Эгоцентричное чувство справедливости – просто элегантное описание зависти. Это страдание, которое мы ощущаем при виде кого-то, кто живет лучше нас. Оно весьма далеко от более широкого чувства справедливости, заставляющего нас беспокоиться также и о тех, кому хуже, чем нам. Если у мартышкообразных обезьян нет этого второго чувства, то как насчет человекообразных? Когда я попросил коллегу-приматолога Сью Сэвидж-Рамбо, которая проводит лингвистические исследования на бонобо, привести наглядные примеры эмпатии, она описала то, что мне кажется проявлением этого чувства в более широком смысле.

Сью заботилась о самке Панбанише, а остальной группой бонобо занимались другие люди. Панбаниша получала отличающуюся от рациона сородичей еду, например изюм и больше молока. Когда Сью приносила ей эти лакомства, остальные бонобо видели, что происходит, и начинали кричать. Они явно тоже хотели такую пищу. Заметив это, Панбаниша явно забеспокоилась, хотя ситуация была для нее выгодна. Она попросила сока, но, когда его принесли, пить не стала, а указала на друзей, помахав рукой в их сторону, и позвала криками. Они покричали ей в ответ и сели рядом с клеткой Панбаниши, явно ожидая тоже получить сок. Сью сказала, что у нее было четкое ощущение: Панбаниша хотела, чтобы она принесла остальным то же, что и ей.

Этого недостаточно, чтобы заключить, что у других животных существует чувство справедливости, но меня здесь больше всего завораживает связь с возмущением. Для того чтобы развить более широкое ощущение справедливости, индивидууму нужно уметь предчувствовать возмущение других. Есть веские причины избегать возникновения недовольства. Тот, кто не делится пищей, исключается из групп, члены которых кормятся вместе. В худшем случае тот, кому завидуют, рискует получить трепку. Может, поэтому Панбаниша избегала есть лакомства на глазах у своих друзей? Если это так, то мы, возможно, приближаемся к самому источнику принципа справедливости: избеганию конфликтов. Это напоминает мне историю о трех мальчиках в Амстердаме, которые бросили в канал две банкноты в 100 гульденов – сумма, недоступная детскому пониманию, – потому что нашли пять таких бумажек. Поскольку они не могли разделить пять банкнот на троих, то решили остаться в хороших отношениях, избавившись от того, что не делилось поровну.

Из скромного начала вырастают благородные принципы. Все начинается с возмущения, когда вы получаете меньше остальных, затем оно переходит в беспокойство о том, как будут реагировать другие, если вы получите больше, и заканчивается тем, что неравенство в целом объявляется чем-то плохим. Так рождается чувство справедливости. Мне нравится это последовательное развитие, потому что эволюция наверняка работает именно таким образом. Точно так же мы можем увидеть, как месть, через промежуточные этапы, могла привести к справедливости. Мышление приматов по принципу «око за око, зуб за зуб» служит «воспитательным» целям, обозначая цену нежелательного поведения. Хотя человеческая судебная система презирает голые эмоции, невозможно отрицать их роль в наших системах правосудия. В книге «Дикое правосудие: Эволюция мести» (Wild Justice: The Evolution of Revenge) Сьюзен Джейкоби объясняет, как правосудие рождается в процессе преобразования мести. Когда родственники жертвы убийства добиваются справедливости, ими руководит жажда возмещения вреда, хотя сами они могут описывать свои соображения более абстрактно. Джейкоби полагает, что одним из показателей уровня развития цивилизации является дистанция между пострадавшими лицами и удовлетворением их стремления к мести, отмечая при этом, что «существует постоянное противоречие между бесконтрольной местью как разрушительным фактором и контролируемой местью – неизбежным компонентом правосудия».

Решающее значение здесь имеют личные эмоции. В сочетании с пониманием того, как наше поведение сказывается на других, они формируют нравственные принципы. Это подход «снизу вверх»: от эмоций – к чувству справедливости. Он полностью противоположен представлению, что справедливость – это идея, предложенная мудрецами (отцами-основателями, революционерами, философами) после целой жизни размышлений о том, что плохо, а что хорошо, и о нашем месте во Вселенной. Подход «сверху вниз» (поиск объяснения того, как что-либо возникло, на основании конечного результата) почти всегда ошибочен. Его сторонники задаются вопросами, почему мы единственные, у кого есть справедливость, правосудие, политика, мораль и так далее, когда в действительности вопрос стоит совершенно иначе: из каких элементов все это строится? Каковы базовые составляющие, необходимые для возникновения справедливости, правосудия, политики, морали и так далее? Каким образом более сложное явление возникает из более простых? Как только начинаешь задумываться над этим вопросом, становится очевидным, что многие из таких элементов у нас общие с другими видами живых существ. Ничто из того, что мы делаем, не является полностью уникальным.

