С самого начала письменной истории Монголия и прилегающие к ней регионы были родиной свирепых племен, неизменно прокладывавших себе путь к грабежам, владычеству над другими народами, а возможно, и к вечной славе. С Монгольского плато волна за волной выплескивались орды захватчиков, которые в свое время заставляли подчиниться все до единой империи Азии и не один раз диктовали свои условия половине Европы.

С учетом важности этого региона и вышедших оттуда народов удивительно, что ранняя история Монголии практически неизвестна. Первые обитатели этой огромной территории не имели письменности и, следовательно, не оставили нам литературных памятников. Археологические раскопки, безусловно, пролили бы свет на расовые и культурные связи ранних «монголов», но до сих пор серьезные археологические исследования этой территории едва касаются ее земли и дают только очень отрывочные материалы для изучения.

Единственным народом, обладавшим литературной традицией и контактировавшим с монголами, были китайцы, и, следовательно, в поисках информации, относящейся к древним обитателям этой территории, мы вынуждены обращаться к китайским летописям. Однако даже китайские свидетельства далеки от того, чтобы давать адекватное описание народа, населявшего Монголию во времена более ранние, чем за два века до рождения Христа.

Некоторые из этих китайских хроник, как, например, знаменитая «Книга истории», утверждают, что рассказывают нам о событиях, происходивших в 2500 г. до н. э. или ранее. Однако практически все ученые Нового времени сходятся в том, что эти ранние хроники носят характер полулегенд. По этой причине мы не можем слишком серьезно относиться к замечаниям, которые в этих хрониках делаются в отношении «варварских» соседей Китая.

Начиная с IX в. до н. э. китайские исторические записи становятся гораздо более точными и заслуживающими доверия; но в это время, как и в течение нескольких веков после этого, китайские историки мало интересовались какими-либо народами, проживавшими за пределами Поднебесной империи. Фактически эти чужеродные племена считались заслуживающими упоминания, только когда одно или другое из них совершало успешный набег на китайскую территорию. Несмотря на отрывочность и неполноту ранних китайских записей о соседях Китая, они не лишены интереса и ценности, поэтому нам, безусловно, стоит вкратце рассмотреть записи, посвященные северным соседям Поднебесной.

Среди «варваров», которые жили к северу от Китая и время от времени вторгались в Поднебесную империю, была одна группа под названием «рунг», другая под названием «ди» и третья группа, которую иногда называют «хун-ю». Эти названия являются, очевидно, попыткой транслитерировать туземное название группы народов, известных на Западе как гунны.

Когда мы начинаем более тщательно изучать различные китайские упоминания об этих варварских народах, становится очевидным, что термин «рунг» являлся общим названием, относящимся к очень большому числу различных народов, сильно отличающихся друг от друга в этническом плане. Однако среди этих племен рунг, несомненно, было много таких, которые принадлежали к той же самой этнической группе, что и ди, и хун (считающиеся очень тесно взаимосвязанными). Эта же группа, в свою очередь, считается предшественницей народа, позже известного, как хунну, ставшего основателем первой империи гуннов.

У нас нет никаких способов узнать, когда эти «варвары» – будь то рунг, ди или хун-ю – впервые появились на территории Монголии и на северной границе Китая. Но из китайских легенд о самых ранних правителях их собственной земли получается, что им приходилось сражаться с предками тех же племен, которые так хорошо известны нам по более поздним и более точным записям.

Так, например, легендарный Хуан-ди, или Желтый император, предположительно правивший Поднебесной империей около 2600-х гг. до н. э., как говорят, вел успешную войну против хун-ю. Несмотря на то что многие отраженные в записях события, касавшиеся царствования Желтого императора, носят мифический характер, принято считать, что эта личность действительно существовала и история о его конфликте с хун-ю, или ранними гуннами, имеет под собой реальную основу.

У китайцев есть другая легенда о том, что в какой-то момент после падения династии Ся – первой «великой императорской династии» Китая, – случившегося в 1818 г. до н. э., потомок последнего правителя из этой династии бежал на север и нашел убежище у гуннов. Дальше в легенде говорится, что гунны не только радушно приняли беглого принца, но и избрали его своим правителем. Фактически утверждается, что все правители будущего великого царства Хунну, или империи гуннов, были потомками этого беглого китайского принца. Данная легенда не заслуживает большого доверия и достойна упоминания лишь потому, что в более поздние времена вера в эту историю оказала определенное воздействие на отношение китайцев к гуннам и гуннов к китайцам.

Но хотя мы можем сильно сомневаться в том, что, как гласит легенда, китайский принц был признан правителем всех гуннских племен севера, вполне возможно, что эта история имеет под собой некоторые реальные основания. Мы, без сомнения, знаем, что в более поздние времена многочисленные китайские перебежчики, которые больше не могли оставаться в Поднебесной, отправлялись на север, где были гостеприимно встречены правителями гуннских племен. Следовательно, вполне вероятно, что подобное положение дел имело место и в более ранние времена, и не один, а несколько китайцев знатного, а может быть, и царского происхождения, у которых на родине возникли проблемы, нашли приют среди древних обитателей Монголии. Китайские беженцы наверняка заключали браки с женщинами того народа, который их приютил, что имеет огромное значение, когда мы подходим к вопросу о расовой принадлежности этих «северных варваров».

Гораздо больший интерес, чем вышеупомянутые легенды, представляют рассказы, касающиеся близких отношений, существовавших между «северными варварами» и предками китайских императоров дома Чжоу. Династию Чжоу обычно считают самой прославленной из всех правящих домов Китая. Монархи из этого дома не только правили Китаем гораздо дольше, чем члены любых других династий, но именно в течение периода Чжоу Китай превратился в великую классическую цивилизацию. Именно в этот период было составлено конфуцианское Пятикнижие. И именно в этот период жили и писали свои труды такие великие мудрецы, как Конфуций, Мэн-цзы и Лао-цзы.

С учетом сказанного довольно странно, что дом Чжоу обязан своей ранней славе связью с дикими варварами севера и запада. Когда предки династии Чжоу впервые отчетливо появились на горизонте истории, они были феодальными властителями маленькой общины на крайнем северо-западе Китая. В этом районе их со всех сторон окружали различные племена северных варваров (в этом случае это были рунг и ди). На самом деле весьма вероятно, что эти феодальные властители изначально были племенными вождями небольших групп варваров, которые попали под влияние китайской цивилизации и завоевали себе скромное место в китайской феодальной иерархии.

