«Приют», как знал Уайтхед, было предательским словом. С одной стороны, оно означало убежище, пристанище, безопасность. С другой, его значение искажалось само по себе: «приют» стал означать сумасшедший дом, дыру, в которой хоронили себя сломленные умы. Это был, напомнил он себе, семантический фокус, не более. Почему же тогда эта двусмысленность часто мелькала у него в голове?

Он сидел в слишком удобном кресле у окна, где провел уже несколько вечеров, наблюдая, как ночь крадется по лужайке, и думал, не придавая особого значения своим размышлениям, о том, как одно становится другим; о том, как трудно за что-то держаться. Жизнь – дело непредсказуемое. Уайтхед усвоил этот урок много лет назад, с подачи мастера, и никогда не забывал. Вознаградят тебя за добрые дела или сдерут шкуру заживо – вопрос случая. Нет смысла цепляться за какую-то систему чисел или божеств: все они в конце концов рассыпались. Удача благоволила тому, кто готов рискнуть всем ради одного броска.

Он так делал. Не один раз, а множество, в начале карьеры, когда закладывал основы своей империи. И благодаря тому необыкновенному шестому чувству, которым обладал, способности предугадывать бросок костей, риск почти всегда окупался. У других корпораций были свои виртуозы: компьютеры, которые рассчитывали шансы до десятого знака после запятой; советники, которые держали ухо востро на фондовых рынках Токио, Лондона и Нью-Йорка. Но всех их затмевал инстинкт Уайтхеда. Когда дело доходило до осознания мига, ощущения столкновения момента и возможностей, превращающих хорошее решение в великое, банальное поглощение – в переворот, никто не мог превзойти старину Уайтхеда, и все умные молодые люди в залах заседаний совета директоров корпорации знали это. Прежде чем приступить к значительному расширению или подписать контракт, требовалось обратиться за советом к оракулу Джо.

Он догадывался, что его власть, остававшаяся абсолютной, вызывала негодование в некоторых кругах. Несомненно, были и те, кто считал, что ему следует отказаться от своей власти, предоставить университетским знатокам и их компьютерам заниматься бизнесом. Но Уайтхед завоевал эти навыки и уникальные способности к предвидению с некоторым риском; глупо позволять им лежать без дела, когда можно подержаться за штурвал хотя бы мизинцем. Кроме того, у старика был аргумент, с которым младотурки ничего не могли поделать: его методы работали. Он так и не получил должного образования; его жизнь до обретения славы была похожа – к большому разочарованию журналистов – на чистый лист, но он создал «Корпорацию Уайтхед» из ничего. Ее судьба, к добру или худу, по-прежнему была предметом его пылких устремлений.

Однако сегодня вечером не было места для пыла, пока Уайтхед сидел в этом кресле (кресле, где можно умереть, иногда думал он) у окна. Сегодня вечером его занимало только беспокойство: стариковские жалобы.

Как же он ненавидел старость! Невыносимо, когда твои возможности так ограничены. Не то чтобы он был немощен, просто дюжина мелких недугов мешали ему чувствовать себя комфортно, так что редкий день проходил без повода для раздражения – то язвы во рту, то яростно зудящая опрелость между ягодицами, – которое фиксировало его внимание на теле, когда инстинкт самосохранения призывал куда-то еще. Проклятие возраста, решил Уайтхед, – рассеянность, а он не мог позволить себе роскошь небрежного мышления. Опасно думать о зуде и язвах. Стоит отвлечься, и кто-нибудь вцепится в горло. Вот о чем предупреждало беспокойство: «Не теряй бдительности ни на минуту, не думай, что ты в безопасности, потому что у меня есть новость, старина: худшее впереди».

Той постучал один раз, прежде чем войти в кабинет.

– Билл…

Уайтхед на мгновение забыл о лужайке и наступающей темноте, когда повернулся к своему другу.

– …ты сюда добрался.

– Конечно, мы приехали, Джо. Мы опоздали?

– Нет-нет. Никаких проблем?

– Всё в порядке.

– Хорошо.

