22

Паб “Фонарь” накрыт пуховым одеялом межпраздничного настроения. Карен садится за один из свободных столиков у окна и обводит взглядом многолюдный зал, где расположились отдохнуть человек сорок мужчин разного возраста. Какое облегчение — после выполненных рождественских обязанностей наконец-то побыть без жен, детей, внуков, тещ и тестей, а заодно и без родни, которую теперь (слава богу) целый год не увидишь — если, конечно, не случится свадьбы или похорон (боже упаси); они просто негромко беседуют. Ради заслуженного отдыха пришли нынче в “Фонарь” и несколько женщин. Точнее говоря, две, включая саму Карен. Должно быть, одинокая, думает она, глядя на женщину средних лет, которая сидит в углу и читает книгу в компании полубутылки красного вина. Для детей Рождество — радость, для женщин — труд, а вот страх перед праздником и потребность в передышке — определенно для мужчин.

В памяти всплывает непрошеное воспоминание о Рождестве в грандиозной суррейской вилле семейства Хорнби. Чопорном, традиционном, тягостном. Так непохожем на ее собственные детские Рождества дома, в Лангевике. Так непохожем на то, как она, Джон и Матис сами праздновали уже в сочельник, по скандинавской традиции. Всегда приглашали маму Карен, а та всегда с благодарностью отказывалась:

“Не поеду я в Англию праздновать Рождество, раз имею возможность наконец-то посидеть сложа руки. Но весной приеду с удовольствием”.

Карен изо всех сил старалась не обижаться, что все традиции, какие она сама теперь старалась соблюдать, с маминой стороны явно были данью необходимости и теперь она с радостью их избегала. Ностальгией Элинор Эйкен никогда не страдала, да и религиозностью никогда не отличалась.

Так что сочельник в Лондоне они всегда отмечали втроем — Карен, Джон и Матис. И с годами у них сложились собственные традиции — долгий поздний завтрак, вечерняя прогулка, сетования Карен на отсутствие снега, сетования Джона на отсутствие солнца и сетования Матиса на то, что вообще надо прогуливаться. На обед — селедка во всех вариантах, на ужин — копченые бараньи ребрышки с красной капустой. Никакого хеймёского — тут Джон был непреклонен, — и Карен втайне была рада запить баранину хорошим красным вином. Вечер с раздачей подарков, а потом большой пазл на кухонном столе (пока Матис украдкой играл под столом в Game Boy), большие кру́жки горячего шоколада, с изрядной порцией рома для нее и Джона, а для Матиса — с зефиром. Первый и второй день Рождества принадлежали семейству Хорнби, но сочельник — только им одним.

Родители Джона были всегда приветливы. И все же оно всегда присутствовало — ощущение, что она здесь не на месте, сознание, что она не та невестка, какой они себе желали. Снисходительные улыбки по поводу ее заметного акцента, который становился тем заметнее, чем больше она нервничала. Вежливые расспросы о доггерландских рождественских традициях, кивки и реплики вроде “удивительно естественно” и “чудесная простота”, когда она рассказывала. Деликатные переглядывания, говорившие, что вообще-то они имели в виду “примитивно” и “по-крестьянски”.

“Это все твои фантазии”, — говорил Джон, и она не возражала, пусть думает, что он прав. Не по доброте душевной, просто знала, что ничего другого он сказать не мог.

Тяжелее всего ей пришлось в первые годы, но со временем любовь свекра и свекрови к Матису сгладила самые острые углы. Отец Джона был не лишен суховатого юмора, который Карен научилась ценить, и как отставной прокурор выказывал искренний интерес к ее учебе на криминолога. В противоположность матери Джона он поддержал ее решение возобновить учебу, когда Матис подрос для детского сада, и Карен подозревала, что он замолвил за нее словечко, когда она подала на грант исследовательский проект, касающийся возможных различий в судебных решениях по изнасилованиям, связанных с экономическим развитием. Они редко соглашались друг с другом, но фактически вели очень интересные споры.

Однако позднее ни слова. Даже на похоронах наследственная учтивость не смогла заставить Ричарда и Терезу Хорнби посмотреть в глаза женщине, которая, по их мнению, отняла у них сына и внука.

С благодарностью, но и с досадой Карен отвлекается от размышлений, потому что звонит мобильник. Взгляд на часы: десять минут восьмого. Она обещала Смееду присылать ежедневные отчеты самое позднее в восемь. Или в семь? Если звонит он и сейчас начнет выяснять, я не сумею быть вежливой, успевает она подумать, доставая телефон из кармана куртки, висящей на спинке стула. С облегчением констатирует, что на дисплее вовсе не имя Юнаса Смееда.

— Привет, Эйлин! — Она усаживается поудобнее. — Ты даже не представляешь себе, как я рада, что звонок от тебя.

На другом конце линии смешок. Короткий. Неуверенный.

— Вообще-то я сама толком не знаю, зачем звоню. Просто выдалась свободная минутка, вот и подумала…

Быстрая дрожь тревоги. Словно что-то, что Карен хочется ухватить, тает и исчезает из виду. Неужели дошло до того, что позвонить друг дружке просто так, без повода, уже никак невозможно? После десяти лет дружбы. Познакомились они примерно в ту пору, когда она, убитая горем, вернулась в Доггерланд. Эйлин как раз тогда развелась с братом Эйрика. После четырех лет бесплодных попыток забеременеть узнала, что муж влюбился в норвежскую стюардессу и та забеременела с первой же попытки. А Эйрик воевал на три фронта, он твердо решил вернуть Карен к жизни, утешить бывшую невестку и вдобавок боролся с отвращением родителей к тому, что они именовали его “выбором образа жизни”. Измученные и обессиленные, они трое были друг другу опорой, словно неустойчивая трехногая скамейка.