Однако варварское происхождение этих ранних предшественников дома Чжоу не помешало им стать объектом частых нападений со стороны их племенных сородичей, не попавших в орбиту китайского влияния. Сам факт того, что эти феодальные властители до определенной степени приняли китайский образ жизни, лишь усложнили для них противостояние с их варварскими соседями и сородичами. Так или иначе, но в середине XIV в. до н. э. тогдашнему феодальному хозяину (по имени Тан Фу) пришлось оставить свое владение на границе с Китаем и найти себе новое место жительства немного дальше к югу. Новое поселение было названо Чжоу, и позднее это название стало именем династии.

Но, хотя Тан Фу и его последователи были вынуждены оставить свой первый дом, поскольку не могли справиться с атаками варваров, как только эти беженцы обосновались в своем новом владении, им очень быстро удалось добиться высокого положения и власти, которой они никогда не знали прежде. Меньше чем за сто лет после своего позорного бегства «князья Чжоу», как теперь назывались эти феодальные властители, стали объектом всеобщего уважения и восхищения благодаря своей военной силе и личным достоинствам.

Но истинным основателем величия дома Чжоу стал внук Тан Фу, которого в китайских анналах обычно называют Вэнь Ван – «царь просвещенный». На протяжении всех последующих периодов каждый китайский школьник воспитывался на рассказах о мудрости и справедливости этого правителя. Вэнь Вана считают автором большой части знаменитой «Книги перемен» – незавершенного собрания бессмыслицы, которое почитается жителями Поднебесной как самая сакральная книга, внушающая благоговейный ужас.

Даже в военных делах Вэнь Ван руководствовался удивительно гуманистическими принципами, особенно если вспомнить его «варварское» происхождение. Начиная военную кампанию, он строго приказывал своим воинам, чтобы они не причиняли вреда тем, кто не участвует в боевых действиях, не уничтожали ни жилищ, ни колодцев, ни лесов и, наконец, чтобы они не воровали домашних животных у ни в чем не повинных крестьян. Тем, кто не подчинялся его приказам, не было пощады.

Несмотря на свою гуманность, Вэнь Ван был на удивление удачлив. Частично насильственно, частично благодаря своей дипломатии он смог подчинить своему влиянию большое количество других феодальных хозяев и стал более могущественным, чем находившийся на смертном одре номинальный правитель Поднебесной империи – последний представитель династии Шан (Инь), второй (реально – первой) великой династии в истории Китая.

Этот император Поднебесной, встревоженный постоянными набегами варваров с севера и запада, назначил Вэнь Вана «правителем запада» и дал ему приказ отбросить дерзких захватчиков. Невзирая на то, что его собственный дед был вынужден бежать от этих варваров, Вэнь Ван приступил к выполнению приказа, и его военные действия на границе почти всегда заканчивались успехом. Особенно подчеркивается, что среди варварских племен, которые подверглись наказанию, были наводящие ужас хун-юн с севера.

Через четырнадцать лет после смерти Вэнь Вана, или примерно в 1122 г. до н. э., его сын, которого обычно называют У Ван, или «воинственный правитель», свергнул последнего отпрыска выродившегося дома Шан и провозгласил себя верховным правителем Поднебесной империи, став, таким образом, первым de jure монархом династии Чжоу. Несмотря на официальное обретение императорского трона, в сознании китайцев ему всегда придавалось меньше значения, чем его отцу. По этой причине мы можем опустить обсуждение его царствования, за исключением того факта, что он тоже предпринял несколько кампаний против северных варваров и даже сумел привести некоторые племена к признанию прямого подчинения его империи. Таким образом, китайцы увидели, что наилучший способ устранить опасность вторжения варваров – это посадить на императорский трон перевоспитанного варвара.

На протяжении более века в летописях не было никаких упоминаний о посягательствах на северные границы Китая. Однако время шло, императоры сменяли на троне один другого, а сила и слава династии Чжоу постепенно слабели, и северные варвары без промедления этим воспользовались. Те, которые оказались под властью Китая, взбунтовались и смогли восстановить свою независимость. Другие, которые все это время оставались независимыми, стали проявлять еще больше дерзости в своих набегах на китайскую границу.

Некоторые из этих набегов причиняли огромный ущерб. Мы знаем об этом не только из сухих записей в исторических хрониках, но и из глубоко прочувствованных строк некоторых популярных стихотворений и песен того периода, который предстает перед нами в «Книге песен» (Шицзин). Время от времени какому-нибудь из последних ослабевших императоров Чжоу удавалось провести удачную карательную экспедицию против северных варваров. Отголоски этих войн мы снова встречаем в «Книге песен», где не раз показано народное ликование по поводу того, что ненавистных хун-юн удалось отбросить за пределы китайской территории.

Но, несмотря на то что даже поздние правители дома Чжоу были способны предпринимать успешные кампании против северных варваров, в конечном счете их враги снова одержали верх, в значительной степени благодаря предательству одного из крупных феодалов Поднебесной. Это памятное событие произошло в первой половине VIII в. до н. э. (781–771 гг.), когда на троне сидел император Ю-ван. Этот Сын Неба был слабым, нерешительным человеком. Невзирая на то, что у него была законная супруга, которая родила ему законного наследника, император без памяти влюбился в красивую наложницу по имени Бао Сы, которую ему подарили вскоре после того, как он взошел на трон.

Его императорское величество тратил все богатства империи, стараясь ублажить свою новую фаворитку, но, судя по всему, удовлетворить все капризы этой дамы оказалось непросто. Особенно трудно было заставить ее улыбнуться. В надежде развеселить красивую, но бесстрастную даму император решил сыграть шутку с несколькими из своих подданных – феодалов.

В империи долгое время существовал обычай зажигать сигнальные огни на холмах, окружавших столицу, в случае если императорская резиденция подвергалась нападению. Увидев этот сигнал, феодалы из ближайших районов должны были немедленно раздать оружие своим вассалам и броситься на помощь императору. Однажды император Ю-ван, желая немного развлечься, без всякой реальной опасности велел зажечь сигнальные огни. Феодалы, верные своему долгу, немедленно бросились в столицу, где обнаружили, что их обманули. Вся эта бессмысленная суета так развеселила прекрасную даму Бао Сы, что она залилась громким смехом. Воодушевленный тем, что он наконец нашел способ развеселить свою фаворитку, император повторил это представление еще несколько раз, в результате чего феодалам стало понятно, что из них делают посмешище, и они перестали реагировать на любые сигналы.

