Будучи молодым ученым, я как-то раз спросил всемирно известного эксперта по человеческому насилию, что он знает о примирении. Он прочитал мне лекцию о том, что наука должна сосредотачиваться на причинах агрессии, поскольку в них ключ к ее устранению. Мой интерес к разрешению конфликтов заставил его предположить, что я принимаю агрессию как данность, а этого он не одобрял. Его поведение напомнило мне позицию противников сексуального просвещения: зачем терять время на улучшение поведения, которое вовсе не должно существовать?

Естественные науки более прямолинейны и откровенны, чем социальные. Никакая тема не является запретной. Если нечто существует и может быть изучено, оно заслуживает изучения – все просто и ясно. Примирение не только существует – оно чрезвычайно широко распространено у социальных животных. В отличие от эксперта по насилию, я полагаю, что наша единственная надежда на укрощение агрессии заключается в улучшении понимания того, какими инструментами снабдила нас природа для работы с агрессией. Фокусировать внимание исключительно на проблемном поведении – то же самое, что пожарному знать все о пожаре и ничего о воде.

Один из триггеров – спусковых крючков – агрессии, часто упоминаемых учеными, на самом деле не столь уж важен именно из-за системы сдержек и противовесов, существующих у нашего вида. Речь идет о связи между скученностью и агрессией. Английский демограф XIX в. Томас Мальтус заметил, что рост населения автоматически замедляется из-за роста пороков и несчастий. Это вдохновило психолога Джона Кэлхуна провести кошмарный эксперимент. Он поселил растущую популяцию крыс в тесном загоне и заметил, что вскоре крысы начали проявлять сексуальную агрессию, убивать и поедать друг друга. Как и предсказывал Мальтус, рост популяции был естественным образом остановлен. Хаос и девиантное поведение привели Кэлхуна к новому термину «поведенческая клоака». Нормальное поведение крыс, так сказать, было спущено в канализацию.

Тут же посыпались сравнения уличных банд с крысиными стаями, бедных районов в центре города – с поведенческими клоаками, а территорий городов – с зоопарками. Нас предупреждали, что с дальнейшим ростом населения наш уже перенаселенный мир будет двигаться либо к анархии, либо к диктатуре. Если мы не прекратим размножаться, словно кролики, наша судьба предрешена. Эти представления настолько вошли в массовое сознание, что можно спросить почти любого, и он ответит, что перенаселение – одна из главных причин того, что нам никак не удается искоренить насилие среди людей.

Исследования приматов поначалу подтверждали этот ужасающий сценарий. Ученые сообщали, что обезьяны, живущие в городах Индии, более агрессивны, чем лесные. Другие исследователи заявляли, что приматы в зоопарках демонстрируют чрезмерный уровень насилия, поскольку ими правят задиры и тираны, доминирующие в социальной иерархии, которая является результатом жизни в неволе, а в дикой природе преобладают мир и эгалитаризм. Позаимствовав склонность к преувеличениям у популяризаторов науки, одна группа исследователей сообщила о «беспорядках в гетто» у павианов.

Пока я работал с макаками-резусами в зоопарке Генри Виласа в Мэдисоне (штат Висконсин), мы все время получали жалобы, что обезьяны постоянно дерутся, вероятно из-за того, что мы держим слишком большую группу макак в одном месте. Однако мне эти макаки казались абсолютно нормальными: я никогда не встречал ни одной группы резусов, в которой обезьяны не ссорились бы между собой. Кроме того, поскольку я вырос в стране с самой высокой плотностью населения в мире, то весьма скептически отношусь к любым попыткам установить взаимосвязь между перенаселенностью и агрессией. Я просто не вижу этого в человеческом обществе. И я задумал масштабное исследование макак-резусов, которые жили в определенных условиях много лет, зачастую даже поколениями. Самое скученное проживание было у животных в клетках, а самое свободное – на большом лесистом острове. У островных макак на одну особь приходилось в 600 раз больше площади, чем у «клеточных».

Нашим первым открытием стало то, что плотность населения ни в малейшей степени не влияет на агрессивность самцов. В действительности самый высокий уровень агрессии был обнаружен у свободно гуляющих самцов, а не у живущих в клетках. Клеточные самцы больше вычесывали самок, а самки – их. Груминг обладает успокаивающим эффектом: пока обезьяну вычесывают, частота сердцебиения у нее снижается. Самки реагировали иначе. Самкам резусов присуще чувство принадлежности к так называемой матрилинейной группе (основанной на родстве по материнской линии). Поскольку эти группировки конкурируют между собой, скученность провоцирует конфликты. Но между такими матрилинейными группами возрастает не только агрессия, как можно было бы подумать, но и количество груминга. Это означает, что самки изо всех сил стараются предотвращать агрессию, вычесывая самок, не принадлежащих к их группе. В итоге влияние скученности на макак значительно менее драматично, чем можно было бы подумать.