– Штраус внизу.

В сгущающихся сумерках Уайтхед подошел к столу и плеснул себе в стакан водки. До сих пор он воздерживался от выпивки, но благополучное прибытие Тоя можно и отпраздновать.

– Тебе налить?

Это был ритуальный вопрос с ритуальным ответом:

– Нет, спасибо.

– Значит, возвращаешься в город?

– Когда ты увидишь Штрауса.

– Для представлений уже слишком поздно. Почему бы тебе не остаться, Билл? Назад поедешь завтра утром, когда рассветет.

– У меня есть дело, – сказал Той, позволив себе самую нежную улыбку на последнем слове. Это был еще один ритуал, один из многих между двумя мужчинами. О делах Тоя в Лондоне, которые, как знал старик, не имели никакого отношения к корпорации, нельзя было спрашивать – так повелось.

– И каково твое впечатление?

– О Штраусе? Все, как я и подумал на собеседовании. Думаю, он подойдет. А если нет, там, откуда он пришел, их еще много.

– Мне нужен кто-то, кого не так легко напугать. Все может обернуться очень неприятным образом.

Той неопределенно хмыкнул и понадеялся, что дальше разговор не пойдет. Он устал после целого дня ожидания и путешествия, ему не терпелось дождаться вечера; сейчас было не время снова обсуждать дела.

Уайтхед поставил пустой стакан на поднос и вернулся к окну. В комнате довольно быстро темнело, и, когда старик встал спиной к Тою, тень сплавила его очертания в нечто монолитное. После тридцати лет службы у Уайтхеда – трех десятилетий, в течение которых они ни разу

не поссорились, – Той по-прежнему испытывал благоговейный трепет перед этим человеком, как перед владыкой, обладающим властью над его жизнью и смертью. Он все еще делал паузу, чтобы обрести равновесие, прежде чем войти к Уайтхеду; помнил, как заикался, когда они встречались время от времени. Как ему казалось, это закономерная реакция. Этот человек был силой во плоти: в нем сосредоточилось больше силы, чем та, на какую Той мог бы надеяться или которую мог бы желать, и она с обманчивой легкостью покоилась на могучих плечах Джо Уайтхеда. За все годы их совместной работы, будь то на совещании или в зале заседаний, он ни разу не видел, чтобы Уайтхед делал паузу, подыскивая соответствующий жест или замечание. Он был просто самым уверенным человеком, которого Той когда-либо встречал: уверенным до мозга костей в своей высшей ценности и с навыками, отточенными до такой степени, что мог одним словом уничтожить человека, выпустить из него все соки, погубить самооценку и разрушить карьеру до основания. Той бесчисленное множество раз видел, как это происходит, и часто с теми, кого считал лучше самого себя. Напрашивался вопрос (он задавался им даже сейчас, глядя в спину Уайтхеда): почему великий человек проводит с ним время? Возможно, все дело в их общей истории, только и всего. Верно? В общей истории и чувствах, которые она вызывала.

– Я подумываю о том, чтобы заполнить открытый бассейн.

Той возблагодарил Бога, что Уайтхед сменил тему. Никаких разговоров о прошлом, по крайней мере сегодня.

– Я там больше не плаваю, даже летом.

– Можно запустить туда рыбу.

Уайтхед слегка повернул голову, чтобы посмотреть, улыбается ли Той. Он никогда не выдавал шутки тоном, а ведь было легко, как знал Уайтхед, оскорбить человека в лучших чувствах, если рассмеяться, когда о шутке не идет речь или наоборот. Той не улыбался.

– Рыбу? – переспросил Уайтхед.

– Возможно, декоративных карпов. Кажется, они называются кои? Изысканные существа.

Тою нравился бассейн. По ночам он подсвечивался снизу, на его поверхности возникла завораживающая рябь, и сам он имел чарующе-бирюзовый цвет. Если воздух был холодным, нагретая вода испускала легкий пар, который таял в шести дюймах от поверхности. На самом деле, хоть он и ненавидел плавать, бассейн являлся его любимым местом. Он не был уверен, знал ли об этом Уайтхед, – скорее всего, знал. Той обнаружил, что папуля знает большинство вещей, независимо от того, озвучены они или нет.