Спустя год-другой к друзьям примкнула Марике, а потом Коре перевернул Эйрикову жизнь. Такой же переворот совершил и Бу Рамнес. Но круг друзей от этого не расширился, напротив, с его появлением Эйлин от них отдалилась. Бу Рамнес не выказал интереса к общению ни с парой геев, ни с датчанкой-скульпторшей, ни с полицейской. И отсутствие интереса было взаимным.

Наверно, мне надо было приложить больше усилий, думает Карен сейчас, крепко прижимая мобильник к уху, чтобы перекрыть гул голосов и телевизор.

— Ты правильно подумала, — говорит она, — мы так давно не разговаривали. Виделись, по-моему, последний раз осенью, на моем дне рождения?

— Да, верно. Правда, я навещала тебя в больнице, но ты тогда была еще не в себе.

— Конечно. Теперь я вспоминаю, что ты приходила. Кстати, книга оказалась хорошая.

— Знаю, надо было позвонить, и не раз, но все было так…

Эйлин опять не договаривает фразу.

— Спокойно, я понимаю, у тебя забот выше крыши. Вообще-то тебе не мешало бы опять выйти на работу, ведь малыши теперь в детском саду?

— Я и хотела, но потом мы решили, что я еще побуду дома. По крайней мере все лето.

“Мы”, думает Карен, вспоминая, с какой радостью Эйлин рассказывала, что может наконец вернуться к работе. Это Бу хочет приковать ее к плите, пока сам карабкается из правоведения в политику. Как новоиспеченный кандидат от консервативной Партии прогресса он, вероятно, сможет набрать больше голосов, если будет хвастаться женой, которая целиком посвящает себя мужу и детям.

Карен не удивило ни что Бу Рамнес решил уйти в политику, ни его выбор партии. Зато неожиданно возрос риск, что за короткое время он продвинется дальше, чем она предполагала. После двух мандатных сроков в условиях порой напряженной коалиции между социал-демократами и либералами и после медийного скандала, в котором были замешаны и министр юстиции, и руководители рыболовного ведомства, Партия прогресса чует новые возможности.

И многие доггерландцы, мрачно думает Карен, наверняка закроют глаза на то, как именно партия трактует “здравые оценки и закон и порядок”.

— Я хотела спросить, — говорит Эйлин, — будешь ли ты дома завтра утром. Может, я загляну на минутку?

Вопрос до того неожиданный, что на секунду-другую Карен немеет. Сколько лет Эйлин не предлагала вместе позавтракать. А уж с тех пор, как они встречались, чтобы просто поболтать, вообще целая вечность минула. Нам что же, больше нечего сказать друг другу? — мелькает в голове. Потом ее захлестывает радость. Эйлин сама позвонила и хочет встретиться, так что, ясное дело, поговорить есть о чем.

— Было бы замечательно, — искренне говорит она, — только я вообще-то на Ноорё. Здесь надо расследовать смерть, так что пришлось ехать.

— Ты на работе? А я думала, ты еще на больничном.

— Да, но, сказать по правде, я была рада возможности смыться с праздников. Хотя, пожалуй, начинаю жалеть, тут не очень-то весело.

— Могу себе представить.

Секунду обе молчат.

— Ты хотела что-то обсудить? — спрашивает Карен. — Ты теперь редко когда забегаешь повидаться, — добавляет она и тотчас жалеет о своих словах.

Ей совсем не хочется обижать Эйлин укорами, раз та в кои-то веки может сбежать от мужа и встретиться. И в следующую секунду слышит объяснение:

— Знаю, но Бу уехал на несколько дней, вот я и подумала… Просто хотела выпить чашечку кофе и узнать, как твои дела.

— Со мной все в порядке, если не считать, что колено до сих пор временами побаливает и что мой начальник вздумал требовать ежедневных отчетов. А с тобой-то как? Голос у тебя не очень веселый.

Эйлин смеется:

— Просто устала. Дети грипповали, и меня донимают головная боль и озноб, не иначе как теперь мой черед.

— О-о, меня Бог миловал…

— Послушай, — перебивает Эйлин, — я вижу, Бу пытается дозвониться до меня, так что давай заканчивать. Мы ведь увидимся у Коре и Эйрика на Новый год.

Карен не успевает сказать, что увидятся они теперь, скорее всего, уже в новом году, Эйлин отключается.

Встреча Нового года. Первый большой праздник, который Эйрик и Коре устраивают в недавно купленном огромном доме в Тингвалле. Праздник, которого она так ждала долгие недели убийственно скучной реабилитации. А теперь ей грозит встреча Нового года в одиночестве гостиничного номера на Ноорё. И Бу, разумеется, не мог не перебить разговор, когда Эйлин в кои-то веки позвонила.

С тяжелым вздохом Карен кладет мобильник на стол, открывает ноутбук. Все равно сейчас не до болтовни с Эйлин, успеть бы вовремя, до восьми, отправить этот окаянный рапорт.