Михо

В любви я не такая дура, как думает Кьюри. В последнее время она часто смотрит на меня то с жалостью, то с презрением, и я знаю: она уже видит мое сердце разбитым. А еще она считает, что виновата буду прежде всего я сама – так безрассудно потратила лучшие годы жизни, когда нужно было соблазнять мужчин.

Конечно, разбираться в мужчинах – ее работа. Но она стрижет под одну гребенку всех, включая Ханбина: уверена, что скоро он бросит меня. По ее мнению, девушкам стоит брать пример с венериных мухоловок – открываться, только если добыче точно не ускользнуть. Разумеется, Кьюри не может думать иначе: в ее жизни нет любви. Когда я спрашиваю, хочет ли она замуж, она лишь фыркает: «Не суждено», хлопая напоминающими мех норки ресничками и заявляя, что поднимать эту тему грубо. В то же время Кьюри единственная из нас плачет, когда кто-нибудь из киноперсонажей бросает другого по мученическим причинам. Даже впечатлительная Суджин, которая буквально живет напротив телевизора, так не делает.

А еще у Кьюри мания преследования. Мне так кажется, хотя я держу это в тайне. Она считает себя жертвой – мужчин, индустрии рум-салонов, корейского общества, государства. Кьюри никогда не ставит под сомнение собственное мнение и не видит, как сама же создает эти ситуации и тонет в них. Но это уже другая история.

Через несколько лет я начну серию работ, посвященную Кьюри. Я знаю это точно. У меня нет возможности взяться за нее сейчас, пока не завершена серия, связанная с Руби, тем более мы живем вместе. Мне нужны время и расстояние. Именно поэтому сейчас я наслаждаюсь жизнью с Кьюри. Я и муза, обитающая в глубинах моего сознания, слушаем ее истории, наблюдаем, как она напивается до потери памяти каждые выходные и зацикливается на своем лице и теле, одежде и сумках. Я фотографирую ее и ее вещи при малейшей возможности. Мне понадобятся эти снимки, чтобы вспомнить ее. Образы других девочек тоже уже поселились в отдаленных уголках моего сердца. Кошмарная трансформация Суджин, старомодное воспитание милой, молчаливой Ары… Мне понадобится несколько лет, прежде чем я смогу поймать и воплотить эти образы.

Что же касается Ханбина, то мне не нужны ни Кьюри, ни его мама, чтобы понять: он не станет моим спасением. Иногда, та́я в его объятиях, я задаюсь вопросом, смогу ли хоть когда-нибудь вернуться в реальность? Кажется, будто я вырвалась за пределы земли, коснулась горящей звезды и замерла в нестерпимом ужасе. Но я даже рада, что больше никого никогда так не полюблю. Второй раз просто не выдержу. В Америке один из преподавателей как-то сказал: лучшие произведения искусства получаются от невыносимой жизни – если ты, конечно, выживаешь.

Через месяц после самоубийства Руби я пошла к Ханбину, и он признался мне, что боится. Боится спать, потому что она живет в его снах. Боится разговаривать с людьми: вдруг они его в чем-то обвинят? Когда он наконец появился на людях, многие смотрели на него со смесью ужаса, укора, жалости и жадности. Он даже не представлял, что человеческое лицо способно на подобные комбинации чувств.

Он спросил, оставила ли Руби ему – или кому угодно – записку. Знакомые ее отца ответили Ханбину: держись она подальше от таких, как он, с ней бы ничего не случилось.

Он выглядел удивительно маленьким, а его позвоночник словно скруглился. Он напоминал змею, готовившуюся ко сну. Его измученный вид разбил мое сердце, и я впервые ощутила гнев – ослепляющий гнев на Руби. Зачем она сделала это с Ханбином – и со мной? Откуда столько безрассудного, разрушительного эгоизма? Про себя я повторяла все, что говорили о Руби другие. Ей так повезло в жизни, у нее было все. Как она могла быть несчастной?

Я подошла к Ханбину, притянула его к себе и легла рядом на кровать, пахнущую потом, мускусом и скорбью. Я утешала его как могла. И когда наши тела сплелись, казалось, ничего естественнее и быть не может.

После этого у меня появилось ощущение, будто я всю жизнь задыхалась и лишь теперь научилась дышать.

В студии я работаю над очередной скульптурой, посвященной Руби, как вдруг врывается директор департамента и сбивает мой настрой. Ненавижу, когда он так поступает, тем более на двери табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Только она на английском, и он, вероятно, ее просто не заметил.

– Все идет нормально? – спрашивает он, светясь.