– Тебе нравится бассейн, – заявил Уайтхед.

Что и требовалось доказать.

– Да. Нравится.

– Значит, мы его сохраним.

– Ну, это ведь не только…

Уайтхед поднял руку, чтобы предотвратить дальнейшие дебаты, довольный тем, что делает такой подарок.

– Мы его сохраним, – сказал он. – И ты можешь запустить в него карпов кои.

Он снова сел в кресло.

– Может, мне включить фонари на лужайке? – спросил Той.

– Нет, – ответил Уайтхед.

Умирающий свет из окна придавал его голове бронзовый оттенок – возможно, это был Медичи поздней эпохи, с усталыми веками, глубоко посаженными глазами, белой бородой и усами, подстриженными очень коротко; вся конструкция казалась слишком тяжелой для поддерживающей ее колонны. Сознавая, что его глаза сверлят спину старика и что Джо наверняка это почувствует, Той стряхнул с себя навеянную комнатой летаргию и вернулся к активным действиям.

– Хорошо… может, мне позвать Штрауса, Джо? Ты хочешь его видеть или нет? – Эти слова целую вечность пересекали комнату в сгущающейся темноте. В течение нескольких ударов сердца Той даже не был уверен, что Уайтхед его услышал.

Но оракул заговорил. Он изрек не пророчество, а вопрос.

– Мы выживем, Билл?

Тихие слова сорвались с его губ и вместе с дыханием, цепляясь за танцующие в воздухе пылинки, долетели до нужных ушей. У Тоя упало сердце. Снова старая тема: та же параноидальная песня.

– Я слышу все больше слухов, Билл. Они не могут быть беспочвенными.

Старик все еще смотрел в окно. Грачи кружили над лесом примерно в полумиле через лужайку. Неужели Уайтхед наблюдал за ними? Той сомневался. В последнее время он часто видел Уайтхеда погруженным в себя, мысленно просматривающим прошлое. Это было не то видение, к которому имел доступ Той, но он мог догадаться о теперешних страхах Джо – в конце концов, он был рядом в те ранние дни – и он также знал, что, как бы сильно ни любил старика, есть тяготы, которые он никогда не сможет или не захочет разделить. Он недостаточно силен; в душе оставался боксером, которого Уайтхед нанял в качестве телохранителя три десятилетия назад. Теперь он носил костюм за четыреста фунтов, а его ногти были так же безукоризненны, как и манеры. Но его разум остался прежним, суеверным и хрупким. Грезы великих не для него. Как и их ночные кошмары.

И снова Уайтхед задал мучительный вопрос:

– Мы выживем?

На этот раз Той почувствовал себя обязанным ответить:

– Джо, ты же знаешь, что все идет хорошо. Прибыль растет в большинстве секторов…

Но старик ждал от него не увиливания, и Той это знал. Он запнулся, и, когда сказанное растаяло в воздухе, воцарилась унылейшая тишина. Взгляд Тоя, теперь снова устремленный на Уайтхеда, оставался немигающим, и в уголках его глаз мрак, окутавший комнату, начал мерцать и ползти. Он опустил веки, и те почти заскрежетали о глазные яблоки. Узоры плясали в голове (колеса, звезды и окна), а когда он снова открыл глаза, ночь наконец по-хозяйски обосновалась внутри комнаты.

Бронзовая голова не шелохнулась. Но Уайтхед заговорил, и его испачканные страхом слова как будто появились из са`мого кишечника.

– Я боюсь, Билли. Никогда в жизни мне не было так страшно, как сейчас.

Он говорил медленно, не меняя интонацию, будто презирал мелодраму своих слов и отказывался преувеличивать ее еще сильнее.

– Все эти годы, живя без страха, я забыл, каково это. Как это калечит, истощает силу воли. Я просто сижу здесь изо дня в день. Запертый в месте с сигнализацией, заборами и собаками. Я смотрю на лужайку и деревья…

Значит, все-таки наблюдал.

