Из-за почти идеальной координации и готовности пожертвовать собой за общее дело колонии муравьев часто сравнивают с социалистическими обществами. И там и там – рай для трудящегося. Однако при сопоставлении с порядком в муравейнике даже самый вымуштрованный человеческий трудовой коллектив выглядит как неэффективная анархия. Люди после работы идут домой, выпивают, сплетничают, ленятся – ничего этого уважающий себя муравей никогда бы не сделал. Невзирая на масштабнейшую пропагандистскую деятельность коммунистических режимов, люди отказываются жертвовать собой ради общего блага. Мы думаем об интересах сообщества, но не до такой степени, чтобы забывать о своих собственных. Коммунистический проект провалился потому, что система стимулирования экономики была оторвана от человеческой натуры. К сожалению, это произошло только после того, как он спровоцировал невероятные страдания и огромное количество смертей.

Нацистская Германия стала ареной совершенно иной идеологической трагедии. И здесь коллективное (das Volk) было поставлено выше индивидуального, но, вместо того чтобы полагаться на переустройство общества, были выбраны методы назначения козла отпущения и манипуляции представлениями о генетике. Людей разделили на «высшие» и «низшие» типы, и первых нужно было защищать от загрязнения путем смешения со вторыми. Выражаясь чудовищным языком нацистов, чтобы обеспечить здоровье немецкой нации (Volk), требовалось уничтожить злокачественные элементы. Эта идея осуществлялась самым ужасным образом, вследствие чего биология приобрела дурную славу в западных обществах.

Однако не следует думать, что лежащая в основе такой селекции идеология была связана исключительно с тем временем и местом. В первое десятилетие XX в. евгеническое движение, стремившееся улучшить человечество путем «размножения более приспособленного племени», широко распространилось и обрело большую популярность и в США, и в Великобритании. На основании идей, уходящих корнями в представления Платона об идеальном государстве, считалась допустимой кастрация преступников. А социал-дарвинизм – идея, что в экономике, построенной на принципе laissez faire (то есть в которую не вмешивается государство), сильные победят в конкуренции слабых, что приведет к общему улучшению населения, – и в наши дни служит источником вдохновения для создателей политических программ. В соответствии с этой точкой зрения бедным не следует помогать, чтобы не нарушать естественный порядок.

Политическая идеология и биология – нелепая пара, и большинство биологов предпочитают спать в отдельной комнате. Причина, по которой мы в этом не преуспели, – невероятная привлекательность слов «природа» и «естественный». Они звучат так убедительно, что любая идеология желает прибрать их к рукам. Это означает, что биологи, которые пишут о поведении и обществе, рискуют оказаться втянутыми в область политики. Такое, например, случилось с нами после публикации исследования о справедливости у обезьян. Мы продемонстрировали, что капуцин, как правило, отказывается от огурца, как только его сосед начинает получать виноград, и газеты использовали наши открытия, чтобы призывать к более эгалитарному обществу. «Если обезьяны не выносят несправедливого отношения, почему его должны терпеть мы?» – спрашивали авторы публицистических статей. Это вызвало странную реакцию: так, например, по электронной почте пришло письмо, в котором нас обвиняли в принадлежности к коммунистам. По мнению его автора, мы пытаемся подорвать капитализм, который, очевидно, о справедливости не заботится. При этом критик не обратил внимания на то, что наши обезьяны действовали в полном соответствии с принципами свободного рынка. Разве это не по-капиталистически – сравнивать то, что получаешь сам, с тем, что получают другие, и жаловаться на несправедливую цену?

В 1879 г. американский экономист Фрэнсис Уокер пытался объяснить, почему представители его профессии «пользуются столь дурной репутацией среди обычных людей». Он приписывал это их неспособности понять, почему человеческое поведение расходится с экономической теорией. Мы не всегда поступаем в соответствии с требованием экономики – в основном потому, что мы одновременно и менее эгоистичны, и менее рациональны, чем полагают экономисты. Экономистов обучают иметь дело с картонной версией человеческой натуры, и они настолько в нее уверовали, что их собственное поведение зачастую начинает ей соответствовать. Психологические тесты показывают, что студенты, специализирующиеся в экономике, более эгоистичны, чем средний студент колледжа. Судя по всему, погружение год за годом в капиталистическую модель собственной выгоды убивает всякое стремление действовать в интересах общества, которое, скорее всего, у этих студентов изначально было. Они перестают доверять другим людям, а те, в свою очередь, перестают доверять им. Отсюда и дурная репутация экономистов.