По самодовольному виду ясно: у него новости, которые обещают быть хорошими. Он несколько раз обходит скульптуру и меня, а затем громко прочищает горло. Возможно, он немного озадачен, но по меркам нашего отдела все довольно скромно. От некоторых студенческих работ у меня глаза на лоб лезут, и сразу хочется задать ребятам вопросы об их семьях. История о тяжелом детстве уже стала частью моего пиара, но у этих-то студентов богатые родители, которые отправили их сюда без стипендии и открыли им все двери для творчества. Когда они познали глубины отчаяния и ненависти?

Директору понравилась моя последняя инсталляция – девушка в лодке. Он сделал много фото со мной перед скульптурой, и я пошутила, что надо бы и самой сесть в лодку. К моему ужасу, идея создать новую серию и в каждую работу включать себя показалась ему великолепной. «Я был бы счастлив лично делать снимки – это была бы хорошая коллаборация!» – с восхищением воскликнул он.

Последняя скульптура – отклонение от моего стиля: я использую дерево, акрил и ткань. Здесь Руби – кумихо в человеческом обличье, жуткая девушка, в руках которой корзина с драгоценностями, и среди них спрятана ее бусина силы. Плечи покрыты плащом с мехом, который, сливаясь с телом, превращается в лисьи лапы. Девять хвостов веером рассыпались по земле. Она полакомилась человеческой плотью, и теперь с подбородка стекает кровь. Я работаю над ее лицом – стараюсь сделать так, чтобы белые зубы оказались видны, хотя рот заполнен кровью. Иногда я мечтаю о том, как было бы здорово наполнить корзину настоящими драгоценностями. Я бы, вероятно, продала скульптуру намного быстрее, если бы в цену были включены бриллианты. Возможно, на Ближний Восток – там у Руби были связи. Или в Китай, но Руби терпеть не могла фуэрдаи.

Директор откашливается. Я неохотно отхожу от скульптуры и направляюсь к забрызганной красками раковине помыть руки. Я вытираю их о передник и спрашиваю, как идет подготовка к предстоящей юбилейной выставке. В этом году университет отмечает пятидесятилетие, и потому началось предпраздничное благоустройство ландшафта. Эта суета доводит меня до безумия.

– Представляете? Есть прекрасная новость! – говорит он. – Приезжает конгрессмен Ян!

Он не может сдержать радости, буквально дрожит от восторга. Похож на героя какого-нибудь комикса. У меня появляются мысли о серии стрипов с маленьким человечком, у которого вместо лица циферблат. Чтобы помучить, я бы утопила его в баке с водой.

– Вы понимаете, что это означает? – спрашивает директор, когда я не прыгаю от радости.

– Он собирается выступать на выпускном? – вяло произношу я и снова поворачиваюсь к своей работе.

Директор смотрит на меня и после паузы говорит:

– Как бы вам объяснить, мисс Михо… я понимаю, вы думаете, будто это не имеет к вам никакого отношения. Но уверяю вас: дальше от истины ничего не может быть.

Я подпортила ему настроение, и мне стыдно – это ведь благодаря ему у меня есть собственный творческий уголок, работа и деньги – мизерные, но деньги. Я подхожу к маленькому ретро-холодильнику в стиле 50-х – это подарок Ханбина на «новоселье» в студию – и, достав два напитка с апельсиновыми волокнами, протягиваю один директору. Я люблю эти напитки за цвет. Оранжевый осмеивают чаще всего, но мне нравятся стеклянные бутылки, наполненные расплавленным восходом солнца. Особенно здорово они смотрятся в моем красивом итальянском холодильнике с винтажными надписями. Это самая дорогая вещь, которой я владею.

– Простите. Мне нужна минутка, чтобы переключиться после работы. Я вся во внимании. Пожалуйста, просветите меня.

Говоря, я присаживаюсь на стул и смотрю директору прямо в глаза. Я пытаюсь сделать выражение лица, которому научила меня Кьюри. Чтобы заставить мужчину думать, что он тебе интересен, нужно широко раскрыть глаза, развесить уши, а на уголках губ должен появиться легкий намек на улыбку.

Он опять прокашливается.

– Политики важны для нас по следующей причине. Они могут профинансировать нас или заставить какого-нибудь чеболя сделать это. А вы тем временем продолжите создавать работы, которые прославят наш университет. Понимаете?

Я киваю. Да, действительно, важно.

– Сейчас я пытаюсь организовать обед с потенциальными патронами и политиками. Я пришел сообщить, что и вы приглашены. Я уже зарезервировал Отель Художников на следующий понедельник. Обед в полдень. Позаботьтесь… – Он останавливается. Я с нетерпением жду продолжения. – Ну, вы понимаете. Просто представьте университет в лучшем свете, – криво заканчивает он.

