекламные объявления кажутся банальными. Но, задавая вопрос, хорошо ли я питаюсь, их создатели переступают черту”.
По мнению Уотсон, больше всего ее сбивает с толку тот факт, что она не понимает, как алгоритм пришел к подобному выводу на ее счет. И как ей теперь бросить вызов черному ящику? Дело в том, что алгоритмы, формирующие вашего цифрового двойника, создаются на основе целого ряда платформ. Не существует одного-единственного места, где вы могли бы “починить” своего двойника. Нет такого места, где можно было бы привести двойника в большее соответствие с тем, как бы вы хотели быть представленными. В конце концов, Уотсон остается в замешательстве: “Трудно сказать, действительно ли алгоритм совсем нас не знает или на самом деле он знает нас лучше, чем мы знаем себя”. Действительно ли черному ящику известно то, о чем сама Уотсон не подозревает?
В беседах с другими людьми в течение жизни у вас есть возможность увидеть себя так, как вас видят другие. Вы можете по-новому “встретиться с самим собой”. У вас есть возможность сразу же возразить, если кто-то вас не понимает. Теперь нам предлагается новый опыт: нас просят рассматривать себя как скопление вещей, к обладанию которыми, как нам объясняют, мы должны стремиться или которыми должны интересоваться. Может, это более “причесанная” версия нашей идентичности?
Выстраивание нарративов о самих себе требует времени, и вы никогда не знаете, завершены ли эти нарративы, соответствуют ли они действительности. Гораздо проще увидеть самого себя в зеркале машины. У вас есть электронная почта.
Думать прилюдно
Торо отправился в Уолден, чтобы попробовать обдумать свои собственные мысли, чтобы уйти оттуда, где он жил “в самой сутолоке” – так он характеризовал постоянную болтовню, неизбежную в обществе. Сегодня мы живем в такой “сутолоке”, какую Торо вряд ли мог вообразить, ведь нас буквально бомбардируют мнения, предпочтения и “лайки” других людей. В условиях новой сенсибильности под лозунгом “Я пощу, следовательно, я существую” многих привлекает та предпосылка, что совместное мышление способствует улучшению качества мыслительного процесса.
Создатель Facebook Марк Цукерберг полагает, что мышление – область, где совместная деятельность непременно даст плоды. Если вы поделитесь с другими тем, о чем думаете, что читаете или смотрите, это обогатит и вас. По словам Цукерберга, он всегда предпочитает “ходить в кино с друзьями”, ведь это возможность обменяться впечатлениями и мнениями. А если друзья не могут присутствовать на сеансе, можно все-таки разделить с ними этот опыт в сети. Нил Ричардс, адвокат, внимательно изучил эту мысль. Если вы всегда разделяете какой-то опыт с друзьями, не стоит забывать, что и за него придется платить:
Значит, нам придется всегда выбирать фильм, который выбрали бы наши друзья, и, даже если нам хочется посмотреть какой-то конкретный фильм, мы его не выберем, зная, что друзья высмеяли бы его… Постоянно проводя время с друзьями, мы больше не остаемся наедине с собой, а значит, лишаем себя возможности самостоятельно обдумать какие-то идеи. Конечно же, речь идет не только о фильмах – тут и чтение, и поиски в интернете, и даже размышления.
И даже размышления. В особенности размышления. Одной молодой женщине, привыкшей регулярно вести блог в рамках магистерской программы, пришлось изменить своим привычкам, когда она перешла в другой университет и начала писать диссертацию на соискание ученой степени PhD. Дело в том, что в ее новой учебной программе ведение блога не поощрялось. Оглядываясь назад, аспирантка отмечает: необходимость регулярно публиковаться привела ее к тому, что она стала рассматривать себя как бренд. Аспирантке хотелось, чтобы все, что она пишет, соответствовало ее подтвержденной идентичности. Блогерство вдохновляло девушку – она могла выбирать темы, в которых разбиралась лучше всего. Это занятие способствовало осторожности – лучше было не рисковать. Теперь же, когда аспирантка больше не публикует написанное в сети, она становится более пытливой. Согласно исследованиям, люди, пользующиеся соцсетями, менее склонны делиться своими мнениями в интернете, если им кажется, что подписчики и друзья могут с ними не согласиться. Людям нужна защита личного пространства, чтобы развивать свои идеи.