Как раз в это время у императора возникли серьезные проблемы с владетелем одного из отдаленных феодов, Шень-хоу. Этот знатный человек был отцом законной супруги императора и дедом законного наследника. Неудивительно, что он был крайне недоволен последними событиями при дворе императора. В конце концов, когда император официально лишил законную императрицу и ее сына высокого ранга, посадив на ее место Бао Сы и ее отпрыска, родовитый Шень-хоу потерял всякое терпение и решил отомстить. Дела пошли еще хуже, когда стало очевидно, что император хочет не просто сместить законного наследника, но и убить его. В этот момент Шень-хоу решился на открытое восстание.

Опасаясь, что нападение на столицу империи без сторонней помощи может окончиться неудачей, этот господин вошел в преступные переговоры с несколькими племенами варваров с северо-запада. Заметим, что на этот раз это были не хун-юн, а их сородичи и соседи под названием «цюань-жуны», или псы. Варваров порадовала возможность разжиться легкой добычей, и они сразу же приняли предложение Шень-хоу.

Когда стало очевидно, что к столице приближаются варварские орды, немедленно были зажжены сигнальные огни, зовущие на помощь, но феодалы из окрестных районов – хотя они вовсе не собирались предавать императора – решили, что с ними хотят сыграть очередную шутку, и отказались что-либо делать. В результате варварам без особого труда удалось схватить и убить императора Ю-вана. Империя оцепенела от ужаса. Воспользовавшись всеобщим замешательством, варвары разграбили столицу и захватили огромное количество добычи, включая множество сокровищ, принадлежавших государству. Но что еще важнее, хотя варварам в скором времени пришлось уйти из столицы, им удалось на гораздо более долгое время оставить за собой несколько стратегических пунктов, находившихся в глубине Поднебесной, и из этих пунктов они продолжили терроризировать окрестные районы.

Какое-то время китайская знать продолжала пребывать в состоянии смущения и беспомощности. Но наконец крупные князья взяли дело в свои руки и восстановили некое подобие порядка. По соглашению между этими князьями на трон посадили законного наследного принца (императора Пин-вана), и, как следствие, создавалась видимость, что власть в Поднебесной по-прежнему принадлежит династии Чжоу. Однако на самом деле восстановление династии Чжоу было в значительной степени номинальным. Ни новый монарх, ни его потомки, занимавшие императорский трон, больше никогда не имели контроля над той огромной территорией, которая формально находилась в их подчинении.

Одним из первых актов нового императора стал перенос столицы из города Хао (Фэнхао) в западной части Китая в город Лои (современный Лоян) на востоке Китая. Благодаря этому переносу более поздние монархи дома Чжоу стали называться отпрысками династии Восточная Чжоу, в отличие от когда-то гораздо более могущественных правителей династии Западная Чжоу. Кстати, сам по себе такой перенос столицы был признаком слабости, поскольку он определенно демонстрировал, что миграция на восток произошла из страха перед будущими нападениями варваров с севера и запада.

На протяжении всего царствования династии Восточная Чжоу (770–250 гг. до н. э.) реальная власть принадлежала крупным феодальным князьям, каждый из которых в своем владении был практически независимым сувереном. Несколько из этих небольших государств находились непосредственно к югу от Монголии, и при полном упадке центральной власти правителю каждого из этих княжеств приходилось самостоятельно сдерживать набеги северных варваров. Летописи сообщают, что в таких конфликтах феодальные князья действовали очень успешно. Многие варварские племена попали в прямое подчинение того или иного приграничного княжества, других оттеснили дальше к северу, и они были вынуждены ограничить свои действия пределами монгольских равнин. Китайские летописцы часто упоминают о стычках приграничных княжеств с северными и западными варварами, но у нас, к счастью, нет необходимости подробно разбираться во всех этих мелких «войнах». Упоминания о них интересуют нас только потому, что временами они дают намеки на образ жизни и обычаи варварских противников Китая.

Сейчас хороший момент, чтобы сделать паузу и вкратце рассмотреть, что именно говорят летописи относительно расовых, лингвистических и культурных особенностей ранних обитателей Монголии.

Самое поразительное в этом отношении то, что касается расовой принадлежности «монгольских варваров». В силу крайне малого количества действительно точных данных по этому вопросу, он оказался областью самых безумных спекуляций. Обычно считалось само собой разумеющимся, что ранние обитатели Монголии были «монголами», или монголоидами в смысле их внешнего облика, то есть типичными представителями «желтой расы». Предполагалось даже, что эти ранние обитатели Монголии представляли собой более чистый тип монголоидов, чем их соседи китайцы, и что китайцы, особенно китайцы с севера, которые обычно считаются более монголоидными, чем южные китайцы, могли с успехом получить свои самые характерные внешние черты благодаря смешанным бракам с некоторыми из ранних орд захватчиков, хлынувших на них с Монгольского плато.

Однако в связи с этим следует заметить, что результаты немногочисленных археологических раскопок, производившихся прямо у северной границы Монгольского плато, совершенно не совместимы с этой гипотезой. Так, например, в Южной Сибири, в том регионе, где обитают бурят-монголы, все из которых сегодня внешне являются типичными монголоидами, благодаря работе археологов удалось получить целый ряд скелетов, относящихся к раннему периоду. Все эти скелеты имели четко выраженную длинную голову, что совершенно не похоже на головы современных монголов, которые в подавляющем большинстве круглоголовые. Это определенно показывает, что в самом сердце монгольских владений круглоголовой расе, обитающей там на сегодняшний день, предшествовала раса совсем другого типа.

Археология до сих пор не смогла ответить на вопрос о цвете волос и глаз этой ранней длинноголовой расы. Однако китайские записи склоняют нас к выводу, что у представителей этой древней расы были «красные [рыжие] волосы, зеленые глаза и белые лица», и есть все основания считать, что такое описание не слишком далеко от реальности. Однако в этой связи нужно иметь в виду, что эти люди с длинными головами и, вероятнее всего, светлыми волосами, как известно, обитали не в самой Монголии, а непосредственно к северу от нее, в Южной Сибири. Вполне возможно и даже весьма вероятно, что этот ранний светловолосый длинноголовый тип распространился на Северную Монголию. При этом нельзя полностью исключать, что в очень ранние доисторические времена этот тип был преобладающим на всем Монгольском плато.