Мы говорим о «преодолении», подразумевая, что у приматов есть способы противостоять воздействию скученности. Возможно, благодаря своему более высокому интеллекту шимпанзе заходят еще дальше. Я до сих пор помню зиму, когда в арнемской колонии молодой выскочка Никки, казалось, был уже готов бросить вызов тогдашнему альфа-самцу Лёйту. Обезьяны жили в помещении, где конфронтация с признанным лидером была равносильна самоубийству. Помимо прочего, Лёйт пользовался неограниченной поддержкой самок: они помогли бы ему зажать соперника в угол, если бы Никки попробовал хоть что-то предпринять. Но как только мы выпустили группу наружу, начались проблемы. Самки передвигаются медленнее самцов, и на большом острове Никки мог легко избавиться от любой защиты, которую они могли организовать для Лёйта. На самом деле вся борьба за власть в арнемской колонии происходила на открытом воздухе, и никогда в помещении. Мы знаем, что у шимпанзе есть представление о будущем, и потому не стоит удивляться, что они выжидают подходящий момент для переворота.

Подобный контроль эмоций также можно наблюдать, когда шимпанзе, запертые в ограниченном пространстве клетки, стремятся избегать конфликтов. Они и в самом деле снижают агрессию. В этом шимпанзе немного похожи на людей в лифте или городском автобусе, которые ослабляют взаимное раздражение, минимизируя движения тела, зрительный контакт и громкие разговоры. Все это незначительные изменения поведения, однако к доступному пространству способны адаптироваться и целые культуры. Люди в густонаселенных странах зачастую демонстрируют подчеркнутое спокойствие, уравновешенность, почтительность, негромкий голос и уважение к личной жизни, даже если стены в домах буквально бумажные.

Наша изощренная способность адаптироваться к конкретным социоэкологическим условиям, как это назвал бы биолог, объясняет, почему число людей на квадратную милю вообще не оказывает влияния на смертность в результате убийств. В некоторых странах с высоким уровнем убийств, таких как Россия и Колумбия, плотность населения очень низка, а среди стран с наиболее низкой смертностью от убийств мы обнаруживаем Японию и Нидерланды, до предела переполненные людьми. Это также относится к городским районам, где происходит большинство убийств. Самый плотно населенный мегаполис – Токио, а один из самых просторных – Лос-Анджелес. Тем не менее в Лос-Анджелесе на тысячу человек в год приходится 15 убийств, а в Токио – меньше двух.

В 1950 г. в мире насчитывалось 2,5 млрд человек, теперь нас около 6,5 млрд. Это наиболее резкий рост с тех пор, как два тысячелетия назад начался отсчет, – тогда население планеты составляло 200–400 млн. Если бы перенаселенность действительно приводила к агрессии, мы бы погрязли в постоянных битвах. По счастью, мы происходим от длинной линии социальных животных, способных адаптироваться к любым условиям, в том числе неестественным, вроде битком набитых вагонов метро, городских улиц и торговых центров. Возможно, такая адаптация давалась нелегко, и бурные «празднования» каждую весну в арнемском зоопарке несомненно показывают, что шимпанзе предпочитают менее скученное существование. И все же приспособление предпочтительнее пугающей альтернативы, предсказываемой на основании эксперимента Кэлхуна с крысами.

Однако я бы добавил, что результаты, полученные Кэлхуном, могли объясняться не только скученностью. Поскольку у крыс стояло всего несколько кормушек, вероятно, какую-то роль играла и конкуренция. Это предупреждение для нашего вида, обитающего в еще более перенаселенном мире. У нас есть природный недооцененный талант хорошо переносить скученность, однако скученность в сочетании с нехваткой ресурсов – это уже совершенно другая история, которая вполне может привести к порокам и несчастьям, которые предвидел Мальтус.

При этом у Мальтуса были невероятно бесчеловечные политические взгляды. Он полагал, что любая помощь бедным свела бы на нет естественный процесс вымирания людей. Как он говорил, если и существует одно право, которым человек не обладает, то это право на пищу, которую он не может себе купить. Идеями Мальтуса вдохновлялось целое направление в социологии, начисто лишенное сострадания и известное под названием «социал-дарвинизм». В соответствии с этой теорией эгоистические интересы являются живительными соками общества, обеспечивающими процветание сильных за счет слабых. Идеи, оправдывающие сосредоточение несоразмерного количества ресурсов в руках немногих счастливцев, были успешно перенесены в Новый Свет, где вдохновили Джона Рокфеллера представить развитие бизнеса как «просто действие закона природы и закона Божьего».

Учитывая искажение эволюционной теории в ее популярном изложении и злоупотребление ею, вряд ли стоит удивляться, что дарвинизм и естественный отбор стали синонимами бесконтрольной конкуренции. Тем не менее сам Дарвин был кем угодно, но только не социал-дарвинистом. Напротив, он считал, что и в человеческой природе, и в природном мире есть место доброте. Мы остро нуждаемся в доброте, потому что вопрос, встающий перед растущим населением мира, заключается не в том, сможем ли мы справиться со скученностью, а в том, будем ли мы честно и справедливо распределять ресурсы. Станем ли мы стремиться к тотальной конкуренции или будем следовать принципам гуманизма? Здесь наши ближайшие родственники могут преподать нам несколько важных уроков. Они показывают, что сострадание – не недавно возникшая слабость, противоречащая самой природе, но могущественная сила, являющаяся такой же неотъемлемой частью того, что мы собой представляем, как и склонность к конкуренции, которую она стремится преодолеть.