Исповедь

Узкая дверка деревянной исповедальни отъехала в сторону, открыв темное нутро и решетчатый экран, за которым стоял крупный мужчина с кустистыми бровями и почти лысой головой. На его груди висел большой крест на толстой цепочке. Оказавшись в тесном, темном пространстве, Труус почувствовала, что ей хочется плакать, словно само присутствие этого человека по ту сторону экрана располагало к тому, чтобы снять грех с души.

Епископ, помолчав, стал подсказывать:

– Простите меня, отец мой, ибо я согрешила.

Труус выговорила:

– Я согрешила… Мой грех в том, что я любила одного своего ребенка меньше других.

Неужели она и вправду любила кого-то из своих детей больше, а кого-то меньше? Меньше, чем того ребенка, которого она носит сейчас?

Или она меньше любила Адель Вайс?

Она посмотрела сквозь решетку, отмечая про себя, что епископ молчит.

– Больше других, – поправилась она. – Извините. Согрешила в том, что любила одного больше других.

Он смотрел на нее внимательно: она ошиблась в пароле, это было очевидно, но так же очевидно было и то, что ее мучит какое-то горе.

– Уверен, добрая госпожа, – наконец сказал он, – Господь найдет вашу душу достойной прощения, в чем бы ни состоял ваш грех.

Он дал ей время собраться, а затем отворил дверь у себя за спиной. В исповедальню проник луч света, и Труус разглядела, что у епископа длинный нос, тонкие губы и добрые глаза. И тут в тесном пространстве рядом с ним возникла девочка. Приникнув к решетке, она стала разглядывать Труус. На вид ей было лет семь, в ее больших карих глазах под длинными прямыми ресницами, как у Йоопа, прятался страх: эти глаза явно повидали больше, чем положено видеть ребенку ее лет.

– Это Генна Кантор, – произнес епископ; девочка продолжала смотреть на Труус. – Генна старшая. Она сейчас познакомит вас с сестрами. Правда, Генна?

Девочка серьезно кивнула.

В исповедальню вошла вторая девочка, так похожая на первую, словно они были двойняшки.

– Это Гисса, – сказала Генна. – Ей шесть.

– Генна и Гисса, – повторила Труус. – Вы сестренки?

Генна кивнула:

– Наша старшая сестра, Герта, уже в Англии, а Грина тоже наша сестра, хотя Бог забрал ее к себе до того, как родились мы.

В словах девочки слышалась глубокая уверенность в существовании Бога, верить в которого Труус становилось труднее с каждым днем.

Снаружи кто-то подал сестренкам малышку. Крохотные пальчики девочки тут же потянулись к лицу старшей.

– Это Нанель, – сказала Генна. – Она младшая.

Нанель… Как невозможно близко к тому имени, которое они с Йоопом избрали для своего первенца; если бы родился мальчик, его назвали бы в честь отца Йоопа, девочка стала бы Аннелизой, но дома они звали бы ее Нел. Наверное, то дитя и было для них самым любимым, ведь только ему они отважились выбрать имя.

– Нанель, – повторила Труус за Генной. – Наверное, у мамы с папой закончился запас имен на букву «Г»?

– Вообще-то, она Галианель, – тут же ответила Генна. – Это мы зовем ее Нанель.

– Ну что ж, Генна, Гисса и Нанель, я тетя Труус.

Так она стала называть себя, когда на пятом году брака занялась социальной работой, постепенно уверившись, что Нел уже никогда не появится на свет.

– Запомнили? – спросила она у девочек. – Тетя Труус.

– Тетя Труус, – повторила Генна.

Труус кивнула Гиссе, чтобы и та тоже повторила. Научить ребенка произносить незнакомое имя, даже самое чудное, куда легче, чем научить лгать.

– Тетя Труус, – произнесла Гисса.

– Нанель еще не говорит, – сказала Генна.

– Нет? – переспросила Труус, а про себя подумала: «Слава Богу!» Никогда не знаешь, что ляпнет ребенок.

– Она говорит «Гага», – добавила Гисса, – но мы не знаем, кого из нас она так называет!

И сестренки захихикали. Ну, все в порядке. Как-нибудь да обойдется.

– Значит, я тетя Труус, и я повезу вас в Амстердам. По дороге я часто буду просить вас делать странные вещи. Слушайтесь меня, а главное, помните: кто бы ни спросил, я ваша тетя Труус, а вы едете в Амстердам погостить у меня пару дней. Запомнили?

Обе девочки кивнули.

– Вот и хорошо, – сказала Труус. – А теперь, кто из вас лучше умеет притворяться?