Похоже, директор хочет уехать домой, скинув огромную ответственность на мои плечи.

– И мисс Мари тоже будет участвовать? – спрашиваю я. Это еще один стипендиат. Она создает цифровые инсталляции на основе мозговых волн или что-то в этом роде.

– Нет, мисс Мари не… Сажем так, ее работы представят ее лучше, чем она сама.

Я улыбаюсь и говорю, что это большая честь. Мари на добрый десяток лет старше меня и немного непредсказуема. Ей под сорок, она в разводе и с лишним весом. Это автоматически делает ее невидимой для корейских мужчин любого возраста. Несколько раз, общаясь с ней на мероприятиях, я смеялась: она выбирает эпатажные, шокирующие выражения. Директор явно не допустит, чтобы она сидела за одним столом с потенциальным инвестором.

– Вы – наш талисман, не забывайте! – говорит он. Теперь его лицо сияет еще сильнее: я реагирую на новости правильно. – Вы появитесь на плакате выставки! Фотограф приедет ориентировочно на следующей неделе. Она заранее свяжется с вами по поводу одежды, прически и макияжа.

Я низко кланяюсь, и директор, упокоившись, уходит. Как же легко сделать старшее поколение счастливым. Все, что нужно, – широко улыбнуться, поздороваться, поблагодарить и попрощаться с глубокой внимательностью. Ни мое поколение, ни люди моей профессии в большинстве своем не понимают этого.

Вечером, за ужином, я сообщаю Ханбину о грядущем мероприятии с потенциальными инвесторами.

– Прекрасно! – Он в восторге, его красивое загорелое лицо расплывается в улыбке.

Счастье теплым одеялом ложится на мои плечи. Мы едим приготовленного на гриле угря, сидя в уличном ресторанчике напротив университета. Ханбин говорит, что нам обоим нужно зарядиться энергией.

Он вдвойне за меня рад. В прошлом году он несколько раз предлагал представить меня галеристам, с которыми знаком через мать, а я постоянно отказывалась. Знаю: эти предложения дорогого стоят, ведь, если я соглашусь, его семье тоже придется оказать тем людям услугу, и его мать придет как минимум в ярость. Я пытаюсь всего добиться сама: это единственный путь быть с ним. Он может скупить все работы студентов в моем департаменте, заплатив вдвое меньше того, что потратил на покупку машины в прошлом году. И, конечно, не стоит даже говорить о его возможности скупить все мои работы на грядущей майской выставке, которая пройдет в галерее университета.

Ханбин умело жарит кусочки угря на гриле и все подкладывает их на мою тарелку. Я до сих пор не смогла признаться ему, что не люблю угря, – он и без того считает меня слишком привередливой. Хве, например. В детстве мы никогда не ели хве. Всякий раз, когда Ханбин ведет меня в дорогой ресторан, где официант приносит нам роскошную тарелку с тонкими кусочками сырой белой рыбы с морским огурцом или с морским ежом, его глаза светятся, а мне бы только не выдать подкатывающую тошноту. «Повар специально отложил для нас лучшую рыбу! Я позвонил в ресторан на прошлой неделе и предупредил, что мы придем сегодня, – говорит он, накладывая мне гору прозрачных ломтиков. – Представь себе, он уже приготовил для нас сет с сашими из иглобрюха, который подаст лично!»

Думаю, Руби подозревала это. Сама того не осознавая, она сделала нечто прекрасное – перестала уговаривать меня есть сырую морскую рыбу. И фуа-гра. И ягнятину. И крольчатину. И любую другую еду, которую я не пробовала в детстве. Как ни странно, с годами мое отвращение к этим изысканным блюдам лишь усиливается. Я хоть каждый день могу питаться раменом, токпокки или сундэ. А лучше вообще ничего не есть. Я счастлива без еды.

Обычно Ханбин сердится, если я говорю ему, что уже сыта, но сегодня ему все равно. Он то ли возбужден, то ли обеспокоен чем-то. Я интересуюсь, что случилось, но он качает головой.

– Ничего, просто сумасшедший рабочий день. Не хочу об этом говорить. Слишком депрессивно.

Ханбин работает портье в семейном отеле. В последнее время у владельцев гостиничного бизнеса появился тренд – отправлять своих наследников работать на самое дно принадлежащих им империй. Летом, после окончания Колумбийского университета, Ханбин начал работать парковщиком, несколько месяцев спустя перешел на кухню мыть посуду. Его мама якобы в ужасе оттого, что отец сделал сына чернорабочим. Но, по словам самого Ханбина, на самом деле она довольна, для нее это новый повод для хвастовства – она рассказывает людям об отеле, о своем сыне и дальновидном супруге, который придумал такой изнурительный способ подготовки к должности генерального директора.

