Глава 21

Вяземскому снился дед. Он держал маленькую Любочку за руку и смотрел, как внучка сосредоточенно ест мороженое. На его лице профессор видел выражение меланхоличной нежности, которое возникало всякий раз, когда дед смотрел на своих внуков. Они стояли на площади среди сотен цветастых палаток, искрящихся радостью и предвкушением праздника. Ждали, когда Любочка доест мороженое, чтобы прокатиться на карусели. Вяземский мысленно торопил сестру. Он загадал оседлать огромного, цвета слоновой кости, коня с яркой красной гривой и синей сбруей. И боялся, что кто-нибудь другой успеет сесть на него раньше. Затем, повинуясь неуловимому закону сна, имеющего власть над временем, они оказались у деда на кухне. Дед рассказывал внукам веселую историю и жарил яичницу с луком и помидорами. Вяземскому было так хорошо, так спокойно в этом сновидении, что когда он открыл глаза, не смог сразу отпустить это ощущение. Он лежал, наслаждаясь легкостью, не желая впускать в еще существующий безмятежный мир сна беспощадную реальность. И все же чувствовал, как она просачивается в его мысли, отравляя покой, убивая гармонию отвратительными кровавыми видениями. Легкость уходила, уступая место тягостным воспоминаниям последних дней, страху перед будущим, уже привычному чувству вины.

Вяземский откинул одеяло и сел. На минуту представил свою жизнь без аномалий и Книжника. И ощутил такое отчаяние, что чуть не расплакался. Он не мог изменить ни одного из своих решений. Не мог отменить прошлое и оказаться в другой жизни. Профессор горько усмехнулся. Он вспомнил одно из изречений Омара Хайяма, всегда казавшееся ему красивым, романтичным и философски печальным: «Движущийся палец пишет и, написав, двигается дальше. И все твое благочестие, и ум не смогут уничтожить ни полстроки, и всеми своими слезами ты не смоешь ни слова из написанного». Вяземский закрыл лицо руками. Только теперь он понял, что в сожалениях о прошлом нет никакой красоты, никакой романтики, а только глухая невыносимая тоска, изъедающая душу. От которой не спрятаться за словами. Которую не исцелить ни временем, ни раскаянием.

Вяземский встал и прошел к маленькому стеклянному столику, на котором ртутным пятном поблескивал пистолет. Один выстрел – и все проблемы останутся позади. И не будет больше усталости, едкой печальной горечи. Не будет страха перед Книжником и тем, как он способен искалечить мир, уничтожить все, что Вяземскому дорого.

Профессор закрыл глаза и снова представил свой сон. Ясно увидел деда – высокого, опирающегося на трость старика. Вяземский помнил его только по фотографиям. Мать рассказывала, что дед участвовал в русско-финской войне, в боях отморозил ногу и лишился части ступни. Он умер в 1942 году в блокаду Ленинграда, когда мама была совсем юной. Вышел получить продукты по карточкам и, поскользнувшись, потерял костыль. Его нашли недалеко от дома. Уже мертвого, с равнодушным взглядом и посиневшими губами. Но во сне Вяземского дед выглядел таким настоящим, таким живым, будто это было не сном, а воспоминанием прошлых событий. Словно они гуляли когда-то на ярмарке, ели мороженое, катались на карусели. Сидели на уютной кухоньке с желтыми обоями, слушая рассказы деда о жизни в начале прошлого века.

Чем больше профессор думал об этом странном сне, тем больше образов всплывало в памяти. Дед приходит за ним в школу, дарит яркий портфель со смешными картинками, провожает на дополнительные занятия по физике. Мама с папой и дед вместе наряжают елку, пока Вяземский гуляет с сестрой во дворе. Слишком много воспоминаний для недолгого мутного сна. Как он может видеть все это и одновременно помнить холодные долгие часы, пока он ждал, когда мать приведет в порядок могилу деда. Она ездила на кладбище и зимой и летом и всегда брала с собой детей. Чтоб они отдали дань памяти усопшим родственникам. Он ясно помнил шуршащие сухие листья, сдуваемые ветром с гранитной плиты, засохшие цветы, изгородь с облупившейся краской. И слышал звучный голос деда, помнил, как они вместе собирали модели самолетов и кораблей. Неужели он сходит с ума?