Совсем иначе, в отличие от этого светловолосого длинноголового типа, который продолжал существовать на севере до начала исторических времен, выглядели племена, непосредственно контактировавшие с китайцами, как, например, хун-юн и другие прямые предки более поздних гуннов. Хотя явных свидетельств мало, у нас есть все основания считать, что различные группы варваров, совершавших периодические набеги на границу Китая, были темноволосыми и круглоголовыми.

Но если согласиться с тем, что эти северные варвары были темноволосыми и круглоголовыми, это далеко не то же самое, что сказать, что они имели монголоидную внешность. В связи с этим следует особо подчеркнуть различия между тюркским и монгольским типом внешности. Профессор Смит пишет: «Во многих книгах по антропологии монголоидную расу путают с тюркской расой. Глубину различий между этими двумя расами трудно переоценить. Трудно найти два типа людей более отчетливо отличающихся друг от друга. Люди, принадлежащие к тюркской расе, имеют выступающие черты лица в противоположность исключительно плоским лицам монголоидов. Волосы у тюрков вьющиеся и овальные в сечении, тогда как у монголов волосы прямые и в сечении круглые. Тюрки со своими густыми окладистыми бородами являются фактически одними из самых волосатых людей в мире, тогда как для монголов характерно небольшое количество волос на лице. На самом деле тюрки представляют собой очень специфическую ветвь альпийской расы».

Если вспомнить, что тюрки и другие народы, принадлежащие к альпийской расе, связаны с белыми народами и расами Европы, а монголы связаны с желтыми расами Восточной и Юго-Восточной Азии, становится ясно, насколько важно понять, к какому типу принадлежали ранние обитатели Монголии – к монгольскому или к тюркскому. В этой связи чрезвычайно важна запись, сделанная в одной из китайских династических летописей. Эта запись гласит, что гуннов очень легко было отличить от китайцев благодаря тому, что они были очень волосатыми и имели длинные выступающие носы.

Учитывая это свидетельство, едва ли можно сомневаться в том, что гунны, которые составляли большую часть раннего населения Монголии, безусловно, принадлежали скорее к тюркскому, чем к монголоидному типу. Это, в свою очередь, означает, как ни странно, что гунны по своему происхождению принадлежали скорее к белой расе, нежели были большой желтой расой.

Но хотя из этого следует, что ранние гунны скорее ассоциируются с расами Запада, чем с расами Востока, из китайских летописей нам известно, что между северными варварами и обитателями Северного Китая имело место огромное количество смешанных браков (смешанных связей). Такое смешение оказало существенное влияние на внешний вид северных китайцев (возможно, широкая голова северных китайцев могла быть, по крайней мере, частично следствием этого). Но не менее очевидно, что то же самое смешение оказало заметное воздействие и на племена гуннов, живших на севере. С течением времени это смешение продолжалось, и всё большее число людей из гуннских племен приобретали монголоидные черты.

Если бы гунны, самые ранние из известных в истории обитателей Монголии, продолжили жить на Монгольском плато, вероятно, что тюркский тип был бы полностью поглощен за счет проникновения монголоидных расовых черт. Но мы можем с уверенностью сказать, что имела место их великая миграция на запад, и тюркский тип остался преобладающим элементом их расового состава. Окончательная «монголизация» Монголии произошла только после того, как основная масса гуннов ушла и обосновалась в Туркестане, тем самым отстранившись от прямого китайского влияния.

Переходя от вопроса о расовой принадлежности к вопросу о языке, мы видим, что практически все ученые сходятся в том, что ранние обитатели Монголии говорили на том или ином языке из числа тех, которые обычно называют туранскими или урало-алтайскими. Все прелести филологии находятся абсолютно вне сферы интересов данной работы. Ни время, ни объем не позволяют нам заниматься изучением грамматики или словаря туранских языков в целом или какого-либо туранского языка в отдельности. Однако будет неплохо отметить некоторые очевидные особенности туранских языков, отличающие их от языков всех других лингвистических групп. В этой связи особенно важно выявить четкие различия между туранскими языками, с одной стороны, и индоевропейскими языками и тибетско-китайскими языками – с другой.

Самая важная черта туранских языков заключается в том, что они являются агглютинативными. Это означает, что, в отличие от тибетско-китайских (сино-тибетских) языков, у туранских языков сложная грамматика, и, чтобы выразить тонкие различия с помощью падежа и времени, нужно хорошо постараться. В этом отношении туранцы похожи на тех, кто говорит на индоевропейских и семитских языках, тем не менее между этими лингвистическими группами остаются существенные различия. Если индоевропейцы и семиты для изменения формы слова меняют само корневое слово (например, мужчина – мужчины, или прихожу – приходил), туранцы оставляют корневое слово без изменения, но добавляют к нему определенные суффиксы (так khatun – женщина, khatunlar – женщины, gel-mek – приходить, gel-iyorim – прихожу, gel-dim – приходил).

Мне нравится, как говорят на тибетско-китайских (сино-тибетских) языках. Ни приставок, ни суффиксов, ни предлогов, ни послелогов. В индоевропейских языках есть все эти грамматические причуды (хотя предлогов гораздо больше, чем послелогов), в то время как в туранских языках есть послелоги, но нет предлогов.

Туранские языки еще больше отличаются от сино-тибетских, поскольку последние, по сути, односложные и часто используют интонацию. В этом отношении туранские языки сходны с индоевропейскими и семитскими языками. Но вместе с тем туранские языки отличаются от двух последних групп тем, что не используют грамматический род и не имеют относительных местоимений. Есть еще одна мелкая, но весьма интересная деталь, а именно тот факт, что у туранцев невозможно использование двух согласных подряд ни в начале, ни в конце слова.

Еще можно отметить, что для многих, хотя и не для всех, туранских языков характерна гармония гласных, иначе говоря, правило, согласно которому все гласные в слове должны принадлежать к одной группе (например, женщины – khatun-lar, а руки – el-ler).

Из сказанного выше очевидно, что туранские языки образуют отдельную и совершенно особую лингвистическую группу. Однако стоит заметить, что (и это особенно важно с точки зрения того, что было сказано об их расовой принадлежности) если все попытки каким-либо образом связать туранские языки с сино-тибетскими провалились, то некоторые ученые по-прежнему считают, что в конечном счете удастся доказать, что туранские и индоевропейские языки имеют общее происхождение.