Кто-то может подумать, будто руководство не посмеет командовать Ханбином, но последние скандалы, связанные с чеболями, изменили мнение людей. До сих пор есть те, кто пресмыкается и подхалимничает, но многие уже до отвращения бдительны. Они так и ждут, когда семьи владельцев совершат какую-нибудь ошибку и дадут повод накинуться на них, донести в полицию или продать скандал прессе. «Профсоюзы!» – ни с того ни с сего время от времени любит восклицать Ханбин.

– По крайней мере, тебе не нужно подбирать использованные презервативы и, стоя на коленках, чистить грязные унитазы, – однажды сказала я, когда он жаловался на ужасный денек.

Я размышляла в тот момент над историями, рассказанными Суджин: только-только переехав в Сеул, она несколько месяцев работала горничной в одном из «любовных» мотелей. Комнаты тут снимали на час, поток был огромным, и за первые две недели работы Суджин скинула шесть килограммов – у нее не было ни времени, ни аппетита после уборки презервативов и оттирания всевозможных пятен. Она от всей души рекомендовала нам эту работу как отличную диету.

В ответ Ханбин лишь молча посмотрел на меня. Я знала: он в шоке. Я быстро добавила, что почерпнула все из статьи: якобы какой-то журналист устроился в мотель под видом уборщика. Ханбин расслабился, засмеялся и сказал, что у родителей все-таки другой отель. По крайней мере, он верил в это.

Руби обожала отели. У нее был свой человек, который сообщал ей все новости: где подают новый сорт послеобеденного чая, где на работу взяли нового шеф-повара или обновили спектр спа-услуг. Она тут же брала меня, и мы вместе спешили все это опробовать.

Однажды она пригласила меня в президентский люкс, где загромоздила рабочий стол своими бумагами, заказала к чаю трехэтажный поднос мини-пирожных и конфет и, уплетая их, принялась набирать текст на своем ноутбуке.

– Что происходит? – спросила я, едва зайдя к ней. От размера номера захватывало дух. Казалось, вся мебель здесь из мрамора. А чтобы найти подругу, мне пришлось пройти целых два фойе.

– Ну, всякие древности, – сказала Руби, поднимая глаза на хрустальную люстру. – Примерно с сороковых годов. Я сказала, что отель лучше закрыть на ремонт. Как минимум на несколько лет.

Я ходила из комнаты в комнату, осторожно касаясь красивых диванов, позолоченных рам, атласных штор и камина. В спальне, напротив прозрачной стены, откуда открывался потрясающий вид на город, стоял ярко-красный рояль фирмы «Стэйнвей». В уборных на полках сверкали разнообразные флакончики, а в прозрачных сферах плавали бутоны пионов.

– Ты видишь голову лебедя? – крикнула мне Руби. – Мы, в самом деле, где находимся? В царской России?

Она имела в виду кран: из него вырастала изящная лебединая голова на длинной тонкой шее, а через клюв текла вода. Я подумала, что это очень мило, и пробежала по изогнутой шее пальцами.

Когда я вернулась в комнату, где сидела Руби, она заказывала по телефону еду в номер.

– Что ты хочешь? – спросила она и, когда я беспомощно пожала плечами, закатила глаза. – Можете принести несколько гребешков гриль на смеси из зелени? Свежих, не замороженных. Бальзамический уксус отдельно? И не могли бы вы отправить кого-нибудь за итальянским сэндвичем? Их продают здесь, на углу, известный ресторанчик. Я забыла, как он называется.

Положив трубку, она улыбнулась.

– Морепродукты для меня, сэндвич для тебя. Я собираюсь записать время, когда принесут заказ, и температуру еды. Это работа, ну, ты понимаешь. Останавливаясь здесь, президенты не ждут дерьма.

– Что происходит? – повторила я. Это необычная трата денег даже для нее. Зачем ей президентский номер на вторую половину дня?

– Ах, да наша компания только что купила этот отель, – ответила Руби, делая широкий жест рукой. – Я прочла об этом в новостях, никто ведь мне ничего не говорит, поэтому я позвонила в Корею и попросила немедленно договориться о моем пребывании здесь. А потом заказала этот номер! – Она засмеялась. – Меня убьют, когда узнают, но не осмелятся сообщить отцу. Им просто придется выпутываться самим.

Я уставилась на нее широко раскрытыми глазами.

– Но что, если они все-таки скажут твоему отцу и он разозлится? Разве это не обойдется в десятки тысяч долларов? Сотни? – Я и правда не имела ни малейшего представления о стоимости номера.

– Ну, надеюсь, что не скажут. По крайней мере, он узнает, что я слежу за новостями компании. – И она продолжила есть ложкой клубничный песочный пирог.