Поколения американцев считали самоочевидной мысль о необходимости личного пространства для жизни в условиях демократии. Моя бабушка всегда была готова преподать мне урок основ гражданства и права, говоря о конфиденциальности моего списка библиотечных книг. Чтобы стать открытой широчайшему кругу идей, мне нужно было чувствовать себя защищенной, когда я выбирала книги. Когда же вы занимаетесь “краудсорсингом” применительно к своим читательским предпочтениям, то, по словам Ричардса, “общественное давление” может привести “к конформизму и готовности подчиниться мнению большинства”.
Объекты-с-помощью-которых-лучше-не-думать
Когнитивистика рассказывает о ряде свойств, помогающих уклониться от мыслей о том, о чем, возможно, вы и сами не хотите думать. Вам не известно, когда это может “произойти”. Вы не знаете точно, каково будет значение этого “происшествия”. Не существует непосредственной причинно-следственной связи между действиями, которые вы можете предпринять, и последствиями, связанными с этой проблемой.
К примеру, если вы не хотите думать об изменениях климата, вы можете воспользоваться размышлениями о психологической дистанции между семейным путешествием на внедорожнике и опасностью для планеты. Такого же рода ощущение дистанции поможет вам уклониться от мыслей об опасности “чтения на людях”, о рисках жизни с цифровым двойником, а также об угрозах личному пространству в цифровом ландшафте.
Лана, недавняя выпускница университета, рассуждает вслух о том, как ей удается не думать о конфиденциальности личного пространства в сети:
Cookies? По-моему, компании не сообщают нам, чем эти файлы занимаются на самом деле. Даже тот факт, что их назвали cookies, представляется мне весьма примечательным. Благодаря этому названию, кажется, что эти файлы – нечто милое, незначительное. Что-то полезное вам. Славное. Благодаря этим файлам, вы сможете видеть более удачную рекламу или получить более качественные услуги в соответствии с вашими потребностями. Но как все это будет происходить и что они собираются делать со всем тем, что узнали о вас? Я не знаю, и мне не нравится, в каком направлении все это движется. Тем не менее я не собираюсь об этом думать, пока не случится что-то конкретное – и очень плохое.
Лану тревожит, что о ней собирают данные, но она решила, что в настоящее время не станет об этом беспокоиться. По ее словам, когда она была моложе, ее “пугало”, что Facebook располагает таким объемом сведений о ней; она и теперь относится к Facebook с недоверием, но справляется с этой проблемой, стараясь публично высказываться на более легкие темы – например, о вечеринках и социальной логистике. Лана не хочет, чтобы опубликованное ею в соцсети “возвращалось и преследовало [ее]”.
Кроме того, Лана признается: “[я] рада, что у меня на уме нет никаких противоречивых тем, потому что я не могу вообразить какого-либо места в сети, где было бы безопасно вести беседы на противоречивые темы”. А молодой женщине хотелось бы разговаривать в сети о чем угодно, ведь именно там она в контакте со всеми друзьями. Лана описывает круг, способствующий молчанию: если бы у нее возникли противоречивые мнения, она бы высказала их в сети, поэтому хорошо, что у нее таких нет, ведь в этой среде нельзя гарантировать конфиденциальность. В сущности, круг Ланы обладает еще одним свойством, укрепляющим ее позицию: женщина рада, что у нее нет никаких противоречивых мыслей, поскольку иначе она высказала бы это в сети, а все сказанное в сети сохраняется навечно. И Лане это совсем не нравится.