Как мы видели, мнения специалистов сходятся к тому, что все ранние обитатели Монголии говорили на языке или скорее языках, принадлежащих к туранским, или урало-алтайским (алтайская и уральская языковые семьи). Теперь мы должны, насколько возможно, пойти дальше и определить, какой из туранских языков был доминирующим на протяжении раннего периода монгольской истории.

В связи с этим следует вспомнить, что обычно у туранцев выделяют пять независимых и различных между собой языковых подгрупп. Первая из них угро-финская группа языков, на которых говорят современные венгры, финны в Финляндии и несколько финских народов на востоке европейской части России. Вторая – это группа самоедских языков, на которых в наши дни говорят несколько примитивных племен, разбросанных по Западной Сибири и прилегающим районам. Третья – это тюркская группа языков, на которых говорит огромное количество людей, живущих не только в Турции, но также в Центральной Азии и других местах. Четвертая – это монгольская группа языков, на которых говорят практически все обитатели современной Монголии и калмыки, проживающие на юго-востоке России. Пятая и последняя – тунгусская группа языков, на которых говорят маньчжуры, а также некоторые примитивные племена, разбросанные по Северной Маньчжурии и Восточной Сибири.

Насколько мне известно, до сих пор никто не пытался связать бедных неопрятных самоедов с ранними хозяевами Монгольского плато, но в отношении каждой из других четырех групп мы обнаруживаем, что в то или иное время появлялись отважные герои, заявлявшие, что именно их группа имеет право называться родовым и лингвистическим наследником древних хозяев Монголии – гуннов. В этой связи следует иметь в виду, что у нас нет доказательств существования языкового единства на всем Монгольском плато. Вполне возможно и даже вероятно, что ряд племен, фигурирующих в китайских хрониках под общим названием «северные варвары», говорили на разных языках, хотя и принадлежавших в целом к туранской языковой группе. В действительности, даже на пике своего могущества империя гуннов являлась конфедерацией совершенно разных племен, и ей никогда не удавалось стать единым гомогенным государством.

В поздние времена, когда гунны смогли обеспечить себе контроль над Туркестаном и Южной Сибирью, в гуннскую конфедерацию определенно входило много финно-угорских и самоедских племен, которые тоже получили право называться гуннами. В то же время крайне сомнительно, чтобы какие-нибудь из этих финно-угорских или самоедских племен когда-либо могли закрепиться в самой Монголии, и, следовательно, их можно исключить из нашего обсуждения ранних обитателей Монгольского плато.

Аналогичным образом очевидно, что на пике могущества более поздней империи гуннов в числе ее подданных оказалось большое число тунгусских племен из Маньчжурии и Восточной Сибири. Возможно даже, что некоторые из этих тунгусских племен в тот или иной момент обеспечивали себе присутствие в северо-восточной части Монгольского плато. Но совершенно невозможно поверить в то, что в рассматриваемый нами период эти тунгусские племена когда-либо составляли действительно важный элемент в этническом составе Монголии.

Теперь, когда мы исключили угро-финнов, самоедов и тунгусов, нам осталось обсудить только монголов и тюрков. В результате работы многих поколений ученых мы можем принять как данность, что в течение этого раннего периода Монголию населяли как монгольские, так и тюркские племена, так что нам остается ответить лишь на один вопрос: кто составлял большинство населения, монголы или тюрки, и кто из них составлял основное ядро империи гуннов.

Несколько десятилетий ожесточенных споров между учеными всех национальностей достаточно хорошо осветили этот вопрос, и в наши дни мы видим, что подавляющее большинство специалистов в этой области согласны с утверждением китайских династических летописей, что гунны говорили на тюркском языке.

Фактически сегодня повсеместно считается, что в течение многих веков после падения империи гуннов группа племен, говоривших на монгольских языках, составляла всего-навсего незначительное меньшинство «монгольского» населения. Кстати, это заключение, основанное на чисто лингвистических соображениях, очень хорошо соответствует тому, что мы знаем в отношении расовой принадлежности ранних гуннов, и, следовательно, позволяет нам считать, что эти гунны были тюрками и в расовом, и в языковом смысле.

Теперь мы можем перейти к обсуждению культурной жизни ранних обитателей Монголии. У нас есть все основания предполагать, что расовая и языковая принадлежность гуннов и других северных варваров оставалась относительно неизменной на протяжении долгих веков того периода, который мы рассматриваем. Однако в отношении культурной жизни этих народов ситуация другая, и нужно проводить четкие различия между двумя совершенно разными способами существования, из которых один был более ранним, другой – более поздним.

Сначала скажем несколько слов о раннем образе жизни гуннов. В течение многих лет принято было считать, что ранние гунны – типичные представители культуры степного типа, то есть воинственные конные кочевники, похожие по своему образу жизни на скифов и сарматов из Туркестана. Фактически многие люди считали гуннов, наравне с другими туранскими народами, родоначальниками культуры степного типа и полагали, что индоевропейские кочевники Запада наверняка заимствовали все, что связано с лошадьми, у ранних обитателей Монголии.

Тщательное изучение китайских записей показывает, что такое предположение совершенно ошибочно. Так, например, один из ранних китайских авторов, перечисляя некоторые варварские племена, граничившие с Поднебесной империей, говорит о северных варварах (которые в данном случае называются ди), что они живут в пещерах, носят одежду, сделанную из шерсти, а некоторые, но не все, едят (значит, выращивают) зерно. Ни одна из частей этого описания не соответствует тому, что нам известно о настоящих конных степных кочевниках.

Но еще более важен в этой связи рассказ о крупной битве, имевшей место в 714 г. до н. э., между «северными варварами» (на этот раз под названием рунг) и китайцами, в которой китайцы, следуя своему обычаю, использовали боевые колесницы, тогда как «варвары», следуя их обычаю, дрались пешими. Спустя сто семьдесят лет, в 541 г. до н. э., состоялось еще одно подобное боестолкновение – на этот раз дальше к западу (на территории современной провинции Шаньси) – между китайцами и варварами, которыми снова были ди. На военном совете китайский военачальник сказал следующее: «Враг сражается пешим, а мы используем колесницы. Битва будет происходить в узком пространстве, где колесницы не смогут маневрировать. Если мы заменим каждую колесницу десятью пешими воинами, мы обеспечим себе победу. Поэтому я приказываю всем воинам драться пешими, это касается и меня».

Когда один из командиров отказался подчиниться приказу, поскольку гордость не позволяла ему драться пешим, его немедленно обезглавили, а его голову провезли перед всеми, как предупреждение всем возможным несогласным. Кстати, благодаря этой тактике «варвары» потерпели сокрушительное поражение.