Общественным млекопитающим, наоборот, хорошо известны доверие, преданность и солидарность. Как шимпанзе в Национальном парке Таи, они не бросают тех, кому не повезло. Более того, у них есть способы урезонивать потенциальных нахлебников и мошенников: например, не сотрудничать с теми, кто не сотрудничает с ними. Взаимовыгодные отношения позволяют им выстроить своего рода систему поддержки, которая многим экономистам представляется химерой. В жизни группы наших ближайших родственников несложно распознать и капиталистический дух конкуренции, и прекрасно развитый дух коллективизма. Таким образом, в политической системе, которая подошла бы нам лучше всего, необходим баланс этих двух тенденций. Мы не муравьи, чистый социализм нам не подходит. Недавняя история показала, что происходит, когда подавляются индивидуальные амбиции. Но хотя падение Берлинской стены было встречено как триумф свободного рынка, нет никакой гарантии, что чистый капитализм окажется хоть сколько-нибудь лучше социализма.

Правда, едва ли чистый капитализм хоть где-нибудь существует. Даже в Соединенных Штатах полно сдержек и противовесов, профсоюзов и дотаций, ограничивающих рынок. Однако по сравнению с остальным миром США являются своего рода экспериментом по нерегулируемой конкуренции. Этот эксперимент сделал их самым богатым государством в истории нашей цивилизации. Но продолжает удивлять тот факт, что здоровье нации все больше отстает от ее богатства.

Раньше граждане США были самыми здоровыми и высокими в мире, а теперь страна находится где-то внизу рейтинга промышленно развитых государств по показателям продолжительности жизни и высоты роста, но зато на самом верху – в области подростковых беременностей и детской смертности. В то время как в других странах средний рост увеличивался примерно на 2,5 см с каждым десятилетием, в США этого не происходило с 1970-х гг. В результате жители Северной Европы теперь в среднем на 7–8 см выше американцев. Это не объясняется недавней иммиграцией в Штаты – она составляет слишком небольшую долю, чтобы повлиять на эту статистику. И в плане средней продолжительности жизни США отстают от остального мира. По этому важнейшему показателю здоровья американцы уже не входят даже в топ-25 стран.

Как это объяснить? Первая причина, приходящая на ум, – приватизация сферы здравоохранения, которая приводит к тому, что у миллионов людей нет медицинской страховки. Но проблема может лежать и глубже. Британский экономист Ричард Уилкинсон, собравший по всему миру огромный массив данных по взаимосвязям между социоэкономическим положением населения и его здоровьем, во всем винит неравенство. При наличии огромного числа бедных разрыв в доходах в США напоминает ситуацию в странах третьего мира. Один процент самых богатых американцев получает больше, чем совокупный доход 40 % населения, составляющего низший класс. Это гигантский разрыв по сравнению с Европой и Японией. Уилкинсон утверждает, что огромное неравенство в доходах разъедает ткань социума. Оно вызывает возмущение и подрывает доверие, что приводит к стрессу и у богатых, и у бедных. В такой системе никто не чувствует себя хорошо. Результатом является то, что сейчас в самом богатом государстве в мире показатели здоровья населения гораздо ниже, чем раньше.

Что бы мы ни думали о какой-либо политической системе, если она не справляется с тем, чтобы улучшать физическое здоровье и благополучие своих граждан, значит, в ней есть проблемы. И так же, как коммунистический проект рухнул из-за несоответствия между идеологией и человеческим поведением, неограниченный капитализм может оказаться нежизнеспособным и вредным, поскольку он утверждает материальное благополучие немногих в ущерб всем остальным. В этом он идет вразрез с долгой эволюционной историей эгалитаризма, который, в свою очередь, связан с нашей природной склонностью к сотрудничеству. Эксперименты над приматами показывают, как разваливается кооперация, если ее плоды не делятся между всеми участниками, и, скорее всего, по тому же принципу строится человеческое поведение.