Разве удивительно, что после всех этих приключений я не могу рисовать ничего, кроме Руби? Та сцена в отеле… до сих пор вижу ее словно наяву. Я нарисовала ее два месяца назад. Чаепитие на водяной лилии; лебедь наливает в чашку Руби чай; в ее волосах – пионы и рубины. Сотни рыб высунули головы из озера и все повернуты к ней.

Когда она сообщила, что после занятий придет Ханбин, я сказала, что мне нужно идти работать над финальным проектом. Я не хотела видеть его изумление. Не хотела слышать, как Руби им командует. И не хотела думать о том, что они будут спать вместе на мягкой, как облако, кровати.

Теперь мне кажется, что, возможно, поэтому он и обратил на меня внимание: я стала желанной переменой. Со мной он может играть роль защитника, покровителя, добытчика. В терпении корейских мужчин к женским деньгам есть пределы. Особенно если они сами богаты.

После ужина я жду, что Ханбин предложит мне посмотреть фильм или снять номер, но он говорит, что устал и подвезет меня до дома. Должно быть, день и правда выдался отвратительный – возможно, какой-нибудь гость накричал за него за нерасторопность с багажом.

Он высаживает меня возле офистеля, и я, помахав уезжающему порше, потерянная, поднимаюсь в квартиру. Обычно от секса отмахиваюсь я, говоря, что слишком устала сегодня, и нет, ты не можешь видеть ни мою работу, ни мою комнату.

Я все еще немного грущу, касаясь корешков книг, которые хотела почитать сотню лет назад, роясь в кухонных шкафчиках в поисках рамена и глядя на свое бесцветное лицо в зеркале ванной. Наконец, вернувшись в свою комнату, я опять ныряю в работу – начинаю набросок на маленьком, размером с конверт, кусочке бумаги. Море мечущихся угрей, над ним парит кровать под балдахином, а с нее смотрю вниз я. На этот раз никакой Руби – я рисую себя. Обнаженной. Стерев несколько линий, одного угря я превращаю в стройное дерево и начинаю украшать его ветви цветками-звездами.

Знаю, незачем вырисовывать такие детали, это же всего-навсего набросок, но ничего не могу с собой поделать. Раньше я всегда так и поступала – сначала прорабатывала эскиз и только потом создавала на его основе картину или скульптуру, но в последнее время так не работаю. Меня раздражает и вместе с тем радует прорисовка деталей карандашом, параллельно я думаю о масляных красках. Цветы нужно выполнить в пепельно-розовом цвете. Или лучше в коралловом? Стоит ли рисовать бабочку? А может, двух? Должны ли они превратиться обратно в угрей и лечь ко мне в постель?

Я даже не замечаю, как потерялась во времени. Подняв глаза, вижу Кьюри – она, стоя на пороге комнаты, смотрит на меня. Ее голова склонена набок – как и всегда, когда она достаточно пьяна, чтобы сказать мне какую-нибудь очередную гадость, но не настолько, чтобы пойти спать. Я вздыхаю. Возможно, больше поработать мне сегодня не удастся – ну и хорошо.

– Знаешь, о чем я думаю, глядя на тебя? – говорит Кьюри, резко наклоняя голову в противоположную сторону. Я прямо чую разносящиеся от нее пары алкоголя.

– О чем? И тебе привет.

– Вот бы и у меня был талант, который бы помог мне найти предназначение в жизни, – выдает она. Голос звучит обиженно. – Чтобы другого выбора и не оставалось. Выбора заниматься чем-то еще. – Она намекает, что мне везет, а ней нет.

– Искусство тебя не прокормит, – возмущенно отвечаю я. – Многие люди в миллион раз талантливее меня, но не могут найти работу или продать свои картины. Кто знает, что меня ждет, когда закончится стипендия?

Творческая карьера – она ведь словно ускользающий призрак. В Нью-Йорке мне снова и снова твердили, что нужно стать частью художественного сообщества, – и не только ради взаимоподдержки, вдохновения и прочих прекрасных вещей, но и чтобы обзавестись связями и не остаться без работы. Никакой разницы с официантками, стремящимися устроиться в лучшие рестораны. Даже подать заявку на нынешнюю стипендию меня заставила Руби – за несколько месяцев до своего самоубийства.

Я знаю, что Кьюри завидует мне – или что-то в этом роде. Все наши разговоры рано или поздно сводятся к одному. Всему виной то, о чем я уже говорила, – ее навязчивая установка «Я – жертва, а все остальные родились под счастливой звездой».