Я беседую с Ланой вскоре после того, как она окончила университет, – в июне 2014-го. В новостях рассказывают о разрушительных изменениях климата, о нарастании военных конфликтов и терроризме, о недостаточности мер, принятых международным сообществом для борьбы с эпидемией лихорадки Эбола, а также о значительном насилии, спровоцированном напряженностью в расовых отношениях. Одним словом, говорить о нехватке “противоречивых” тем не приходится. И все же Лана, в высшей степени блестящая молодая женщина, начинающая карьеру в финансовой сфере, с облегчением признается, что у нее нет твердого мнения ни по одному из вышеперечисленных вопросов, ведь иначе ей пришлось бы высказывать свои суждения в сети, а это невозможно делать “в безопасном режиме”.
Однако Лана не говорит, что видит здесь какую-либо проблему. Само использование слова “проблема” доставило бы ей неудобства. Если вы так называете что-то, значит, вам следует подумать, как это решить, а Лана вовсе не уверена, что хочет направить свое чувство недовольства именно в эту сторону – по крайней мере, сейчас. В настоящий момент ее вердикт, как и у многих других, таков: “Мы все готовы обменять защиту личного пространства на комфорт”.
Лана относится к этому обмену с позиций арифметики – словно эти расчеты можно произвести раз и навсегда, чтобы уже не возвращаться к этому вопросу.
Смутное понимание
Общаясь с молодыми людьми, я узнаю, что они неплохо подкованы в том, чтобы охранять свое личное пространство “в местном масштабе”: они защищают его друг от друга, когда им хочется, чтобы какие-то вещи остались достоянием их маленькой группы; они также защищают его от родителей или учителей, которые, возможно, следят за их страницами в сети (тут они используют кодовые слова и целый вихрь акронимов). Но когда разговор заходит о личном пространстве мысли в интернете, выясняется, что большинство молодых людей не думали об этом, да и, по-видимому, не хотят думать. Как и общество в более широком смысле, они главным образом стараются задвинуть размышления об этом подальше. Тут нам всем помогает нежелание прояснять детали.
А те несколько деталей, что нам известны, кажутся нелогичными или полуправдой. Прослушивать телефон незаконно, а вот сохранять данные о поиске почему-то законно. Сперва нам говорят, что наши поиски “анонимизированы”, а потом, по словам экспертов, выясняется, что это не так. Использование наших данных крупными корпорациями представляется нам незаконным, да и правительство тоже хочет воспользоваться этой информацией – к примеру, данными поиска, а также сведениями о том, кому и что мы пишем, кому звоним, что покупаем.
Даже усвоить эти правила нелегко. Я член правления фонда Electronic Freedom Foundation, в задачи которого входит охрана права на защиту личного пространства в цифровой культуре. И вот только весной 2014 года члены правления получили по электронной почте статью, где описывалось, как просто спровоцировать правительство поместить ваше имя в список тех, чьи электронные письма и поиск “полностью отслеживаются”. К примеру, вы попадете в этот список, если решите использовать за пределами США TOR – технологию, позволяющую осуществлять анонимный поиск в сети. В той же самой статье объяснялось, что, находясь на территории США, вы также активируете “полное слежение”, если попытаетесь использовать альтернативы стандартным операционным системам: к примеру, если зайдете на домашнюю страницу Linux. Вполне возможно, форум Linux будет объявлен “экстремистским” сайтом.
Одна из моих научных ассистенток заходила на этот форум, потому что ей понадобилось использовать программу для аннотаций, работающую только на Linux. Коммюнике насчет Linux и полного слежения застает ассистентку врасплох, но она комментирует это следующим образом: “Теоретически я возмущена, но эмоционально это меня не затронуло”. Согласно прочитанному нами обеими источнику, который не был оспорен NSA, содержание ее электронной корреспонденции и поисков в интернете находится под наблюдением. И все же у ассистентки возникают вопросы: “Кто знает, что это значит. Речь о человеке? Об алгоритме? Следят ли за мной по моему имени или по IP адресу?”
