Итоги

Россия стала другой. Был сделан пусть первый, но заметный шаг по пути превращения страны в буржуазную монархию. Можно сказать, что тип российской жизни определился на несколько десятилетий, по меньшей мере до 1905 года. Это в три-четыре раза меньший срок, чем время действия реформ Петра, однако надо учитывать и значительное ускорение исторического процесса.

Когда мы говорим, что реформ хватило на 40–50 лет, мы отнюдь не предлагаем идиллическую картину гражданского благоденствия. В известном смысле, наоборот, преобразования как раз стимулировали гражданскую активность, и мы частенько путаем резкие выступления против недостаточности реформ и определенные возможности для таких выступлений, которые этими самыми реформами даны!

Да, огромное помещичье землевладение осталось, но крестьяне освобождены с землей, и, худо-бедно, до начала XX века серьезных аграрных беспорядков в стране нет.

Самодержавие тоже налицо, но все же – с земствами, судами, с печатью, куда более свободной, чем прежде, с новой армией.

Часто и постоянно пишут, что реформы могли быть много лучше, могли быть «доведены до конца». Позволим себе с этим и согласиться, и поспорить.

Реформы могли быть много хуже – это мы видели, разбирая каждую из них. Осмелимся заметить, что за краткий срок было все же сделано немало: так оценивать велит принцип историзма, меряющий события по законам той эпохи, а не по критериям более поздним.

Дело было не в том, что мало дали, – в исторической негибкости тех, кто давал.

«Революция сверху», с одной стороны, весьма эффективна, ибо осуществляется самой могучей силой в стране – неограниченным государством, с другой – этот «плюс» быстро становится «минусом», как только дело доходит до продолжения, внедрения преобразований.

Начатые сверху перемены могут быть закреплены, усвоены, продолжены только при активном участии, содействии общества.

Вспомним: так было с дворянским обществом, которое весь XVIII век «переваривало» революцию Петра; при этом оно продолжило начатое государством дело, а затем все преобразовало в своем духе (например, потребовало и получило не запланированный Петром закон о вольности дворянской).

Петровские реформы успешно продолжались, потому что дворянское общество и государство длительное время были в целом заодно…

То многое, что было сделано в 1855–1874 годах, также требовало «общественного продолжения», общественного соучастия, но тут-то как раз нашла коса на камень…

Борис Николаевич Чичерин, весьма умеренный либерал из правого крыла профессуры, известный историк и юрист, был избран московским городским головой (что само по себе свидетельствовало о большом доверии к нему властей, так как московские генерал-губернаторы очень сильно вмешивались в подобные выборы). Во время посещения царем Александром III второй столицы Чичерин, как полагалось, произнес речь, где позволил себе крохотные намеки насчет того, что умеренные «солидные» силы купечества, интеллигенции сочувствуют монархии в ее борьбе против «смутьянов», однако, к сожалению, «одно правительство, очевидно, не в состоянии справиться <…> Нужно содействие общества. Возможность этого содействия существует; начало ему положено в великих преобразованиях прошедшего царствования. По всей русской земле созданы самостоятельные центры жизни и деятельности. Эти учреждения нам дороги; мы видим в них будущность России… Старая Россия была крепостная, и все материалы здания были страдательными орудиями в руках мастера; нынешняя Россия свободная, а от свободных людей требуется собственная инициатива и самодеятельность. Без общественной самодеятельности все преобразования прошедшего царствования не имеют смысла. Мы по собственному почину должны сомкнуть свои ряды против врагов общественного порядка».

В ответ на такую вполне лояльную декларацию последовало предписание министра внутренних дел, запрещающее публиковать речь московского городского головы, «в которой он требовал конституции». Чичерин побеседовал с несколькими сановниками – никто «конституции» в его речи не заметил; однако вскоре последовало распоряжение свыше: «Государь император, находя образ действий доктора прав Чичерина не соответствующим занимаемому им месту, соизволил выразить желание, чтобы он оставил должность московского городского головы».

В своих мемуарах Чичерин записал: «Великие преобразования Александра Второго были рассчитаны на то, чтобы дать русскому обществу возможность стоять на своих ногах; но и он, и еще более его преемник делали все, что могли, чтобы унизить это освобожденное общество и не дать созреть посеянным плодам. Ныне Россия управляется отребьем русского народа, теми, которых раболепство все превозмогло и в которых окончательно заглохло даже то, что в них было порядочного смолоду».

Заметим, это пишет отнюдь не революционер, человек весьма и весьма умеренных, монархических взглядов. Человек умный, идейный…

Пример другого, а в сущности, этого же рода: талантливейший консерватор В. В. Розанов (впрочем, талант всегда сильнее узкого убеждения, и поэтому Розанов много шире своих установок) – этот публицист порицал власти за их многолетнюю расправу над Чернышевским; объяснял, что тем самым они поощряют революционную мысль, усиливая авторитет осужденного. Розанов утверждал, что Чернышевского следовало бы привлечь к управлению, использовать его способности и честолюбие. Не принимая этого тезиса буквально, глубоко сомневаясь, что Чернышевский пошел бы служить режиму при каких бы то ни было обстоятельствах, отметим «рациональное зерно» в розановских рассуждениях: умение власти отторгнуть, оттолкнуть полезных людей.

