45

— Ничего?

— Ноль. Бьёрн Грот вообще не ответил на угрозу Фредрика Стууба или что уж там это было. Айтишники восстановили всю удаленную почту, даже то, что убрали из корзины. Черт их знает, как они это делают, но Ларсен сказал, что больше никакой переписки между Фредриком Стуубом и Бьёрном Гротом не было.

Они расположились в ресторанчике поблизости от паромной пристани. Карен встретила Карла у парома, и теперь оба как единственные посетители сидят в заведении, которое, пожалуй, скорее заслуживает названия портовой забегаловки. Простые деревянные столы и алюминиевые стулья, стенной декор в виде непременных рыбачьих сетей, “картины маслом”, изображающие корабли в бурном море. Символы веры, надежды и любви на сей раз воплощает выброшенное морем большое бревно, которое грозно нависает над кухонной дверью.

Карл Бьёркен пожимает плечами.

— Ну, он ведь мог позвонить или просто зайти к Стуубу, не посылая мейла. Пожалуй, это даже вероятнее, если у старикана действительно было чем угрожать гротовским планам.

— Может быть, послушаем, что он скажет. А что Брудаль выяснил на вскрытии?

— Ты действительно хочешь услышать до обеда?

— Выкладывай.

— Ладно, но сюрпризов не жди. — Карл отпивает глоток пива. — Горло Габриелю Стуубу перерезали зубчатым ножом. Кнут считает, скорей всего обоюдоострым охотничьим, у которого с одной стороны насечка поглубже, а с другой — помельче. Чертовски эффективный в обоих направлениях, так сказать.

— Ну-ну, — роняет Карен. — Так или иначе, сейчас он на дне Северного моря.

— Во всяком случае, нож вошел в шею сбоку и одним махом перерезал кадык.

— Замечательно. Еще?

— Ты же знаешь нашего милашку Брудаля, он никогда и ничего не утверждает на сто процентов, но довольно уверенно сказал, что в момент нападения Габриель сидел, прислонясь к дереву, и напали на него неожиданно, сзади. Это подтверждают следы на брюках и легкое обморожение ляжек.

— Короткая расправа, иными словами.

— Нож вонзили справа со спины, так что с очень большой вероятностью мы имеем дело с убийцей-правшой.

— Какой сюрприз! Что-нибудь еще?

Карл качает головой.

— Что касается убийства, ничего, однако на теле Габриеля Стууба были синяки, указывающие на то, что несколько дней назад он с кем-то подрался. То есть ко времени убийства они не относятся, но сутки или двое назад он определенно получил несколько крепких тумаков. Кроме того, в крови обнаружены следы кокаина, а печень, по словам Кнута Брудаля, в чрезвычайно плохом состоянии для такого молодого человека.

— Мы знаем, что он пил, но с виду казался спортивным. Стероиды?

— Брудаль тоже об этом говорил, но тут надо подождать результатов экспертизы. Ну, в общих чертах приблизительно все. Посмотрим, что найдет Сёрен.

— Ясное дело, множество следов ДНК, которые недвусмысленно укажут, кто перерезал бедняге горло. А его мобильник небось тихо-спокойно лежал в кармане?

Карл фыркает:

— Само собой. Нет, ставлю сотню, он отправился следом за орудием убийства. Но тут мы, надо полагать, все-таки получим от оператора распечатку звонков… Наконец-то. — Он оборачивается к официантке.

Карен с удовольствием смотрит на исходящие па́ром глубокие тарелки, которые та ставит перед ними. Забегаловка ли, нет ли — рыбный суп они, во всяком случае, готовить умеют, думает она, втягивая запах моллюсков, трески, сладких водорослей и чеснока. Официантка не успела отойти, а она уже отламывает и сует в рот кусочек черного хлеба. Оба едят быстро и жадно, в молчании, обжигаясь супом и остужаясь глотком пива. Через десять минут Карен откидывается на спинку стула и устремляет взгляд в окно.

— А ты чем занималась, пока я торчал в Равенбю? — спрашивает Карл. — И кстати, что, черт побери, было с тобой вчера вечером?

— Я начала просматривать файлы Фредрика Стууба, — отвечает Карен, делая вид, что второго вопроса не слышала. — Там есть документы и старые мейлы, в которые надо вникнуть поглубже.

Карл доедает суп, подчищает тарелку кусочком хлеба, сует его в рот.

— Да? И о чем там речь? — невнятно говорит он.