Что ж, после всех его неудач безумие казалось вполне вероятным исходом. Он чувствовал, что не прочь провести остаток своих дней в безмятежных грезах несуществующего прошлого. Но сумасшествие здесь ни при чем. Вяземский был уверен, что не потерял рассудка. Дело в другом, и он должен все проверить.

Он кинул взгляд на часы – восемь. Профессор оделся и вышел из жилых помещений ЦИА. Сел в машину и поехал на Преображенское кладбище, где был похоронен дед. Купил венок у расположившихся возле ворот кладбища торговцев. Как пройти к могиле деда, он хорошо помнил и уверенно пошел мимо длинных рядов братских могил.

Увидев черный гранитный памятник в талом снегу, Вяземский почувствовал, как в висках пульсирует кровь. Он замедлил шаг, боясь встретиться с тем, что ждало его на могиле. С невозможной правдой, что прошлое изменилось. Он был почти готов, но, увидев даты, испуганно вскрикнул и зажал рот рукой. Сел прямо в подтаявший снег и уставился на блестящее надгробие. Прочитав до конца, возвращался к началу, не отпуская взглядом каменные строки. «Николай Гаврилович Вяземский. 1902–1995». И профессор не знал – радоваться ему или страшиться. Той цены, которую придется заплатить миру за прожитую дедом жизнь.

Он встал и побрел обратно к машине. Надо рассказать обо всем Бельскому. Но сначала обдумать, попытаться понять, что еще изменилось. Профессор сел в машину и поехал домой, не замечая, что в полный голос разговаривает сам с собой. Произошло именно то, чего он больше всего боялся. Как Книжнику удалось изменить прошлое?

Он помнил, как когда-то давно рассказывал Бельскому о парадоксах времени, убеждал, что на время невозможно повлиять, оно само защищает себя от посягательств. По теории, на которую опирался Вяземский, путешественник во времени становится частью прошлых событий. И его действия приводят к тому событию, на которое он пытается повлиять или предотвратить. Это парадокс предопределения. Благодаря ему создается временной цикл причинности, который гарантирует, что история не изменится, так как любые путешествия во времени и попытки изменить прошлое приведут к самой причине, а не исправлению этих действий. Вяземский понимал, что это всего лишь теория, научное предположение, но в глубине души надеялся, что это окажется правдой и время само защитит себя от Книжника. Но профессор помнил два варианта прошлого. Две жизни, две судьбы. Означает ли это, что парадокса предопределения не существует? И что еще изменилось?

Вяземский оглядывал улицы, но не видел ничего непривычного. Все как будто осталось прежним – магазины, вывески, названия улиц. Но заметит ли он перемены, не затрагивающие его лично? Профессор въехал во двор и припарковал автомобиль недалеко от большого восьмиэтажного дома. Здесь он жил больше пятидесяти лет, здесь прошли его детство и юность. Сможет ли он понять, если что-то изменилось? Он вышел из машины, побродил по двору. Не найдя ничего, что вызывало бы сомнения, направился к дому. Подъезд встретил его вонью сигаретного дыма, смешанной с запахом свежей аэрозольной краски. Вяземский увидел огромные граффити – нечто человекоподобное, вызывающее у него ассоциации с картинами Пикассо.