Из этих строк ясно, что в далеком VI в. до н. э. обитатели Монголии были далеки от того, чтобы считаться искусными всадниками, какими они стали в более поздние времена. Они были кочевниками, но пешими кочевниками, и, по всей вероятности, охотниками и собирателями, как ранние финны, хотя маловероятно, что они занимались примитивным земледелием. В любом случае можно с определенностью сказать, что культура использования лошади еще не произвела революции в их жизни.

Если вспомнить, что скифы и сарматы из Туркестана задолго до этого периода были известны своим искусством верховой езды и своей тактикой конного боя, становится ясно, что это туранцы позаимствовали использование лошади у иранских кочевников с запада, а не наоборот. Более того, даже в более поздние времена (в I в. до н. э.), когда гунны приобрели известность как конные воины, считалось, что лошади с иранского запада гораздо лучше тех, что были у туранцев.

В течение всего этого времени имело место постоянное проникновение культурных влияний с Запада на Восток. Благодаря открытиям П. К. Козлова в Северной Монголии у нас есть вполне определенное археологическое подтверждение этого движения цивилизации. В некоторых захоронениях, обнаруженных в этом районе, и, без сомнения, принадлежавших ранним гуннским вождям, были найдены различные предметы искусства, украшенные такими же узорами, какие были распространены у иранских кочевников из Туркестана и Южной России. Не менее интересен тот факт, что другие предметы, найденные в этих захоронениях, безошибочно выдают греческое влияние и, вероятно, попали туда через Центральную Азию из греческих колоний, существовавших на северном побережье Черного моря.

Но гораздо важнее, чем художественное влияние, которое иранские кочевники с запада имели на туранских кочевников с востока, был тот факт, что туранские обитатели Монголии почти полностью переняли образ жизни и обычаи своих иранских соседей с запада. И конечно, самым важным из этих заимствований стало использование лошади для верховой езды. За этим последовала всеобъемлющая революция в образе жизни и обычаях, так что вся материальная культура туранских народов изменилась полностью. Мы до сих пор не можем с точностью утверждать, когда произошла эта огромная трансформация. Но это должно было случиться около 400 г. до н. э., или, более грубо, между 541 г. до н. э., когда, как мы знаем, туранцы еще сражались пешими, и 300 г. до н. э., когда те же самые туранцы уже стали искусными наездниками. Подтверждением этого изменения, как и в большинстве других случаев, служат весьма расплывчатые и косвенные китайские записи.

После падения династии Западная Чжоу (771 г. до н. э.) Китай раскололся на несколько феодальных государств, которые номинально являлись подданными императора Восточной Чжоу, но в действительности были полностью автономными. Среди этих государств было царство Чжао, занимавшее большую часть современной провинции Шаньси и, следовательно, находившееся вблизи границы с Монголией. Один из правителей этого маленького царства (по имени У Лин, правивший с 325 по 298 или 295 г. до н. э.) снискал громкую славу благодаря своей успешной войне с северными варварами. Однако, как нам сообщают летописи, этого успеха он добился, только когда он заставил своих солдат согласиться носить варварскую одежду и сражаться варварским способом.

Как мы уже видели, у китайцев существовал старый обычай сражаться, стоя на боевых колесницах. Кроме того, до этого времени основным оружием китайского воина был короткий меч, а китайский костюм, как военный, так и гражданский, состоял из свободного платья и тапочек или сандалий. Согласно новым приказам царя Чжао, китайские войска должны были носить одежду как у гуннов, стрелять из лука и биться длинными мечами вместо коротких. Более того, воинам пришлось научиться стрелять из лука и драться сидя на лошади, как это делали гунны. Приказ перейти на гуннскую одежду, вероятно, означал, что вместо тапочек и свободных платьев воины Чжао должны были носить сапоги и штаны, больше подходившие для всадников.

Царь Чжао доказал, что был великим первопроходцем во многих областях. После него боевые колесницы стали постепенно выходить из употребления по всему Китаю, и в течение следующих веков не только войска, расположенные вблизи монгольской границы, но и другие китайцы повсеместно приучились носить штаны и сапоги.

Однако нас в данном случае интересуют не китайцы, а туранцы, поэтому рассказ о царе Чжао особенно важен тем, что из него мы узнаем, какую огромную трансформацию претерпели северные соседи Китая. Мы видели, что двумя веками раньше они жили и сражались пешими, и можем предполагать, что их главным оружием в бою был скорее меч, чем лук и стрелы. Несмотря на отсутствие детальной информации, крайне сомнительно, что в этот ранний период гунны носили штаны и сапоги.

После смерти царя Чжао и примерно до III в. н. э. в китайских записях нет ничего особенно интересного в отношении обитателей Монголии. Однако примерно к этому времени летописцы Поднебесной внезапно начинают демонстрировать огромный интерес к образу жизни и обычаям своих северных соседей, что позволяет нам получить вполне адекватную картину культурной жизни гуннов того времени.

В это время практически все многочисленные племена, обитавшие в Монголии, входили в состав вновь созданной конфедерации, во главе которой стояло племя, известное как хунну. Нет сомнений, что хун-ну были потомками народа, в более ранние времена известного как хун-ю. Поскольку в наши дни все согласны с тем, что хун-ну, по меньшей мере частично, являлись предками народа, известного европейским хроникерам как гунны, мы в дальнейшем в этой работе будем называть их гуннами. Как мы уже видели, эти гунны определенно имели тесное родство с варварами под названием ди и со многими племенами под названием рунг. Но в данный период все эти более мелкие племена были поглощены конфедерацией хунну и окончательно исчезли с исторической сцены.

Из китайских летописей видно, что все народы, входившие во вновь созданное гуннское объединение, имели очень сходную культуру, и эта культура была очень близка к той, которая существовала у иранских кочевников запада. В действительности, очевидно, что практически все народы Центральной Азии, от степей Южной России до Западной Маньчжурии, независимо от расы, к которой они принадлежали, и языка, на котором они говорили, пришли к одному и тому же образу жизни. В связи с этим интересно отметить, что великий гуннский правитель, создавший империю гуннов – империю, куда входили народы совершенно разных рас и языков, называл себя «господином всех, кто стреляет из лука с лошади», таким образом, обозначая характерную особенность этой степной культуры.