Сбитая с толку этими деталями, ассистентка не пытается выяснить дальнейшие подробности. Смутное понимание предмета укрепляет ее во мнении, что более подробно она может поинтересоваться этим позднее. К тому же ее не оставляет мысль, что ее могут заблокировать или специально отметить для более тщательного слежения, если она попробует досконально изучить ситуацию.
Один старшекурсник с некоторым удовлетворением сообщает мне, что придумал, как хотя бы отчасти разобраться со своими тревогами по поводу безопасности личного пространства в сети. Стратегия этого студента – использовать настройку “инкогнито” в своем браузере. Я решила последовать его примеру. Поменяв настройки на компьютере, я иду спать, уверенная, что сделала шаг в нужном направлении. Но какой шаг я сделала? Выясняется, что, благодаря настройке “инкогнито”, можно сделать так, что мой компьютер не будет сохранять историю поиска (и тогда, к примеру, члены семьи не смогут ее проверить), но ведь при этом я не притормозила Google или тех, кто хотел бы получить к нему доступ. А еще ирония в том, что статьи, посвященные защите конфиденциальности в сети, нередко рекомендуют использовать TOR, а вот АНБ считает пользователей TOR подозрительными и нуждающимися в дополнительном наблюдении.
На мой взгляд, эта апатия отчасти объясняется следующим: пользователи считают, что за ними наблюдают алгоритмы, чьи действия будут проверяться людьми, способными правильно реагировать, если система обнаружила нечто такое, из-за чего у пользователей могут быть неприятности. Да вот только, похоже, теперь неприятности у всех нас. Неужели интерес человека к Linux может спровоцировать слежку за ним? Кажется, мы уже перестаем воспринимать всерьез самих себя.
Моя научная ассистентка уверяет, что не тревожится из-за своего информационного следа, поскольку верит в благие намерения правительства: его интересуют террористы, а не она. Но я проявляю настойчивость. Поскольку теперь ассистентка знает, что стала объектом слежки из-за собственных действий на форуме Linux, будет ли она с большей осторожностью высказываться в сети? Ответ ассистентки – нет, она по-прежнему будет говорить что думает, сопротивляясь любым попыткам обратить ее мысли против нее самой, “если дело до этого дойдет”. Исторически сложилось так, что моменты, когда “дело до этого доходило”, одновременно оказывались моментами, когда было слишком сложно – или слишком поздно – что-то предпринять.
Я вспоминаю, как Лана подытожила свои соображения насчет защиты личного пространства в сети: она сказала, что начнет волноваться, только “если случится что-то плохое”. Но мы ведь можем развернуть ситуацию и сказать, что плохое уже случилось. Нас вынуждают провести линию, порой очень тонкую, между “персонализацией”, которая кажется нам банальной (вы покупаете туфли – вам показывают рекламу туфель), и кураторством, порождающим более важные вопросы.
Во время президентских выборов 2012 года Facebook методом случайного выбора находил избирательные округа и призывал людей идти голосовать, заверяя их, что их друзья уже проголосовали. Это вмешательство вполне политического характера было преподнесено как исследование на тему: могут ли соцсети повысить явку? Да, могут. Эксперт по интернету и праву Джонатан Зиттрен назвал манипулирование голосами в соцсетях “цифровой фальсификацией”. Эта угроза никак не отрегулирована. Facebook провел еще одно исследование, посвященное перепадам настроения: в рамках этого эксперимента одним пользователям показали публикации радостных, а другим – грустных друзей, чтобы посмотреть, как это повлияет на их настроение. Действительно, это на них подействовало. Соцсети способны влиять на наши политические действия и эмоциональную жизнь. Мы привыкли к манипуляциям медиа – реклама всегда пыталась выполнять эту функцию. Однако если кто-то обладает беспрецедентной информацией о нас – от лекарств, которые нам нужно принимать, до времени, когда мы ложимся спать, – у этих людей появляется возможность вторгаться в нашу жизнь самым навязчивым образом. На кону чувство собственного “я” и навык самоконтроля. И граждане, способные сами за себя думать.