Он прошел к лифту и поднялся на седьмой этаж. Перед дверью замер, не решаясь войти. Словно шел не домой, а в непредсказуемую и жуткую комнату Уварова. Собственная квартира казалась ему аномалией. Вяземский открыл дверь и осторожно ступил в коридор. Снял ботинки и прошел в комнату матери. Он сразу же заметил на стенах множество фотографий, которых, он помнил, раньше здесь не было. На нескольких из них он увидел деда, на других себя и сестру в детстве. Лицо матери стало немного другим, с него исчезло мрачное выражение ожидания неприятностей, которое он помнил. Ее жизнь сложилась более счастливо, и с фотографий смотрела довольная и благополучная женщина. В остальном ничего вроде бы не изменилось. Вяземский опустился на кровать и облегченно вздохнул. Кажется, все не так уж и плохо. Он пошел в свою комнату, но и там не обнаружил никаких ужасающих последствий изменения прошлого. Он увидел лишь предметы, так или иначе, связанные с дедом, и, рассматривая каждый, всегда находил в себе соответствующее воспоминание. Вяземский включил ноутбук, сел за стол и задумался.

И что могло понадобиться Книжнику в блокадном Ленинграде? Или он что-то изменил в еще более далеком прошлом, и это повлияло на жизнь деда? Или это случайность? Колебания времени, последствия других, более глобальных изменений? Профессор набрал в поисковике запрос о блокаде и наугад ткнул в одну из ссылок. Пробежал глазами по цифрам погибших – военных и гражданских потерь, пропавших без вести. Точных данных он не помнил, но число умерших от голода людей показалось ему не таким большим, каким он его представлял. И по ощущениям сократилось оно примерно вполовину. Вяземский пролистнул дальше и начал читать о выдаче продовольствия по карточкам, об осаде и невозможности доставки в город продуктов. Его внимание остановилось на моменте прорыва блокады на Невском пятачке и возможности регулярного снабжения города продуктами в декабре 1941 года. Этого профессор не помнил. Точные данные о прорыве считались утерянными, а участники – пропавшими без вести. Но согласно воспоминаниям очевидцев – их имена и фамилии ни о чем Вяземскому не говорили, – в город регулярно доставлялись фургоны с продовольствием. В целом история сохранила воспоминания о блокаде как о страшном и жестоком времени, но именно поддержка населения продуктами позволила пережить эти годы огромному количеству людей. Вяземский покачал головой. Он ничего не понимал и не мог ручаться, что его ощущения истинны. В школе он не учил историю достаточно усердно. Настоящей его любовью всегда была физика.

Профессор вернулся в комнату матери и проверил ящики комода и шкафа. Тени воспоминаний говорили ему, что дед вел дневники. В них Вяземский мог отыскать хоть какую-то информацию о том, как дед выжил. Что-то, что позволит профессору убедиться, что он прав. Что еще вчера его дед был мертв более шестидесяти лет. Он нашел под диваном пыльную коробку из-под обуви, а в ней старые пожелтевшие бумаги. Письма, документы, газетные вырезки. На самом дне он увидел записную книжку в потрескавшемся кожаном переплете. Записи деда, в которые он так любил заглядывать в детстве, перечитывая и переспрашивая у деда мелкие подробности. Память услужливо подсунула ему еще несколько фрагментов из прошлого, и дрожащими пальцами Вяземский долистал до нужной страницы. Он читал воспоминания деда о блокаде и, дойдя до памятных строк, застонал.

«Нет, – подумал профессор. – Он не погиб на той войне. И на его руке не написано „Смерть немцам“. Там написано совсем другое, и будь я проклят, если не знаю, что именно. Чтоб тебя, Книжник! Что же ты творишь? Что ты забыл там, в этом городе во времена смерти и отчаяния? Кого ты хотел спасти?»

Вяземский еще долго сидел, то смеясь, то холодея от подступающего ужаса. Он был близок к истерике и чувствовал, что находится на грани безумия. Он хотел поговорить с Бельским, но телефон генерала оказался вне зоны доступа. И Вяземский просто смотрел на исписанные неровным почерком страницы – свидетельство и доказательство того, что путешествия во времени существуют. Светлые воспоминания детства все умножались и проникали в мысли, но Вяземский не мог их принять. Он пытался возродить в себе былую ненависть, злость и враждебность и не мог, не хотел мириться с тем, что чувствует благодарность к Книжнику.