Наконец, третий пример, нарочито взятый все из той же сферы крайне консервативной публицистики. Предчувствуя крах режима, Константин Леонтьев всячески подчеркивал, что ему все равно, будет ли заменено самодержавие «мещанской» или коллективно-социалистической системой: в обоих случаях этот публицист видел грядущий триумф толпы, «стада» и, ратуя за сохранение благородного, дворянско-аристократического неравенства, указывал, что только царская власть могла бы возглавить новый рыцарский орден, который спас бы Россию от «грядущего хама».

Однако именно своей, любезной самодержавной власти Леонтьев отказывал в понимании ситуации, не верил, что она найдет энергичных, способных людей, на которых могла бы опереться, выиграет соревнование с другими историческими альтернативами…

Власть не заметила, не смогла заметить тех «козырей», что были у нее в руках после 1861 года.

После длительного перерыва, после николаевского 30-летия, произошло определенное сближение тех, кто сверху проводил реформы, и тех, кто их реализовывал, ими воспользовался. Либеральная интеллигенция, разночинная демократия, большое число молодых людей, и не только молодых, – тех, кто пошел в земства, новые суды, новую армию, в мировые посредники, осуществлявшие на местах крестьянскую реформу: это была значительная, образованная, энергичная масса выходцев из дворянства, духовенства, мещанства, крестьянства. Конечно, они были очень скептически настроены, не доверяли власти, с которой общество «развелось» еще с декабристских времен. Однако были ведь даже моменты, пусть недолгие, когда и Чернышевский включался в процесс, как казалось, мирного обновления; были месяцы и годы, когда Герцен и Огарев из Лондона писали царю Александру II: «Ты победил, Галилеянин», когда Герцен повторял: «Мы с тем, кто освобождает, пока он освобождает».

Наконец, кумир нескольких поколений Дмитрий Иванович Писарев советовал молодежи «дело делать», Россию преобразовывать «химией»…

Если бы «верхам» удалось вступить с этой массой хотя бы приблизительно в те же отношения, в каких дворянская империя XVIII века была с десятками тысяч активных, просвещающихся дворян, тогда…

Тогда многое можно было бы сделать. Тогда обновленное государство получило бы, можно сказать, могучую многомиллионную армию «внутренних сторонников».

Однако века самовластия, крепостничества, отсутствия демократии делали свое дело. Временно, под давлением тяжелейших поражений – и притом с неохотой, опаской – власть подключает общество к своим преобразованиям. И тут же исчерпывает свой порыв; не только не использует огромную умственную и практическую энергию, созданную реформами, но буквально с первых лет начинает ей противодействовать.

Молодые люди стараются сеять «разумное, доброе, вечное» – идут в земства, лечить, учить, просвещать; власть им не доверяет – выслеживает, притесняет, вызывает сопротивление и довольно быстро превращает в революционеров – тысячи базаровых.

Точно так же заподозрены, в лучшем случае допущены к деятельности под недоверчивым надзором, и те, кто стремится к развитию производительных сил, капитализма.

У нас традиционно принято восторгаться революционным делом; куда реже мы задумываемся над тем, что большинство конспираторов изначально хотело заниматься другим – непосредственной созидательной деятельностью; что Софья Перовская вовсе не собиралась идти в террористки, а до того долго учительствовала и врачевала по деревням. Суть дела хорошо понял Максим Горький: познакомившись с необыкновенной революционной биографией Германа Лопатина, с его бурной деятельностью в подполье, дерзкими побегами, многолетним заключением в крепости, писатель заметил, что «в стране культурно дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника…».

Для того чтобы привлечь или, по крайней мере, не противопоставить подобных людей консервативному дворянству, власти нужно было еще уступить, дать хотя бы элементарную конституцию и, главное, проявить гибкость; усовершенствовать, развивать, а не урезывать то, что было дано в 1850–1860 годах.

Иначе говоря, преобразования сверху даже в такой «государственной» стране, как Россия, обязательно требовали на следующих этапах нового подкрепления снизу. Иначе дом оставался без фундамента, точнее с недостаточным, «плохо рассчитанным» фундаментом, и такое здание могло легко рухнуть, если усилится давление снизу или сверху…

Справедливости ради заметим, что среди государственных деятелей были и такие, которые видели опасность, понимали необходимость укрепления, расширения основы у пореформенной монархии. Таков был брат Александра II великий князь Константин Николаевич; необходимость продолжения, усовершенствования реформ в той или иной степени понимали также братья Милютины, Валуев, позже – Лорис-Меликов, Игнатьев, Витте, Столыпин; близкий к Константину Николаевичу министр просвещения 1860‐х годов А. В. Головнин пророчил: «За последние сорок лет правительство много брало у народа и дало ему очень мало. Это несправедливо. А так как каждая несправедливость всегда наказывается, то я уверен, что наказание это не заставит себя ждать. Оно настанет, когда крестьянские дети, которые теперь грудные младенцы, вырастут и поймут все то, о чем я только что говорил. Это может случиться в царствование внука настоящего государя».

Внуком Александра II был Николай II…