– Что ж, значит, ты очень умная, раз так далеко зашла. – Я буквально слышу зависть в ее голосе. – И такая хитрая… все пробираешься и пробираешься каким-то образом к вершинам.

Фраза выводит меня так, что даже щеки начинают гореть. Обычно я как-то отмахиваюсь от всех подобных ремарок Кьюри, перевариваю и вещи пострашнее этой. Но сейчас, возможно, я просто голодна. Или злюсь, потому что Ханбин не захотел провести со мной вечер.

– Почему тебе нужно все выставлять в таком свете? – спрашиваю я. – Ты пытаешься поругаться со мной? Думаешь, что я мало работаю? Что не боюсь потерять все в одну секунду?

– А почему ты так остро реагируешь? – Похоже, она искренне удивлена. – Я просто хочу сказать, что завидую тебе! Это же льстит! Ощути себя счастливицей!

Видя, что она сворачивает наступление, я тоже успокаиваюсь и говорю:

– Прости. Наверное, я сегодня не в настроении. Не бери в голову.

– Почему? Из-за работы? – Тут же Кьюри уверенно добавляет: – Нет, из-за Ханбина, ведь так?

Я качаю головой в надежде, что она уйдет, и опускаю взгляд на набросок. Но когда я снова поднимаю глаза, Кьюри выглядит такой встревоженной, что я тронута до глубины души. Неважно, в чем и насколько она заблуждается, – она, по крайней мере, мне друг, и она за меня переживает. А это такая редкость… Именно поэтому я и не могу прямо сейчас создать серию работ, посвященных Кьюри.

Но для нее я бы выбрала образ кисэн. Возможно, я изображу Кьюри в виде призрака с красными глазами, с изогнутой спиной, со шприцами, вонзающимися в лицо и запястья. Одета она будет в ханбок кисэн. Нужно будет изучить, как он выглядит; какие цвета они использовали, чтобы соблазнить мужчин несколько веков назад. Серия про кисэн-призрака. Я смотрю на Кьюри, представляя ее персонажем моих работ, и она, резко отшатнувшись, спрашивает:

– Что? Почему ты так смотришь на меня? В чем дело? Правда из-за Ханбина? Что он сделал?

Я качаю головой и собираюсь все объяснить, хотя руки уже так и тянутся сделать набросок – чтобы образ не затерялся в памяти. Но в голосе Кьюри звучит нотка, которая опять выводит меня из себя.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты сменила пластинку, – отвечаю я. – Из-за твоих непрерывных замечаний мне кажется, будто Ханбин – просто худший, с кем я могла бы встречаться, потому что я его не заслуживаю и все такое. Мне… правда некомфортно.

Ну вот, что сказано, то сказано. На самом деле все это перемывание костей Ханбину беспокоит меня не так сильно, но сегодня я просто не в силах держать язык за зубами.

Когда Кьюри отвечает, ее голос дрожит и звучит холодно:

– Как же ты ошибаешься, просто невероятно… Ты бы знала, с какой дилеммой я сталкиваюсь каждый день. Вижу тебя – и всякий раз пытаюсь понять, что нуждается в большей защите: твое будущее, твой идеализм или твоя слепая вера.

– О чем ты?

– О Ханбине. – Кьюри будто выплевывает каждое слово. – Я уже столько времени разрываюсь, открывать тебе правду или нет!

Не потеряла ли я нить разговора? Не переставая мысленно рисовать, я размышляю над этим.

– Какую еще правду?

Глядя на меня, она делает глубокий вдох, выпаливает: «Забудь!» и бросается в свою комнату. Но я от нее не отстану.

– Кьюри. Расскажи. Сейчас же. – Я догоняю ее в комнате и хватаю за руку. Если это просто истерика, то мне она не нужна.

Она отталкивает меня и начинает переодеваться, потупив взгляд. Затем Кьюри садится за столик и, пару раз нажав на помпу баночки, начинает снимать косметику ферментированным маслом для лица. В этой картине что-то есть: она в кружевной пижаме сидит напротив овального зеркала и, злая, медленно избавляется от цветного макияжа. Восхитительно. Я борюсь с непреодолимым желанием сбегать за камерой и запечатлеть этот момент, чтобы потом работать с ним.

– Ты уверена, что хочешь знать? – спрашивает Кьюри, оборачиваясь и выводя меня из транса. Не осталось и следа ни от подводки для глаз, ни от румян, ни от помады. Кожа блестит от масла.

Долгое время мы молча смотрим друг на друга. Она может скрывать только одну вещь. Правда висит на волоске прямо передо мной. И, возможно, я уже ее знаю, но все же шепчу:

– Просто скажи мне.

Кьюри наклоняет голову сначала в одну, затем в другую сторону и размыкает губы.