Главный вопрос человеческой морали – как мы перешли от межличностных взаимодействий к системе, направленной на общее благо. Я уверен, причина здесь не в том, что общественное благо стоит для нас на первом месте. Основной интерес для каждого индивидуума представляет отнюдь не группа, а он сам и его ближайшие родственники. Но с ростом социальной интеграции на поверхность выходят общие интересы, и таким образом сообщество в целом становится объектом внимания и заботы. Мы можем видеть зачатки этого процесса, когда в группе человекообразных обезьян одни особи улаживают отношения между другими. Они выступают посредниками в примирениях (сводят стороны вместе после ссоры) и прекращают драки, действуя беспристрастно ради установления мира в группе. Все это происходит потому, что каждый заинтересован в атмосфере сотрудничества.

Чрезвычайно интересно видеть, как работает это чувство общности: например, в том случае, когда негодующие вопли всей группы шимпанзе не дали Джимо продолжать преследовать младшего самца. Он тогда словно наткнулся на стену всеобщего недовольства. Другое происшествие в той же группе до сих пор свежо в моей памяти. Оно связано с Пиони, пожилой самкой. После смерти альфа-самки колонии мы около года не могли понять, кто из самок здесь теперь главная. Обычно это место занимает одна из самых старших самок, так что мы ставили на трех из них в возрасте 30–35 лет. В отличие от самцов, самки редко открыто демонстрируют соперничество за верхнее место в иерархии.

Однажды я наблюдал из своего кабинета за небольшой ссорой между несколькими молодыми самками; постепенно в нее вовлекались взрослые самцы, и в итоге все стало выглядеть очень серьезно. Шимпанзе кричали так громко, а самцы двигались так быстро, что я был уверен: в конце концов дело дойдет до крови. Но внезапно весь шум и гам прекратился, самцы уселись, тяжело дыша, а вокруг них собрались несколько самок. Атмосфера оставалась невероятно напряженной, и было ясно, что конфликт пока не улажен. Обезьяны просто устроили перерыв. Именно в этот момент я увидел, кто стал альфа-самкой. Пиони поднялась с покрышки, на которой отдыхала, и буквально все взоры обратились к ней. Подошли несколько младших обезьян, старшие тихонько закряхтели, как они это делают, чтобы предупредить других, пока Пиони медленно и решительно направлялась в центр собравшейся группы, а все остальные, застыв на месте, пристально следили за ней. Это выглядело так, будто королева вышла пообщаться с простым людом. Все, что дальше сделала Пиони, – это принялась вычесывать одного из двух самцов, и вскоре другие последовали ее примеру, начав вычесывать друг друга. Второй самец вскоре также присоединился к группе занимающихся грумингом. Спокойствие было восстановлено. Создалось такое впечатление, что никто не осмеливался затеять ссору снова после того, как Пиони так мягко положила ей конец.

Пиони, которую мы между собой называем «груминг-машиной», потому что она проводит огромное количество времени, вычесывая всех и каждого, решает все проблемы благодаря своей доброте, спокойствию и умению утешить, и, возможно, поэтому я и не замечал, что именно она стала теперь альфой. Впоследствии я видел и другие инциденты, однозначно подтверждавшие ее главенствующее положение, очень похожее на положение Мамы в арнемской колонии, только без железного кулака. Именно в такие моменты мы осознаем, что группа шимпанзе – это настоящее сообщество, а не кучка особей, просто проводящих вместе время.

Несомненно, самой могущественной силой, способной пробудить чувство общности, является вражда с чужаками. Она вынуждает объединяться тех, кто обычно конфликтует между собой. Возможно, у обитателей зоопарка это не так заметно, но в дикой природе у шимпанзе данный фактор определенно действует. Совершенно очевидно, что нашему виду свойственно объединяться против врагов. Вот почему часто говорят, что лучшей гарантией мира на Земле был бы инопланетный враг. Мы тогда смогли бы на практике применить лозунг «Война – это мир» из книги Джорджа Оруэлла «1984». В ходе эволюции человека враждебность к чужакам стимулировала внутригрупповую солидарность до того, как возникли нравственность и мораль. Вместо того чтобы просто улучшать взаимоотношения в нашем ближнем кругу, как делают человекообразные обезьяны, мы формулируем доктрины о ценности сообщества и о том, что общественные интересы должны превалировать над личными.