Таким образом, в книге природы есть страницы, которые порадуют и либералов, и консерваторов, и тех, кто полагает, что мы все в одной лодке, и тех, кто верует в стремление к собственной выгоде. Когда Маргарет Тэтчер заявила, что такой вещи, как общество, не существует, она явно описывала не тех в высшей степени социальных приматов, которыми мы являемся. А когда Петр Кропоткин, русский князь, революционер-анархист, географ и геоморфолог (1842–1921), полагал, что борьба за существование может привести только ко все большей кооперации, он закрывал глаза на свободную конкуренцию и ее стимулирующие эффекты. И теперь перед нами стоит сложная задача – найти верный баланс между этими двумя сторонами.

Вероятно, человеческие общества более эффективны, если по своему устройству максимально приближены к небольшим сообществам наших предков. Мы совершенно точно развивались не для того, чтобы жить в городах с миллионным населением, где повсюду натыкаешься на незнакомцев: они угрожают нам на темных улицах, мы сидим рядом с ними в автобусах, показываем им средний палец в дорожных пробках. Подобно бонобо с их сплоченными сообществами, наши предки жили в окружении людей, которых знали и с которыми взаимодействовали каждый день. Примечательно, что современные общества действительно упорядочены, продуктивны и относительно безопасны. Но градостроителям стоило бы поработать над тем, чтобы приблизить жителей городов к общинной жизни прошлого, где любой знал, как зовут каждого ребенка и где тот живет.

Термин «социальный капитал» отсылает нас к общественной безопасности и ощущению защищенности, порождаемому привычной окружающей обстановкой и тесными социальными взаимосвязями. Старые кварталы в таких городах, как Чикаго, Нью-Йорк, Лондон и Париж, производят социальный капитал, но только потому, что и были созданы таким образом, чтобы люди жили, работали, ходили в магазины и в школу. В результате люди знакомятся и у них появляются общие ценности. Молодая женщина, идущая вечером домой, будет находиться в окружении местных жителей, заинтересованных в безопасности на улицах, и может чувствовать себя защищенной. Она находится под негласным наблюдением бдительных соседей. Современная тенденция на пространственное разделение мест, где человек может удовлетворять свои разнообразные потребности, разрушает эту традицию, заставляя нас жить в одном месте, ходить в магазин – в другом, а работать – в третьем. Это катастрофа для развития сообществ, не говоря уж о том, сколько времени и топлива тратится на перемещение всех этих людей и какой стресс это вызывает.

По словам Эдварда Уилсона, биология держит нас «на поводке» и лишь в ограниченной степени позволяет нам отклониться от того, кто мы есть. Мы можем строить свою жизнь как нам угодно, но будем ли мы процветать, зависит от того, насколько хорошо такая жизнь будет соответствовать человеческим предрасположенностям.

Я столкнулся с ярким примером этого, когда пил чай вместе с одной молодой парой во время визита в израильский кибуц в 1990-е гг. Они оба воспитывались в соседних кибуцах, когда детей еще разлучали с родителями, чтобы те росли вместе с другими детьми в интернате. Супруги объяснили, что теперь от этой практики отказались и родителям позволено забирать детей домой после школы и оставлять на ночь. Они сказали, что это изменение принесло им большое облегчение, потому что «просто кажется правильным», когда дети живут вместе с родителями.