В качестве иллюстрации образа жизни своих северных соседей китайцы рассказывают, что у гуннов нет городов, обнесенных стенами, и нет даже постоянных жилищ; что они постоянно перемещаются с места на место, чтобы обеспечить свежие пастбища для своих стад. Однако, несмотря на их кочевую жизнь, у каждого племени и у каждого хозяйства всегда есть своя резервная территория, пользоваться которой могут только они, и никакая другая группа не может пасти там свой скот.

По рассказам китайцев, гунны жили в палатках (шатрах), стены которых были сделаны из войлока, и из их описания следует, что эти убежища уже тогда имели круглую форму, или форму юрты, характерную для более поздних тюркских и монгольских народов.

Одежда гуннов, как и их обстановка, делалась из шкур и войлока. Шкуры сшивались с помощью нитей из кожи или пакли. Судя по всему, гунны не были знакомы с ткачеством (или, по меньшей мере, его не практиковали).

Летописцы того времени не оставили нам более детального описания одежды гуннов, но, согласно более поздним китайским преданиям, костюм гунна состоял из следующих предметов: прежде всего пара длинных штанов, накрепко завязанных у лодыжек, на ногах кожаные сапоги, иногда снабженные войлочной подошвой. Верхняя часть костюма состояла из свободной рубахи, доходившей до колен, однако какой бы свободной она ни была, ее рукава всегда плотно обегали запястья. Рубаха не застегивалась на пуговицы, но у нее имелся длинный кожаный пояс, концы которого свисали спереди. Во время войны такая кожаная рубаха служила своего рода доспехом. Иногда поверх рубахи надевался короткий плащ из меха.

Гунны прокалывали мочки ушей, чтобы носить серьги. На голове они обычно носили меховую шапку. Волосы в основном сбривали, но существовал обычай оставлять на макушке прядь волос и позади каждого уха заплетать короткую косичку. Можно предположить, что две косички, которые носили гунны, были предшественниками китайской косички. Как известно, ношение одной косички вошло в обычай у китайцев в недавние времена и было привнесено в Китай туранскими маньчжурами в XVII в., когда они завоевали Поднебесную империю.

Древние китайские летописцы особенно подчеркивают, что гунны не стремились заниматься земледелием, и в широком смысле слова такое утверждение, несомненно, справедливо в отношении племен, доминировавших в гуннской конфедерации. В то же время определенно известно, что несколько народов, входивших в гуннскую конфедерацию, в том числе киргизы из Юго-Западной Сибири и дунху с юго-запада Монголии, в какой-то степени занимались земледелием. Более того, одно или два случайных замечания в китайских хрониках показывают, что даже в самом сердце владений гуннов земледелие не было чем-то совершенно неизвестным. В связи с этим интересно отметить, что тюркский язык – язык, на котором предположительно говорили сами гунны и большинство их подданных, на удивление богат словами, связанными с культурными растениями и земледельческими орудиями.

Эти факты служат веским подтверждением теории, согласно которой ранние туранцы изначально не принадлежали к культуре конных кочевников, и во многих местах они уже перешли от собирания съедобных растений к оседлому земледелию, когда их развитие в этом направлении внезапно прекратилось благодаря контактам со степной культурой иранских кочевников с запада.

Подъем империи гуннов, несомненно, вел к сдерживанию развития земледелия у туранских народов Восточной Азии. Проще было следовать образу жизни, принятому правящим гуннским кланом, и питаться преимущественно мясом и молоком. Мясо гунны добывали, частично отстреливая диких животных и птиц (рыбная ловля играла в жизни степных народов очень небольшую роль), но главным источником животной пищи были огромные стада домашних животных. Самыми распространенными из этих животных были лошади, овцы и крупный рогатый скот. Гунны разводили также верблюдов, ослов и мулов, но в меньших количествах. Довольно странно, что свиньи, которые играли такую важную роль в жизни тунгусских племен Восточной Маньчжурии и обитателей самого Китая, были почти незнакомы степным кочевникам.

Среди трех наиболее распространенных домашних животных (лошадей, овец и крупного рогатого скота) лошади, безусловно, отводилось самое важное место. Следом за ней шла овца. Лошадей ценили не только за то, что на них можно было ездить верхом, но и за их мясо, шкуру и кобылье молоко. Из случайных упоминаний в китайских хрониках, очевидно, что даже в эти древние времена среди всех гуннских народов употребление кумыса уже было распространено повсеместно.

Древние китайские историки не упоминают о наличии у гуннов производства керамики или изделий из металла, в результате чего возник спор о том, были ли они знакомы с этими ремеслами. Полное отсутствие керамики у современных калмыков (или западных монголов) и других современных туранских народов подкрепило уверенность в том, что как минимум изготовление керамики было практически неизвестно ранним кочевникам Монголии. К счастью, в этом вопросе нам на помощь пришла археология, показавшая, что во времена расцвета империи гуннов в различных частях Монголии делали грубую неглазурованную (но в большинстве случаев украшенную геометрическими орнаментами) керамику.

Кроме того, археология помогла нам решить проблему с обработкой металла в империи гуннов. Раскопки в районе Минусинска в Юго-Западной Сибири показали, что народы, обитавшие на этой территории в те времена, когда они подверглись нападению гуннов и стали их подданными, достигли высокого мастерства в изготовлении предметов из меди, бронзы и железа. Однако весьма сомнительно, чтобы эта сибирская культура обработки металла когда-либо оказывала существенное влияние на обитателей самой Монголии, в связи с чем особую ценность имеют раскопки, проведенные японскими археологами в Восточной Монголии. Работа Тории показала, что искусство изготовления предметов из меди и бронзы было неизвестно древним обитателям Монголии (все подобные предметы, найденные в этом регионе, имели китайское происхождение), но среди большинства (если не всех) этих туранских народов были широко распространены знания в области работы с железом. Как следствие, мы приходим к выводу, что наконечники стрел, мечи и другое оружие, использовавшееся гуннами, наверняка было изготовлено местными ремесленниками.

Помимо заботы о своих стадах, основным занятием мужчин из гуннских племен была война. Тренировки по отработке боевых навыков начинались в очень раннем возрасте. Еще будучи маленькими, мальчики учились ездить верхом на овцах и стрелять из миниатюрных луков по птицам и грызунам. Становясь старше, они учились добывать пищу, отстреливая зайцев и лис. А как только они становились способны натянуть полноразмерный лук, их посвящали в ранг воинов.