– Он спит как минимум с одной девушкой кроме тебя. Мне очень жаль. Очень. – Она не может смотреть мне в глаза. – Я имею в виду, разве это не облегчение в некотором роде? Тебе не придется ждать, пока он порвет с тобой. Ты можешь просто отбросить иллюзии о вашей свадьбе и повесить на него ярлык типичного мудака – и все. А ведь это – годы твоей жизни, которые ты не можешь пустить на ветер.

Она так спешит, что запинается. Будто евангелист разговаривает с грешником, находящимся на грани покаяния.

– Ох, – выдыхаю я. У меня чуть не срывается с языка «Откуда ты знаешь?», «Кто она?» или глупое «Не может быть». Но на ее лице написано, что она говорит правду.

Мне нужно за что-то ухватиться – чувствую, что вот-вот упаду. Я разворачиваюсь и, шатаясь, словно старушка, бреду в свою комнату. Кажется, будто я парю сама над собой – вижу, как приближаюсь к своим картинам. В своих мучениях я даже не в состоянии этого понять.

Я не хочу знать. Я не хочу знать.

– Михо, – зовет Кьюри. Она стоит прямо за мной, ее голос сейчас мягок и полон сострадания. Она сожалеет о сказанном.

Я машу ей рукой, не оглядываясь, – прошу ее уйти.

В комнате я поднимаю свой набросок и вдруг с острой болью осознаю, что сейчас мне невыносимо смотреть на него. Жаль, ведь я его уже полюбила. Это не значит, что в будущем я не вернусь к нему, – наоборот, я смогу накинуться на него с еще большей страстью и злостью, и, скорее всего, работа получится лучше. Но сейчас я чувствую себя сомнамбулой, бреду в ванную комнату и включаю душ. Мелькает мысль, что у меня теперь появится масса времени. Слава богу, я смогу работать.

Я снимаю одежду и украшения – золотую цепочку с палитрой, подаренную, конечно же, Ханбином, и кольцо вечности с крошечными черными бриллиантами.

Стекло и зеркало вскоре запотевают. Закрыв глаза, я терплю обжигающий жар воды, хлещущей по телу.

Что делать? Этот вопрос грызет меня. Я думала, что защитила свое сердце, и знала, что однажды это случится. Но, несмотря на все мои старания, оказалась не готова.

Жаль, я жива. Будь я мертвой, не чувствовала бы такой боли.

Помню, тетя рассказывала нам с Кенхи, что наша бабушка умерла от злости. Она задохнулась от хана – сдерживаемой ярости, копившейся поколениями до нее. На ее глазах умерли ее родители; сама она прислуживала свекрови и состарилась задолго до своего срока. Она родила сына – моего отца, но тот оказался слабым дураком и сбился с пути из-за хитрой невестки – моей матери.

Тетя говорила нам, что мы унаследовали гнев бабушки: он просто не мог исчезнуть с ее кончиной. Что мы должны быть осторожны, уметь владеть собой и избегать ситуаций, которые могут привести к ссорам.

«Вы не знаете, на что способны», – со вздохом сказала тетя. Испуганные, мы просто кивнули, а она призналась, что сама сожалеет о некоторых поступках. И не хочет, чтобы мы чувствовали то же самое.

На идею извлечь карту памяти из видеорегистратора Ханбина меня наталкивает последняя дорама, которую смотрит Кьюри. Она отказывается рассказывать, как узнала об изменах, а мне нечего сказать ей. Поэтому в последние дни телевизор не умолкает, и мы живем как чужие.

Я сажусь за наш крошечный столик с раменом, который только приготовила, и смотрю на экран. В дораме чеболь влюблен в девушку, которая, как все считают, является его сестрой. Отец, догадывающийся о запретной связи, забирается ночью в машину сына и достает карту памяти из видеорегистратора. Пересматривая снятые видео, он убеждается в догадках. Сцена с картой памяти захватывает меня, и я поворачиваюсь к Кьюри, чтобы узнать, не пришла ли ей в голову та же мысль. Но Кьюри меня не замечает. Она сидит на полу, спина и шея напряжены, словно струна. По-видимому, у нее была очередная процедура костной терапии, к которой она пристрастилась. Там тебя два часа массируют до усрачки. Однажды по ее совету я тоже записалась и заказала массаж лица. Мне начали давить на челюсть так сильно, что я с криком попросила остановить процедуру. Когда же я обратилась к администрации с просьбой вернуть деньги, они отказались, поэтому я подарила оставшиеся сеансы Кьюри. На это они согласились.

