Глава 10

Честно говоря, я не надеялся застать тебя в живых, Петр, – голос Бельского звучал бесстрастно и ровно, что совсем не вязалось с его взглядом, который, казалось, прожигал стены насквозь. – Ты хоть понимаешь, что натворил?

– У меня не было выхода, Володя, – вяло пробормотал Вяземский. Язык не повиновался, тело было ватным, негнущимся, словно у мягкой тряпичной куклы. Он уснул за монитором, пристроив голову на уютном тканевом покрытии коврика для мыши, и проспал почти пять часов.

Слишком мало для того, чтобы полноценно отдохнуть, но достаточно долго, чтобы миновать фазу быстрого сна, когда пробуждение дарует бодрость и прилив сил.

– Ты не оставил мне выбора. Я не мог допустить следующей волны.

– Тебе надо было всего лишь дождаться меня! – теряя контроль, заорал на него Бельский. – Я бы получил данные проверки. И если бы они совпали с твоими, я дал бы разрешение на «красный код». А ты, – в голосе генерала зазвучало отчаяние, – ты освободил этого ублюдка. Ты позволил ему уйти, и теперь найти его будет очень сложно. Мои люди прочесали все окрестные улицы, но не нашли даже следов. Он как сквозь землю провалился. Как и тогда, в 2013-м.

– Не ори, – поморщился Вяземский. Кряхтя и прихрамывая, дотащился до настенного шкафа и достал прямоугольную белую коробку.

– Вот, – указал он Бельскому, – «Макаллан». Берег для особого случая.

– Некогда мне с тобой пить, – прошипел генерал. – Ты меня работой на год вперед обеспечил. Ну где мне теперь эту сволочь искать?

– Нигде. Шесть часов назад Книжник вошел в комнату Уварова. Спустя три часа двадцать семь минут появившийся фантом сжег его. Его больше нет.

– Но как?

– Бери стаканы, генерал. Я все тебе расскажу.

Спустя три четверти часа и половину бутылки виски Вяземский ткнул пальцем в маленькую зеленую точку на экране компьютера. Точка мигала и двигалась, выписывая на дисплее затейливую траекторию.

– Это Вячеслав Долохов, – произнес профессор с некоторым пафосом. – Человек, который пожертвовал своей жизнью, чтобы уничтожить аномалию. Он был моим ассистентом и единственным из сотрудников, кто в полной мере осознавал последствия каждой волны. Он, так же как и я, последние годы жил аномалиями, не видя ничего иного. Он даже давал им имена. Поэтому, когда я позвонил ему ночью и рассказал о своем плане использовать Книжника как живой щит, он вызвался добровольцем. Все произошло очень быстро, но я видел, как Долохов нырнул Книжнику за спину, когда появился фантом. И видел, как эта раскаленная хрень поглотила его. Видеосвязь отключилась, но это, – Вяземский вновь указал рукой на подрагивающую точку, – доказывает, что Долохов жив и продолжает двигаться к цели. Достигнув сердца аномалии, он активирует взрывчатку, предназначенную для «красного кода».

– Что произойдет потом? – опустошив стакан, задал вопрос Бельский.

– Если бы я знал. Возможно, взрыв уничтожит то, что вызывает пространственно-временны́е флуктуации, и остановит рост числа аномалий. Если этого не случится, мы обречены.

– Что будет с уже существующими аномалиями?

– Этого я тоже не знаю. Нам потребуется время, чтобы понять, как изолировать эти зоны и сократить их влияние на окружающую среду, – Вяземский потер лоб и, встретив непонимающий взгляд генерала, продолжил: – Ты знал, что в Карском море практические исчез омуль? А количество муксуна сократилось почти вдвое? Нерестовая миграция этих рыб проходит через аномалию, и они исчезают, не успевая принести потомство. Популяция кабанов в Пермском крае сократилась на треть. Животные подкапывают ограждения на территорию аномальной зоны. Аномалии препятствуют естественному опылению растений и нарушают развитие окружающих экосистем. Я писал тебе об этом в последних отчетах, но ты ведь не читал их, верно?

– Верно, – признал Бельский. – Я виноват перед тобой, Петр. Я так увлекся поисками Книжника, что перестал обращать внимание на все остальное. Но если бы ты хоть немного узнал о нем, ты бы понял мою одержимость.

– Ладно. Теперь это уже не имеет значения.

– Для меня это будет важным всегда. Вряд ли мне удастся смириться, что я упустил его и он избежал справедливого наказания. Для меня он отделался слишком легко. Он заслуживал многократной мучительной смерти. По разу за каждого из моих людей.