– …и рано или поздно свет начинает меркнуть.

Он сделал паузу: наступила долгая глубокая тишина, которую нарушали только далекие воро`ны.

– Я могу вынести саму ночь. Она не слишком приятна, но не двусмысленна. А вот с сумерками я не могу справиться. Тогда-то меня и прошибает дурной пот. Когда свет постепенно гаснет и все становится не совсем реальным, не совсем плотным. Превращается в очертания. В вещи, которые когда-то имели форму…

Этой зимой было много таких вечеров: бесцветный моросящий дождь размывал расстояние и убивал звук; неделю за неделей беспокойный рассвет сменялся беспокойным закатом, и между ними не было дня. Морозные дни, вроде сегодняшнего, случались редко; обескураживающие месяцы просто сменяли друг друга.

– Теперь я сижу здесь каждый вечер, – говорил старик. – Это испытание, которое я сам себе устроил. Просто сидеть и смотреть, как все разрушается. Бросая вызов всему этому.

Той ощутил всю глубину отчаяния папули. Он не был таким раньше, даже после смерти Эванджелины.

Снаружи и внутри почти совсем стемнело: без фонарей лужайка погрузилась в смоляной мрак. Но Уайтхед все еще сидел лицом к черному окну и наблюдал.

– Конечно, там всё есть, – сказал он.

– Что?

– Деревья, лужайка. Когда завтра рассветет, они будут ждать.

– Да, конечно.

– Знаешь, когда я был ребенком, мне казалось, что кто-то приходит и забирает мир ночью, а потом возвращается, чтобы развернуть его снова на следующее утро.

Он пошевелился в кресле, его рука потянулась к голове. Было невозможно понять, что он делает.

– То, во что мы верим в детстве, никогда не покидает нас, не так ли? Оно просто ждет, когда придет время, и мы снова начнем в него верить. Это тот же старый пятачок, Билл. Ну, ты понимаешь? Я имею в виду, мы думаем, что двигаемся дальше, становимся сильнее и мудрее, но все время стоим на одном месте.

Он вздохнул и посмотрел на Тоя. Свет из коридора проникал через дверь, которую Той оставил приоткрытой. Даже на другом конце комнаты было видно, что глаза и щеки Уайтхеда блестели от слез.

– Тебе лучше зажечь свет, Билл, – сказал он.

– Да.

– И приведи сюда Штрауса.

В его голосе не было заметно ни малейшего признака огорчения. Но Джо – мастер скрывать свои чувства; Той знал это с незапамятных времен. Он мог сомкнуть веки и уста, и даже телепат не понял бы, о чем он думает. Этот навык он использовал с разрушительным эффектом в зале заседаний: никто никогда не знал, в какую сторону прыгнет старый лис. Вероятно, он научился данной технике, играя в карты. Этому и еще умению ждать.

Они проехали через электрические ворота поместья Уайтхеда и оказались в другом мире. По обеим сторонам подъездной дорожки, усыпанной гравием цвета сепии, располагались безукоризненные лужайки; справа вдали виднелась часть леса, которая исчезала за линией кипарисов, по мере того как машина приближалась к дому. К тому времени, когда они прибыли, настал поздний вечер, но мягкий свет только усиливал очарование этого места, его формальность компенсировалась поднимающимся туманом, который размывал скальпельные острия травы и деревьев.

Главное здание оказалось менее впечатляющим, чем ожидал Марти: просто большой загородный дом в георгианском стиле, солидный, но безыскусный, с современными пристройками. Они проехали мимо парадной двери и крыльца с белыми колоннами к боковому входу, и Той пригласил его пройти на кухню.

– Забудь про багаж и налей себе кофе, – сказал он. – Я иду наверх повидаться с боссом. Устраивайся поудобнее.