— Стууб, видать, был упрямец и считал, что всегда прав. Во всяком случае, как и говорил Бюле, регулярно писал письма в газеты и местным политикам. То он недоволен расписанием паромов по выходным, то протестует против решения обложить налогами мусоропереработку в Вальбю, то жалуется на халатность полиции в отношении нелегальной свалки мусора. Ну, и куча бесконечных сетований на нарушения скоростного режима и вандализм. Прежде всего, на вандализм в Гудхейме. Есть и старые мейлы, посланные дочери, и несколько ее ответов.

— Ульрики? Матери Габриеля, умершей от гепатита?

— Да, и читать это очень грустно. Я не успела просмотреть все, но он был в отчаянии из-за ее болезни и предлагал массу альтернативных возможностей лечения. Странно, особой близости между ним и внуком, кажется, никогда не было. Но, возможно, Габриель был прав. После смерти Ульрики Фредрик слегка зачудил.

— Или после потери своего ребенка боялся прикипеть душой к кому-то еще. Может быть так или?..

Тишина.

Неужели Сигрид рассказала ему? — думает Карен, подыскивая какой-нибудь ответ. Вчера вечером, когда я ушла. Нет, она бы никогда…

Слышно только, как на кухне звенит фарфор, время остановилось.

— Что тебе известно? — немного погодя спрашивает она.

— Да ничего, — спокойно говорит Карл. — Но я не глухой и не слепой, а как полицейский могу сложить два и два. И вчера вечером, когда сел в калошу, видел реакцию.

— А что тут удивительного? Она же недавно потеряла мать.

— Я не о Сигрид. О тебе. Официально я знаю, что ты была замужем, жила в Лондоне и после развода вернулась домой.

— Тогда ты знаешь все, что нужно.

Откинувшись назад, Карл смотрит на нее.

— Сколько мы уже работаем вместе?

Карен пожимает плечами:

— Лет пять-шесть, наверно.

— Семь, — уточняет Карл. — Ты мне доверяешь?

— Сам знаешь.

— Тебе не кажется, что пора рассказать всю правду?

Такое ощущение, будто ее вот-вот буквально разорвет надвое. Инстинкт твердит, что надо лгать дальше. Никто не должен знать, никто на работе, только самые близкие друзья. Это решение она приняла еще десять лет назад, когда согласилась работать в уголовном розыске. Тогдашний начальник, друг ее матери, знал, что произошло, и позаботился об официальной версии. Разведена, детей нет. Никаких вопросов, никаких разговоров о случившемся. Только так она сможет жить дальше. Если она и сейчас не отступит от этой версии, Карл больше не задаст такого вопроса, она знает.

А с другой стороны, бесконечная усталость. Мучительная пустота, которую всегда оставляет ложь. Карен резко сглатывает комок в горле. Открывает рот, снова закрывает.

Потом чувствует тепло большой ладони Карла, накрывшей ее руку, и в следующий миг слышит свой голос. Монотонный и чужой, думает Карен, он доносится словно из дальней дали:

— Ты знаешь, что я много лет прожила в Англии?

Карл кивает, и голос продолжает:

— У меня были муж и сын. Джон и Матис. Они погибли в автомобильной катастрофе.

Карл порывается что-то сказать, но молчит, потому что Карен набирает полную грудь воздуху и, в упор глядя на него, говорит:

— За рулем была я.

Он не отводит взгляд. Пристально смотрит на нее. Молча ждет.

И она рассказывает. Говорит о том, что словами описать невозможно. О том, как дальнобойщик неожиданно повернул, о том, что Джон и Матис погибли мгновенно, а ее саму вырезали из автомобиля, причем почти без физических травм. О том, как полиция позднее сообщила, что дальнобойщик накачался амфетаминами, чтобы доставить груз в сроки, назначенные экспедиционной фирмой. О том, что она не могла оставаться в Лондоне. Единственный путь к жизни — вернуться. Домой. В Доггерланд, в Лангевик, в дом, где она выросла.

Карен рассказывает обо всем. Только ни словом не упоминает о ссоре с Джоном в то утро, о раздражении, заставившем ее сесть за руль, хотя вообще-то вести машину должен был он. Ни слова о том, что она толком так и не привыкла к правому рулю, хоть и прожила в Лондоне столько лет. Ни слова о чувстве вины, которое с тех пор грызло ее каждый день. Отъедало по кусочку.

Но все остальное она рассказывает. Без эмоций, будто речь идет о ком-то другом.

И она не тонет.