Труус шагнула из дверей вагона на платформу, где офицер-эсэсовец тут же заявил ей:
– Никто не должен сходить с поезда.
Вокруг уже собирались любопытные: служащий вокзала в ярко-голубой форме с серебряными эполетами, женщина, должно быть владелица дюжины чемоданов, которые лежали на тележке носильщика рядом с ней, какой-то мужчина на скамейке тоже поднял глаза – до этого он читал номер «Дер штюрмера», но, увидев Труус, положил газету себе на колени.
– Никто и не сходит, любезный. За этим я присмотрю, – заверила она эсэсовца, хотя сама только что покинула состав. – А вы прекратите пугать детей.
Она бросила взгляд на следующий вагон, куда, слава богу, еще не пришли с проверкой. Только бы этот болван побыстрее шевелил руками, тогда она успеет пересадить Штефана Ноймана куда надо, пока никто не хватился.
– Документы в порядке? – спросил эсэсовец.
Она протянула ему папку и сказала:
– Внутри шесть пакетов – по одному для каждого вагона. Все документы должны быть разложены по ним. Мы старались, но с шестьюстами детьми это дело нелегкое. Может получиться, что кто-то из ребятишек оказался не на своем месте.
Она услышала, как женщина с чемоданами бросила презрительное:
– Жиденята.
Труус опять взглянула на окна. В одном вагоне эсэсовец рылся в вещах, выворачивал содержимое чемоданов и даже заставлял детей раздеваться, скотина.
– Ваши люди пугают детей! – заявила она.
Но офицер взирал на действия своих подчиненных с полным безразличием. Человек на скамейке свернул газету и, как и все, кто был рядом, стал смотреть в окно вагона на происходившее внутри.
– Мы только исполняем свои обязанности, – ответил эсэсовец.
– Нет, они не исполняют свои обязанности, – возразила Труус, не спеша причислять офицера к тем, кто творил безобразия внутри вагона, хотя он своим «мы» явно идентифицировал себя с ними. – Они ведут себя как невоспитанные дети, – добавила она.
К ней подлетела фрау Гроссман, от ужаса на ней не было лица. Труус взмахом руки остановила готовые сорваться с ее уст слова.
– Идите же, – продолжала она обращаться к офицеру СС. – Пройдите внутрь и остановите их, пока дети не описались от ужаса, а не то вам и вашим людям придется переодевать с нами всех шестьсот ребятишек, прежде чем поезд тронется с места.
Проигнорировать эту угрозу Труус эсэсовец не смог, а зеваки в полном ошеломлении уставились на женщину. Конечно, она не думала, что солдаты действительно станут менять белье обмочившимся детям, но была уверена, что и продолжать проверку, пока она и ее помощники будут переодевать ребятишек прямо на глазах у всего вокзала, они тоже не захотят.
Офицер шел вдоль поезда и кричал на ходу:
– Проверяющие, досматривайте багаж, но не пугайте детей!
Труус задумалась о том, что она сделала не так. Прежде всего, надо было заплатить пограничникам, чтобы те сели в поезд и проследовали через границу вместе с детьми, а досмотр провели бы в пути, тогда не было бы такой спешки и такого кошмара. Надо будет подключить барона Аартсена, пусть по своим каналам организует это для следующих транспортов и пусть пограничники каждый раз меняются, а она отблагодарит их подарками для жен, если после проверки все дети будут целы и невредимы. А еще надо брать с собой что-то большое и яркое, например желтый зонт, чтобы привлекать внимание детей, а то одних желтых перчаток для этого явно недостаточно. Теперь же, имея под присмотром шестьсот детей, церемониться с ними особенно не приходилось.
– Труус… – снова раздался взволнованный голос фрау Гроссман, и Труус, которая добилась своего от эсэсовца, повернулась к ней.
– Простите, – сказала она, – но мне еще нужно разыскать Штефана Ноймана…
– Они забрали двух мальчиков, однояйцевых близнецов! – выпалила фрау Гроссман.
– Гордонов? Как они попали на поезд? Их же не было в списках первых шестисот.
– Не знаю. Я рассаживала детей, потом дверь заперли, поезд тронулся, я обернулась – они стоят, одинаковые, и одинаково плачут!
– Господи, помоги нам! – выдохнула Труус, торопливо прикидывая, какая из нужд больше, и делая выбор в пользу двойняшек, в надежде, что инстинкт самосохранения поможет Штефану выпутаться. – Ладно, идемте. Скажете, что мальчишки баловались и выбросили свои номерки в окно. Дети есть дети, что с них возьмешь. Остальное я улажу.
– Но я… я так испугалась. Они спросили меня, почему у этих детей нет номеров, а я сказала, что их вообще не должно быть в поезде.
Труус почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.
– Ладно. Ладно.
– Родители этих мальчиков…
– Родителям мы не судьи, – сказала Труус. – Возможно, на их месте и мы с вами поступили бы так же. Постойте, а может… Нет, идемте. Надеюсь, мы сможем уговорить немцев разрешить вам вернуться с мальчиками в Вену, а поезду с остальными детьми проследовать в Нидерланды. На большее рассчитывать не приходится. Мы не можем рисковать из-за них шестьюстами детьми. Хорошо, что те двое такие славные.