Сноуден меняет правила игры
Десятилетиями я обсуждала со старшеклассниками и студентами конфиденциальность личного пространства. Долгие годы, когда молодые люди видели “результаты” сбора данных в сети (главным образом это можно было определить по рекламным объявлениям, появлявшимся на экране их компьютеров), они не могли понять, в чем проблема. Тот факт, что изображения желанных кроссовок или идеального платья выскакивали на экране, не казался им причиной для тревоги. Но после откровений Эдварда Сноудена о том, как правительство отслеживает нашу информацию, у молодых людей появилось больше возможностей обсуждать проблемы добычи данных, отчасти по той причине, что эта тема стала ассоциироваться (по крайней мере, в представлении этих молодых людей) с тем, что им проще осмыслить, – со шпионажем. То, о чем рассказывал Сноуден, имело определенное сходство со старомодной слежкой, ведь оно прокладывало людям путь к разговору о более ускользающем мотиве: о вторжении ежедневного наблюдения в нашу жизнь.
Таким образом, после откровений Сноудена, старшеклассники начинают разговор об этом человеке, а потом резко переходят к утверждению, что “Facebook слишком много знает”. А что знает Facebook? Какую информацию он сохранил? Действительно ли они дали Facebook разрешение использовать свои данные?
Или же они говорят о том, как пытались держаться от Facebook подальше, ведь теперь он стал символом чрезмерного сбора информации в сети, а потом резко переключаются на Сноудена? Вроде бы совсем другой комплекс проблем, однако Сноуден помог молодым людям понять, чем вызвано их беспокойство в целом. Это беспокойство можно, в сущности, охарактеризовать так: сколько всего знает Internet и что он собирается с этим делать? После Сноудена у ценных рекламных объявлений на экранах компьютеров появилась некая предыстория. Кому-то (причем, возможно, многим людям) известно об этих старшеклассниках куда больше, чем то, какие кроссовки они предпочитают.
И все-таки этому разговору довольно просто от нас ускользнуть. Стоит нам только его начать, как мы увлекаемся очередным приложением, призывающим нас побольше о себе рассказать: например, мы могли бы рассказать о своем настроении, что позволило бы определить, нет ли у нас проблем со здоровьем. Мы могли бы измерить свой пульс в состоянии покоя или проследить, как долго мы занимаемся спортом каждую неделю. Таким образом мы предоставляем свои данные, чтобы улучшить свое состояние, но при этом откладываем разговор о дальнейшей судьбе этой информации. Если однажды тот факт, что мы не заботимся о своем рационе, хотя нам уже за сорок, будет направлен против нас – например, когда нам будет уже за пятьдесят и речь зайдет о стоимости медицинской страховки, – получится, что мы добровольно предоставили все нужные для этого данные.
Вместо того чтобы поддержать политический разговор, мы регистрируемся в очередном приложении.
Технологические компании могут сказать – и непременно скажут: если вы не хотите делиться своими данными, вам не следует пользоваться услугами этих компаний. Если вы не хотите, чтобы Google был в курсе ваших поисков, не пользуйтесь Google. Когда председателю совета директоров Google задали вопрос, о чем знает его сервис, он, по сути дела, сказал: “главное – хорошо себя вести”.
Как мать и гражданка я уже давно чувствовала: в условиях демократии нам всем надо отталкиваться от предположения, что каждому есть что “скрывать”. Речь о некоей зоне частных действий и размышлений, о зоне, нуждающейся в защите, несмотря на весь наш техно-энтузиазм. Нам нужно место для настоящего инакомыслия. Место в ментальном и техническом смысле (эти почтовые ящики!). Это личное пространство, где людям вовсе не обязательно “хорошо себя вести”. На мой взгляд, еще совсем не поздно начать такую беседу о технологиях, о личном пространстве и демократии, и она вовсе не делает нас луддитами, разрушителями машин.