Кроме того, сообщается, что гунны привыкли совершать свои набеги при растущей луне, а когда она старела, они вели себя смирно. Как более поздние тюрки и монголы, гунны не стеснялись отступать перед превосходящими силами противника, поскольку они всегда могли вернуться, когда армию врага распускали. Основным оружием, конечно, был лук и стрелы, а стрельба велась с лошади. Но в рукопашном бою гунны использовали также мечи и копья. Если гуннский воин захватывал добычу или пленника, его поздравляли, поднося ему полную чашу вина (кумыса). Кроме того, добыча и пленник становились его личной собственностью. Пленников, захваченных во время войны, либо убивали, либо они становились рабами своего гуннского хозяина.

Китайские летописи единогласно сообщают нам, что гуннам были неизвестны Ли – правила этикета и И – нормы морали, и это, естественно, означает, что правила этикета и нормы морали гуннов сильно отличались от тех, что существовали в Поднебесной империи. Особенно шокировал китайцев тот факт, что повышенное внимание уделялось молодым и сильным (именно они получали самые лакомые куски во время еды), в то время как к старым и слабым относились без всякого почтения.

Не менее возмутительной с китайской точки зрения была не превалировавшая среди гуннов полигамия, поскольку среди китайцев она была распространена не меньше, чем среди «варваров», а тот факт, что у гуннов после смерти мужчины его сын женился на всех женах своего отца, за исключением собственной матери. Если у мужчины не было сына, то его жен должен был взять его младший брат. Этот обычай, широко распространенный практически среди всех ранних туранских народов, несомненно, был направлен на то, чтобы позаботиться о незамужних женщинах, которые в противном случае остались бы без защиты.

Конечно, у гуннов были собственные имена, но, в отличие от китайцев, они не использовали фамилий. Однако отсутствие фамилии не мешало гуннам хранить в памяти сложные генеалогические древа и гордиться своим происхождением от прославленных вождей. Кстати, при определении своего происхождения гунны, по-видимому, учитывали только сторону отца, отличаясь в этом вопросе от дунгху, или «восточных варваров», у которых сохранились заметные следы системы наследования по материнской линии.

Но, несмотря на то что гунны вели свою родословную от отца к сыну, у них не существовало правила первородства. Более того, нередко преемником главы племени или конфедерации становился не сын прежнего вождя, а его младший брат, особенно в тех случаях, когда дети умершего вождя были малолетними и не могли вести воинов в бой. Такое правило существовало не только у гуннов, но и у всех более поздних туранских народов. Отсутствие точно определенного правила наследования не раз приводило к катастрофическим последствиям для различных туранских империй, начиная с гуннов и до новых времен, поскольку за смертью правителя часто следовала отчаянная схватка за власть между всеми его братьями и сыновьями и, как следствие, возникала непрерывная череда гражданских войн.

Несмотря на то что между гуннами и китайцами часто велись дипломатические переговоры, последние подчеркивают, что гунны так никогда и не переняли от них письменности. Печальный факт для археологов, для которых это означает, что они должны отставить всякую надежду найти какие-нибудь исторические записки гуннов или хотя бы какие-то простые надписи. Впрочем, нет ничего удивительного в том, что гунны были не способны овладеть китайскими иероглифами, поскольку они совсем не подходили для того, чтобы писать на туранских языках. Прошло еще много веков, прежде чем туранцы обзавелись письменностью (тюрки в VIII в.), и когда они это сделали, то использовали не китайские иероглифы, а фонетическое письмо, созданное на основе одного из ближневосточных алфавитов.

Учитывая длительные исторические контакты, существовавшие между гуннами и китайцами, кажется удивительным, как мало заимствовали друг у друга эти два народа. Только в области политического устройства у гуннов прослеживаются некоторые черты, заимствованные у китайцев. Так, гунны, подобно китайцам, награждали своих правителей титулом Сын Неба. Более того, официальная иерархия у гуннов была устроена по парному принципу, например, «левый» и «правый» военачальник, «левый» и «правый» маршал. И в этой иерархии у гуннов, как и у китайцев, «левый» сановник имел преимущество перед своим «правым» коллегой. Однако следует заметить, что если китайские чиновники получали должности благодаря своим достоинствам, то у гуннов почти все высшие должности были наследственными.

По рассказам китайцев, верховный правитель гуннов, шаньюй, каждое утро делал ритуальный поклон солнцу и каждый вечер – луне. В году у гуннов было три главных праздника. В первый месяц каждого года шаньюй в окружении вождей главных племен совершал торжественное жертвоприношение. На пятый месяц совершался еще один аналогичный ритуал, но на сей раз жертвы приносились предкам, небесам, земле и различным сверхъестественным существам. На девятый месяц созывали еще одно общее собрание, носившее более светский характер, во время которого производился общий подсчет численности племен и их скота.

Также гунны практиковали некоторые специальные церемонии, каким-то неясным образом связанные с их религиозными воззрениями. Так, рассказывается, что, давая торжественную клятву или заключая соглашение, они приносили в жертву белую лошадь, и те, кто в этом участвовал, должны были пить кровь этого животного, смешанную с вином. Тот факт, что иногда гунны делали ритуальные чаши из черепов убитых ими врагов, вероятно, тоже имел какой-то скрытый религиозный смысл. Этот обычай гунны переняли у своих западных соседей – скифов и сарматов.

Несмотря на то что обычаи гуннов шли вразрез с китайскими представлениями о торжествах и этикете, точно известно, что собственные обычаи гунны соблюдали очень строго. Среди самых курьезных положений этикета гуннов было правило, согласно которому каждый иностранный посланник, прежде чем получить аудиенцию у шаньюя, должен был покрасить свое лицо в черный цвет.

Законы у гуннов, насколько нам известно, были очень простыми. Преступников очень редко помещали в заточение, поскольку содержание тюрьмы обходилось слишком дорого. За небольшие преступления им ломали лодыжки. Наказанием за большие преступления была смерть. Суд проходил очень быстро, рассмотрение дела длилось не больше десяти дней.

Умерших хоронили с большими почестями. Тело одевали в пышный наряд, а в могилу клали золотые и серебряные предметы. Когда умирал вождь, гунны нередко, как и скифы, следовали варварскому обычаю убивать нескольких его наложниц и вассалов, чтобы они могли последовать за своим хозяином в мир духов. В этой связи можно добавить, что китайцев шокировало то, что гунны не воздвигали над могилой курганов и не сажали деревьев и что, прощаясь с умершим, они не одевались в траурные одежды.