– Разве в этом суть правосудия? В отмщении?

– А я и не говорил о правосудии. Я говорил о справедливости. Результатом правосудия становится усредненное наказание, отвечающее закону и принципам морали. Правосудие больше унижает преступника, чем воздает по заслугам. И оно редко бывает справедливым. Истинная справедливость примитивна и предполагает ответное действие, равнозначное содеянному. По справедливости, садиста надо замучить до смерти, у вора – отнять имущество, а убийцу – лишить жизни. Столько раз, сколько убийств он совершил. Я давно не верю в правосудие, Петр. Я ищу справедливости.

– Значит, и мы с тобой заслуживаем той же участи? Чем мы отличаемся от Книжника, если судить по справедливости?

– Я всегда был на стороне закона. Ты – пытался спасти мир. Я убивал тех, кто действительно заслуживал смерти, а те, кого использовал ты, давно потеряли право считаться людьми. Их существование было бессмысленным. Никто не станет о них сожалеть, и тебе не стоит. Ты просто устал и оттого стал слишком сентиментален.

– А может, дело не в усталости, Володя?

– Нет? Тогда в чем?

– Не знаю. Возможно, в нечистой совести. В раскаянии. В невозможности сделать иной выбор. Я часто думаю, что изменилось бы, не прими мы тогда решение посылать в аномалию бездомных. И мне не дает покоя тот факт, что вторая аномалия появилась на следующий день после отправки первой группы.

– Я не верю в возмездие, Петр, даже больше, чем в правосудие, – покачал головой Бельский. – Если и существует кара небесная, почему же она не падает на голову таких, как Книжник?

– Откуда тебе знать, почему он стал убийцей. Возможно, он потерял что-то очень важное? Или у него было тяжелое детство? А может быть, его никто никогда не любил?

– Ты не понимаешь, о чем говоришь! Пытаешься оправдать его, найти причину его поступкам. Но ты не можешь представить и сотой части того, что он совершил. Ты не видел помещений, забитых трупами, которые он после себя оставил. Не слышал тишины в домах, где не осталось больше живых. Он убил сотни, а может быть, тысячи людей. Я расскажу тебе кое-что о Книжнике, чтобы ты понял. Два года назад нам удалось взять его бывшего босса – Мозеса Луццатто. Об этом не сообщали в новостях, вся информация была секретной, и многие тогда на этой операции сделали карьеру. Так вот, Луццатто рассказывал нам, что, когда они с Книжником начинали, около 20 лет назад, в Нью-Йорке было тридцать две противостоящие им группировки. Луццатто искал способы договориться, поделить рынок, а Книжник предложил просто их всех убить. И за пару месяцев в одиночку уничтожил все банды. Собственноручно вырезал всех – от руководителей до курьеров. Нью-Йорк тогда плавал в крови, трупы находили в каждой подворотне. Он сделал это для того, чтобы укрепить их с Луццатто авторитет. И долгие годы после никто не решался встать у них на пути. У меня волосы на голове шевелились, когда Луццатто рассказывал, на что был способен Книжник. А меня трудно впечатлить. Ты знаешь, где я был и что видел. Луццатто признался нам, что боялся своего партнера, потому что никогда не мог понять, что им движет. Даже он считал Книжника безумным маньяком… Он просто не мог обойтись без его помощи.

Погрузившись в воспоминания, генерал замолчал. Затем, отхлебнув крепкий напиток, тихо проговорил:

– Он был чудовищем, которым пугают детей. Но теперь его нет, и дети могут спать спокойно. Знаешь, я часто задаю себе один вопрос и все не могу найти на него ответ. Где тот рубеж, за которым ангел превращается в монстра? Дети такие… невинные, светлые, чистые. Но потом они вырастают и становятся…

– Нами… – прошептал Вяземский, и Бельский вздрогнул.

– Только я всегда старался выбрать наименьшее зло, – словно оправдываясь, произнес он. – Ты выбрал зло необходимое. А Книжник – абсолютное. Вот в этом и вся разница.

Он поднялся со стула и открыл окно. Глубоко вдохнул тусклый февральский рассвет. Шагнул к столу за стаканом и пошатнулся, почувствовав, как дрогнул под ногами пол. Дом протяжно загудел, где-то в глубине его что-то заскрипело, заскулило, стонущим эхом пронеслось по пустым помещениям. Бельский оглянулся на профессора и увидел, что тот, не отрываясь, смотрит в монитор. Мерцающий сигнал исчез, и темный экран выглядел сиротливо и мрачно. И это значило, что где-то очень далеко, по ту сторону пустоты, оборвалась человеческая жизнь. Вдали от дома, в ином времени, в ином пространстве.