Притворство

Было чертовски холодно, когда Труус подъехала к деревянной будке на границе, однако и холод, и темнота, и даже время ужина – все было ей только на руку, все могло помочь ей избежать тщательного досмотра. У будки она притормозила, от души желая, чтобы и на этот раз пограничникам стало лень выходить из-за какой-то тетки, которая едет через границу. Одна, машина с голландскими номерами, – да пусть себе едет. Но едва лучи ее фар осветили ворота из проволочной сетки с натянутой на ней большой матерчатой свастикой в нелепом белом круге, один из солдат покинул будку и направился к машине.

Труус, которая уже держала свой одинокий паспорт затянутой в перчатку рукой, поправила складки длинной юбки. Затем опустила стекло, впустив в салон обжигающе холодный ночной воздух, поздоровалась и протянула документ пограничнику. Положив руки на руль, она внимательно разглядывала солдата, пока тот разглядывал ее паспорт. Воротничок мундира чист, не обтрепан, сапоги начищены до блеска, на подбородке даже сейчас, в самом конце дня, ни щетинки. Видимо, служит недавно. Одет только в шинель, какие выдают солдатам в это время года, хотя погода требует чего-нибудь потеплее. Совсем молод, явно не женат, как и его коллега, предположила Труус, и слишком верит в идеалы, чтобы брать взятки. Впрочем, ей и подкупить-то его нечем: при ней было лишь кольцо матери, настоящее. Все подделки закончились, а заказать новые не было времени. К тому же подкупать одного наци в присутствии другого слишком рискованно, ведь тогда им придется доверять один другому, а доверие в наши дни – редкость.

– Возвращаетесь домой, фрау Висмюллер? – спросил пограничник.

Вежливый. Это хорошо.

Ступнями она чувствовала тугие педали газа и тормоза, ногам было тепло. Вежливый пограничник вряд ли станет просить ее выйти из машины.

– Да, сержант, – ответила она, – еду к себе домой, в Амстердам.

Луч фонарика тщательно обшарил салон, задержавшись на пальто, расстеленном по спинке пассажирского кресла так, словно под ним мог кто-то сидеть, скользнул вдоль пустого заднего сиденья. Труус внимательно следила за своим лицом: оно не должно выражать ничего, кроме уважения. Пограничник осветил пол между передними и задними сиденьями. Обошел машину и повторил то же самое с другой стороны, потом наклонился и осветил днище. Какой дотошный! Неужели Господь и в этот раз поможет ей проскочить в игольное ушко его досмотра?

Пограничник вернулся к окну Труус:

– Ваше пальто?

Она подняла пальто и распахнула его так, чтобы он видел – пальто и пальто, ничего больше.

– Вы не возражаете, если я посмотрю под креслами?

Она аккуратно положила пальто на место.

– Конечно, вы же должны все проверить, – сказала она, – хотя я надеюсь, что до багажника у вас руки не дойдут: там столько всего напихано.

Первый пограничник кивнул второму, в будке. Тот нехотя вышел, затем вернулся, чтобы взять оружие, подошел к ним, направил ствол «люгера» на багажник и стал ждать, когда первый его откроет. Труус следила за ними в зеркальце заднего вида до тех пор, пока луч фонарика не ударил в зеркало, лишая ее возможности видеть. Сняв руки с руля, она сложила их поверх юбки.

– Спокойно, девочки, – сказала она. – Сидите. – И порадовалась – впервые за все время – тому, что они такие маленькие. Маленькие и очень худые.

Пограничник с фонариком вернулся к окну, и в зеркальце Труус увидела, что второй стоит перед багажником, держа в одной руке пистолет, а в другой – аккуратно свернутое одеяло. Ее руки в желтых перчатках снова легли на руль.

– Фрау Висмюллер, объясните, пожалуйста, для чего вы возите с собой столько одеял? – поинтересовался сержант, совсем мальчишка – бедный мальчишка, которого выгнали холодной ночью на улицу, чтобы запрещать выезжать из его страны тем, в ком она больше не нуждалась; страны, которую он любил, в которую верил так же, как ребенок самой Труус, появись он когда-нибудь на свет, любил бы и верил в Нидерланды. Просто мальчик – юный идеалист, выполняющий свой долг.

Вслух она сказала:

– Не хотите взять по одному? Такой холодной ночи в мае, как эта, я даже не припомню.

Сержант крикнул что-то напарнику, тот вынул из багажника второе одеяло и понес оба на пост.

– Спасибо, фрау Висмюллер. Ночь сегодня и впрямь холодная. Вам лучше надеть пальто.

Труус кивнула, но пальто так и осталось лежать на пассажирском сиденье, а ее нога – стоять на педали газа, пока не вернулся второй пограничник.

Первый спросил:

– Вы не возражаете, если мы осмотрим багажник более тщательно?

Он отошел и, пока его напарник держал багажник под прицелом, стал одно за другим вынимать оттуда одеяла. Труус неподвижно смотрела вперед, на серебристые петли калитки в лучах ее фар, на красно-черный флаг со свастикой и на невинную белую каемочку вокруг, такую неуместную на нем.