Но видеорегистратор – действительно хорошая мысль. После того как парковщик украл его ноутбук, Ханбин установил в салоне камеру. Конечно, чтобы я смогла вытащить карту памяти, Ханбин должен надолго выйти из машины. Я изучила несколько объясняющих технологию видео и уверена, что справлюсь довольно быстро. Но из-за страха быть пойманной можно и наломать дров.

В день встречи с его друзьями в Итэвоне я наконец выполняю задуманное. Ханбин заезжает за мной в студию, а потом всего в квартале от ресторана каким-то чудом находит свободное парковочное место. Мы уже на полпути, когда я, глубоко вдохнув, говорю, что, кажется, забыла телефон в машине.

– Пойду возьму его.

– Нет-нет, позволь мне самому. Мне хватит пары секунд.

Он уже поворачивается, и тут я добавляю, что, по-видимому, несколько моих «женских принадлежностей» тоже выпали из сумочки. Ничто так не заставит парня убежать в противоположном направлении, как упоминание менструальных сокровищ.

Дальше все проще простого. А уже дома, немного выпив, я загружаю на компьютере видео. Перематываю и перематываю и, наконец, нахожу то, что нужно: он занимается сексом с девушкой в машине. Темно, сложно что-либо разглядеть – изображение слишком расплывчато, но эти ритмичные движения и соответствующие звуки сложно с чем-либо спутать. Я нажимаю «стоп» и закрываю глаза. Затем, сползя под стол, сворачиваюсь клубочком в надежде, что боль, словно от десятка ножевых ранений, исчезнет. Конечно же, она не исчезает, и я дрожу, как в лихорадке.

Я задаюсь вопросом, смогу ли пережить этот момент или сгорю заживо. Но мне хочется увидеть лицо девушки, узнать, что же в ней особенного, что так привлекло Ханбина. Я забираюсь обратно на свое место и отматываю немного назад – перед тем как парочка перебралась на задние сиденья, камера должна была заснять девушку на переднем. Так и есть, вот и она. Дверь открывается, и в машину садится Нами. Подруга Кьюри. Малолетняя дурочка с гигантской грудью. Уверена: она тоже работает в сфере эскорт-услуг.

Они едут в абсолютной тишине, затем Ханбин паркуется, и оба с передних сидений переползают назад. Снова начинается сцена, которую я только что видела. Они не сказали друг другу ни слова, поэтому ясно: секс у них уже не первый. Возможно, они трахались много раз. Должно быть, начали, еще когда я позвала его выпить с нами. Мы с Кьюри поехали домой, и я даже не заметила, что они остались.

Я долго лежу на кровати, глядя невидящими глазами в темноту. Затем я вдруг возвращаюсь к компьютеру и пересматриваю видео. И снова ложусь.

В следующие дни я пересматриваю каждую запись на карте памяти. Всякий раз при звуке голоса Ханбина мое сердце разрывается. Из его телефонных разговоров я узнаю, что его ждет сеон с дочерью владельца «Ильсан Групп» и что дата свадьбы уже может быть выбрана. Сеон уже в следующем месяце, когда невеста вернется домой после обучения кулинарии в Париже.

В некотором смысле я никогда еще не ощущала такой свободы. Возможно, лучший способ принять то, что случилось, – счесть это кармой и искуплением грехов. Я ведь медленно утопала в своей вине – вине за то, что ждала Ханбина, когда он был с Руби, что следовала за ним и осмелилась открыть ему свое сердце. Я жила в мире, не предназначенном для меня.

Ханбин всегда мне что-нибудь предлагал, а я отказывалась, считая, что так докажу ему любовь – ведь она превыше всех материальных благ, мира, где он вращается, и связей, которые помогли бы мне сделать карьеру в мгновение ока. Я не хотела его обременять и переживала о том, как мои решения воспримет его семья, будет ли стипендия выглядеть более респектабельно, чем все остальное.

Я не показывала ему свои работы, поскольку единственным, что у меня получилось воссоздать, был образ Руби. Теперь мне доставляет удовольствие мысль, что он придет на мою выставку и найдет там на каждом шагу только Руби – ее лицо и тело, ее ненависть и желания, ее апатию и презрение, ее сокровища и тайны.

Но прежде чем он увидит Руби, я обдеру его как смогу. Буду дикой и наглой и теперь-то получу от него по максимуму. Недаром все это время я слушала размышления Кьюри о мужчинах.

Я попрошу его купить мне украшения.

Попрошу его выкупить всю мою выставку, благодаря чему при помощи прессы смогу организовать вторую.

Я попаду в женские журналы – со сделанными папарацци фотографиями богатых и знаменитых – как его девушка.

Я вознесусь так высоко и так быстро, что к тому времени, когда он бросит меня, я уже стану грозой, ядерным апокалипсисом.

Я уйду не с пустыми руками.