Глубочайшая ирония заключается в том, что благороднейшие из наших достижений – мораль и нравственность – эволюционно связаны с гнуснейшим видом нашего поведения – войной. Чувство общности, необходимое для первого, порождено вторым. Когда мы миновали переломный момент в конфликте между личными и общественными интересами, мы усилили социальное давление, чтобы каждый гарантированно вносил свой вклад в общее благо. Мы развили мотивационную структуру, включающую одобрение и наказание (в том числе интернализированные его формы, такие как вина и стыд), чтобы поощрять то, что благоприятно для сообщества, и противодействовать тому, что для него вредно. Мораль и нравственность стали главным инструментом укрепления социальной структуры нашего общества.

То, что общее благо никогда не распространяется за пределы группы, объясняет, почему в моральных нормах редко упоминаются представители внешнего мира: люди ощущают, что им позволено обращаться с врагами так, как недопустимо действовать внутри своего сообщества. Выход морали за эти пределы – величайший вызов нашего времени. Разрабатывая концепцию универсальных прав человека (которые должны распространяться даже на наших врагов, как предусмотрено Женевской конвенцией) или ведя дискуссии об этических проблемах использования животных, мы применяем систему, развившуюся по внутригрупповым причинам, в отношении тех, кто не принадлежит к нашей группе и даже нашему виду. Такое расширение морали за пределы определенного круга – дело тонкое и легко разрушимое. Наши величайшие надежды на успех основаны на нравственных чувствах, потому что над своими эмоциями мы не властны. В принципе, эмпатия может превозмочь любое правило, определяющее, как следует относиться к другим. Например, когда Оскар Шиндлер спасал евреев, не давая увозить их в концлагеря во время Второй мировой войны, он руководствовался чувствами, несмотря на то что тогда в обществе существовали четкие указания, как следует поступать с этими людьми.

Такие эмоции, как забота и любовь, могут приводить к нарушению установленных норм, как в случае с охранником тюрьмы, который во время войны должен был кормить заключенных только хлебом и водой, но ему иногда удавалось протащить им вареные яйца. Каким бы скромным ни был этот жест, он запечатлелся в памяти заключенных как знак того, что не все их враги были чудовищами. К тому же было много случаев, когда люди своим бездействием противостояли общей агрессивной тенденции: так, например, солдаты могли безнаказанно убить пленных, но не делали этого. На войне сдержанность может быть формой сострадания.

Эмоции берут верх над правилами. Вот почему, рассказывая о людях, служащих нам примером нравственного поведения, мы говорим об их сердцах, а не мозгах (хотя, как укажет вам любой специалист по нейронаукам, идея о том, что сердце является центром эмоций, давно устарела). Мы больше полагаемся на то, что чувствуем, чем на то, что думаем, когда решаем нравственные дилеммы. Как ни печально, но интеллектуальный подход мистера Спока для нас непригоден. Эта мысль превосходно выражена в притче о добром самаритянине, касающейся нашего отношения к людям, нуждающимся в помощи. Израненный человек, ставший жертвой нападения разбойников, лежал у дороги, ведущей из Иерусалима в Иерихон. Мимо несчастного прошел сначала священник, потом левит – оба представители духовенства, досконально знакомые со всеми этическими учениями. Эти люди не захотели прерывать свой путь для помощи пострадавшему, которого они не знали, и быстро перешли на другую сторону дороги. Только третий прохожий, самаритянин, остановился, перевязал раны пострадавшего, посадил на своего осла и привез в безопасное место. Самаритянин, религиозный изгой, проявил сострадание. Смысл библейской притчи заключается в том, чтобы при решении этических проблем не полагаться на книжную мудрость, а следовать велению сердца и относиться к любому как к ближнему своему.

В том что касается эволюции морали и нравственности, прочно укорененных в наших чувствах, легче согласиться с Дарвином и Вестермарком, чем с теми, кто считает, что ответ содержится в культуре и религии. Современным религиям всего пара тысяч лет. Сложно представить, чтобы человеческая психика была кардинально иной до возникновения религий. Не то чтобы религия и культура вообще не играли никакой роли, но основные элементы нравственности определенно появились раньше человечества. Мы наблюдаем их у наших родственников-приматов, причем эмпатия наиболее выражена у бонобо, а взаимовыгодные отношения – у шимпанзе. Моральные установки диктуют нам, когда и как применять эти наклонности, но сами наклонности существуют и развиваются с незапамятных времен.