Это так очевидно! В кибуцах нащупали предел поводка. Я не решаюсь предсказывать, что мы, люди, можем и не можем делать, но связь между матерью и ребенком должна была бы казаться священной и неприкосновенной, поскольку лежит в основе всей биологии млекопитающих. Мы натыкаемся на те же самые пределы, когда решаем, какое общество строить и как добиваться признания прав человека по всему миру. Мы связаны человеческой психологией, формировавшейся на протяжении миллионов лет жизни в небольших сообществах, и нам нужно каким-то образом структурировать мир вокруг себя с учетом этой психологии. Если бы нам удалось воспринимать людей на всех континентах как «своих», вовлекая их в наш круг взаимопомощи и эмпатии, тогда мы бы строили жизнь, опираясь на свою природу, а не идя против нее.

В 2004 г. израильский министр юстиции Йосеф Лапид вызвал политический скандал, выразив сочувствие противнику. Он раскритиковал планы армии Израиля смести с лица земли тысячи палестинских домов в зоне вдоль границы с Египтом. Его задели за живое кадры в вечерних новостях: «Когда я увидел по телевизору кадры, где старуха на четвереньках ползает по руинам своего дома, ища под плитками пола свои лекарства, я подумал: „Что бы я сказал, если бы это была моя бабушка?“» Бабушка Лапида стала жертвой холокоста. Однако сторонникам жестких государственных решений, разумеется, не понравились подобные умонастроения, и они изо всех сил старались от них отмежеваться. Этот инцидент показывает, как простая человеческая эмоция может расширить чье-то представление о группе «своих». Лапид внезапно осознал, что палестинцы тоже являются частью его круга внимания и заботы. Эмпатия – единственное оружие в человеческом арсенале, способное избавить нас от проклятия ксенофобии.

Но эмпатия вещь хрупкая. У наших ближайших родственников она включается в результате событий, происходящих внутри их сообщества, когда, например, в беду попадает детеныш, но так же легко выключается в отношении чужаков или представителей других видов, в частности тех, которые служат им добычей. То, как шимпанзе разбивает череп живой мартышки, колотя ее о дерево, чтобы добраться до мозга, вряд ли может служить рекламой эмпатии у человекообразных обезьян. Бонобо менее жестоки, но в их случае эмпатии тоже приходится проходить через несколько фильтров, прежде чем она получит свое выражение. Зачастую эти фильтры ее останавливают, потому что ни одна человекообразная обезьяна не может себе позволить все время ощущать жалость ко всем живым существам. То же верно и для людей. То, как мы запрограммированы эволюцией, затрудняет идентификацию с чужаками. Мы устроены так, чтобы ненавидеть своих врагов, игнорировать потребности людей, которых мы едва знаем, и не доверять всем, кто не похож на нас. Даже если внутри своих сообществ мы по большей части склонны к сотрудничеству, то по отношению к незнакомцам мы, подобно другим животным, ведем себя совершенно иначе.

Такой подход был в афористичной форме изложен Уинстоном Черчиллем задолго до того, как он заработал репутацию выдающегося военного и политического деятеля. Он написал: «История человеческого рода – это война. Если не считать периодов недолгого и неспокойного затишья, мира на земле не было никогда; бесконечная кровавая распря царила повсюду еще до начала времен». Как мы уже видели, это грубое преувеличение. Никто не отрицает нашего воинственного потенциала, но Черчилль определенно неправильно оценил продолжительность мирных периодов. Современные охотники-собиратели большую часть времени сосуществуют мирно. Вероятно, это даже в большей степени относилось к нашим предкам, жившим на планете, где имелось много свободного пространства и необходимость конкурировать друг с другом была относительно невысока. Наверняка между группами на протяжении долгого времени царила гармония, прерываемая лишь краткими периодами конфликтов.

Даже при том, что обстоятельства изменились – отчего сохранять мир стало гораздо труднее, чем в прежние времена, – возвращение к образу мыслей, способствовавшему взаимовыгодным межгрупповым взаимодействиям, возможно, не столь уж невероятно, как может показаться любителям подчеркивать нашу воинственную сторону. В конце концов, у нас имеется по меньшей мере столь же долгая история мирных отношений с другими группами, как и вражды с ними. В нас присутствуют обе стороны: сторона шимпанзе, мешающая устанавливать дружественные отношения между группами, и сторона бонобо, допускающая сексуальные отношения и груминг за пределами своих границ.