– Это я должен быть там, – прошептал Вяземский. – Это моя ответственность, мой крест. Я должен был пройти этот путь до конца. Но я, как всегда, прикрылся тем, кто оказался лучше меня. Хотел бы я знать, что он увидел там – в центре аномалии.

– Там смерть, Петр, – пожал плечами Бельский. – А смерть всегда отвратительна. Может быть, это и к лучшему, что ты не узнал, каково это – умирать в аномалии.

– И не узнаешь никогда ты, – начал цитировать Вяземский, – чтоб в сердце не вошла тревога, в какой болотине проклятой моя окончилась дорога.

В ответ Бельский печально улыбнулся и покачал головой:

– Я разлюбил Гумилева, когда узнал, что он был любимым поэтом Книжника. Больше не могу его читать, зная, что этими стихами наслаждался садист и убийца. И за это я тоже его ненавижу. Он отобрал у меня наши долгие вечера, наши беседы – все отравлено, все теперь имеет привкус пепла.

– Прости меня, – голос профессора вновь упал до шепота. – Прости, что помешал тебе закончить эту историю и обрести покой. Я действительно не знал, что это имеет для тебя такое значение.

– Я понимаю. Но если бы ты знал, скольких хороших парней он убил. Сколько раз я смотрел в глаза их женам и матерям. Я дал себе обещание отомстить за них. И мне трудно смириться, что ты лишил меня этой возможности. Надеюсь, в будущем мне достаточно будет мысли, что он мертв. Но сейчас жалею, что не пристрелил его прямо там, на больничной койке.

– Если нам не удалось остановить распространение аномалий, тебе не придется долго жалеть об этом, – усмехнулся Вяземский. – А если мы отменили апокалипсис, то, что ж, в этом есть своеобразная ирония. Мир спасен от гибели благодаря тому, кто не очень-то ценил жизнь. Не смотри на меня так, Володя. Я пьян надеждой, что все получилось. Что через два дня я проснусь утром и не увижу новых пробелов на спутниковой карте. И это неплохой обмен: если для спасения мира пришлось пожертвовать всего лишь справедливостью.

– История знает много случаев, когда справедливость приносили в жертву и ни к чему хорошему это не приводило. Но в целом я с тобой согласен. Самое главное – предотвратить тот исход, что ты описал в отчете. Мир спасен. Книжник сдох. Меня устраивает.

Тепло попрощавшись со старым другом, Бельский растворился в морозном полумраке уходящей ночи.

Вяземский не спеша дотянул остатки виски, подливая в стакан до тех пор, пока стоящая перед ним бутылка не опустела. Хотелось спать, но темный экран монитора снова и снова притягивал взгляд, не давая уйти. Профессор вглядывался в него, пытаясь разгадать, что осталось там, на другой стороне. В непостижимом «нигде», породившем аномалии. Снова вернулся страх – верный и преданный напарник. Он нашептывал на ухо бесшумные речи. Что, если их усилия оказались напрасны? От этих мыслей сводило челюсти.

Два дня. Надо как-то продержаться два дня.

Вяземский беспомощно обвел глазами комнату и споткнулся взглядом о незнакомый серебристый предмет. На его хромированной блестящей поверхности играли блики электрических ламп. Профессор потер глаза, но наваждение не исчезло. На стуле, где сидел Бельский, лежал пистолет. Он потянулся к телефону, но опустил руку, так и не набрав номера. Генерал был не тем человеком, который мог забыть у приятеля свое табельное оружие. И он не случайно оставил его для профессора. Бельского мучили те же мысли, что и самого Вяземского. И он оставил другу возможность выбрать свой конец самому, уйти до хаоса и беспорядков. Не ощущать агонии умирающей планеты, не видеть, как перед кончиной мир потеряет человеческое лицо.

Вяземский взял оружие в руки. Оно было нелегким, как и выбор, который ему оставался. Но профессор чувствовал, что благодарен Бельскому. Выбирать свою смерть всегда считалось привилегией избранных. И хотя Вяземский не знал, сможет ли решиться, он почувствовал себя увереннее. Будущее по-прежнему казалось зыбким и страшным, но теперь было не обязательно в него заглядывать.