В кабинет Михаэля он вошел, бесцеремонно распахнув дверь, его пес за ним. Следом вбежала Анита, запоздало объявив о прибытии важного посетителя, явившегося в воскресенье, когда контора закрыта. Михаэль вскочил, приветствуя его, но тот смотрел на картину над его столом – портрет Лизль работы Кокошки. Михаэль объявил портрет своим, хотя тот, конечно, был написан задолго до того, как он впервые увидел свою будущую жену. Картина принадлежала Герману и, как таковая, была теперь собственностью Рейха.
– Мне нужны шестьсот шоколадок для собрания в «Метрополе», сегодня вечером, – начал тот с порога, не поздоровавшись, не представившись и не извинившись.
– Сегодня вечером? – переспросил Михаэль, потрясенный не столько отсутствием времени на исполнение заказа, поступившего как раз в тот день, когда у шоколатье выходной, сколько тем, что из-за такой мелочи Эйхман явился к нему собственной персоной, да и сам Михаэль зашел только для того, чтобы увидеть Аниту. – Конечно, герр Эйхман, – зачастил он, пытаясь привести мысли в порядок. – Это большая честь для шоколадной фабрики Ноймана…
– Ноймана? Я был уверен, что это уже не еврейское предприятие.
– Фабрики Вирта, – поправился Михаэль, не зная, что лучше: признать ошибку или сделать вид, будто ее и не было.
Эйхман был в ярости, но говорят, что это из-за поезда с детьми, который ушел из Вены накануне. Михаэль сам был вчера на Вестбанхофе и видел, как этот тип со своей жуткой псиной покидал вокзал, когда состав уже скрылся вдали. Михаэль раз десять, не меньше, прошел вчера там, надеясь хоть одним глазком увидеть Штефана с Вальтером, коря себя за то, что не отправил их вместе с Лизль в Шанхай. Он мог отправить их и позже, когда Лизль уже уехала, – время еще было. Да и риск был не так уж велик – какая разница, берешь ты одно место до Шанхая или три? Но он этого не сделал. А потом, после той жуткой ночи, стало поздно – билетов нельзя было достать ни за какие деньги, и всякий, кто интересовался возможностью отъезда в Шанхай, вызывал сильнейшие подозрения, будь он хоть трижды ариец.
Теперь мальчики в поезде, а поезд на полпути в Нидерланды. Михаэль надеялся, что этот тип сдержит слово и выпустит состав за границу Германии, но в глубине души боялся, как бы он не придумал предлог, который позволит ему взять свое обещание назад и отменить выезд. Что тогда будет с его племянниками?
– Шестьсот – да, конечно, мы все сделаем, – сказал Михаэль и взглянул на часы: придется вызывать мастеров, пусть отберут по доле из всех партий, приготовленных для отправки клиентам. – Мы почтем за честь обеспечить ваше сегодняшнее мероприятие разными сортами нашего шоколада.
– С изображением поезда, – произнес Эйхман.
– Что, все шестьсот? – ляпнул Михаэль. – Да, разумеется, – тут же поправился он, хотя понятия не имел, успеют ли мастера вручную нанести разноцветной глазурью изображение поезда на все шестьсот шоколадных плиток, причем за считаные часы. Но разве у него был выбор? – А пока разрешите вручить вам набор шоколадных конфет в подарок жене и детям, – предложил Михаэль, переживая не столько из-за своей последней оплошности – он осмелился поставить под вопрос желание этого человека, – сколько из-за взглядов, которые тот бросал на портрет Лизль. – У вас ведь есть дети, герр Эйхман? – торопливо добавил Михаэль, заполняя неловкую паузу.
В глубине души он проклинал себя за то, что не оставил этот чертов портрет в подсобке, вместе с другими картинами Германа. Если бы их нашли, он отговорился бы тем, что ничего о них не знал, что их там держал бывший зять, – ему ведь уже все равно ничего не сделают.
– Мои… – «племянники», чуть было не вырвалось у него. Штефан и Вальтер. – У меня у самого нет детей, но мне кажется, у нас еще остались наборы шоколадок с изображениями колеса обозрения в парке Пратер, они пользуются большой популярностью…
– Ох уж мне эти венцы с их дурацким колесом обозрения! – сердито оборвал его Эйхман. – Шестьсот поездов сегодня, к семи вечера.
Он развернулся и вышел из кабинета, пес за ним – шаг в шаг, точно приклеенный.
К счастью, Анита уже стояла у лифта, придерживая распахнутую дверцу. В общем-то, небольшого ума, она обладала прямо-таки звериным чутьем и всегда точно угадывала, что требуется в ту или иную минуту. Когда посетитель и его пес скрылись за дверцей лифта, Анита одними губами прошептала Михаэлю:
– Ему не дали привезти сюда жену и детей, они остались в Германии.