Оставшись один, Марти впервые после отъезда из Уондсворта почувствовал себя неуютно. Дверь у него за спиной была открыта, на окнах – никаких замков, а по коридорам за кухней не прохаживались полицейские. Парадоксально, но он чувствовал себя незащищенным, почти уязвимым. Через несколько минут он встал из-за стола, включил флуоресцентную лампу (ночь наступала быстро, а здесь не было автоматических выключателей) и налил себе чашку черного кофе из перколятора . Напиток оказался насыщенным и горьковатым, заваренным много раз, как догадался Марти, – не таким безвкусным, как пойло, к которому он привык.

Прошло двадцать пять минут, прежде чем Той вернулся, извинился за задержку и сказал, что мистер Уайтхед сейчас его примет.

– Оставь свои вещи, – сказал он. – Лютер позаботится о них.

Той повел его из кухни, которая была частью пристройки, в главный дом. В коридорах было сумрачно, но Марти повсюду видел поразительные вещи. Здание напоминало музей. Стены от пола до потолка увешаны картинами, на столах и полках – вазы и керамические статуэтки, покрытые блестящей эмалью. Однако разглядывать их было некогда. Они петляли по лабиринту коридоров, и с каждым поворотом Марти все больше терял ориентацию; наконец добрались до кабинета. Той постучал, открыл дверь и впустил Марти.

Имея в запасе лишь плохо запомнившуюся фотографию Уайтхеда, Марти выдумал облик нового работодателя – тот оказался абсолютно неверным. Там, где он представлял себе слабость, обнаружилась сила. Там, где ожидал увидеть эксцентричного отшельника, нашел морщинистое тонкое лицо, которое изучало его, пока он входил в кабинет, с деловитостью и юмором.

– Мистер Штраус, – сказал Уайтхед, – добро пожаловать.

Занавески за спиной Уайтхеда все еще были открыты, и в окне внезапно зажглись прожектора, освещая пронзительную зелень на добрых двести ярдов. Внезапное появление газона было похоже на трюк фокусника, но Уайтхед проигнорировал его. Он подошел к Марти. Хотя он был крупным мужчиной и большая часть его плоти превратилась в жир, вес сидел на его костяке довольно легко. Чувство неловкости не возникало. Грация его походки, почти масляная гладкость руки, протянутой Марти, гибкость пальцев – все говорило о том, что этот человек находится в мире со своим телом.

Они пожали друг другу руки. То ли гость был горяч, то ли хозяин дома замерз: Марти сразу взял вину на себя. Такому человеку, как Уайтхед, конечно, не бывало слишком жарко или слишком холодно; он контролировал свою температуру с той же легкостью, с какой контролировал свои финансы. Разве Той не обронил в машине фразу, что Уайтхед никогда в жизни серьезно не болел? Теперь, когда Марти оказался лицом к лицу с этим образцом здоровья, он мог поверить в услышанное. Этот человек, наверное, даже от метеоризма не страдал.

– Я Джозеф Уайтхед, – представился хозяин. – Добро пожаловать в Святилище.

– Спасибо.

– Выпьете? Чтобы отпраздновать.

– Да, пожалуйста.

– Чего изволите?

В голове у Марти вдруг стало пусто, и он обнаружил, что разинул рот, как выброшенная на берег рыба. Слава богу, Той предложил:

– Скотч?

– Это было бы прекрасно.

– Мне как обычно, – ответил Уайтхед. – Проходите и садитесь, мистер Штраус.

Они сели. Кресла были удобными, не антикварными, как столы в коридорах, а функциональными, современными. Вся комната выдержана в одном стиле: рабочая среда, а не музей. Несколько картин на темно-синих стенах, по мнению необразованного Марти, выглядели такими же новыми, как и мебель, – они были нарисованы крупными небрежными штрихами. На самой видной и яркой стояла подпись «Матисс»: на холсте женщина с болезненно-розовым лицом устроилась в шезлонге цвета желчи.

– Твой виски.

Марти принял предложенный Тоем стакан.

– Мы попросили Лютера купить тебе новую одежду, она в твоей комнате, – говорил Уайтхед Марти. – Для начала всего пара костюмов, рубашек и так далее. Позже мы, возможно, пошлем тебя докупить прочее. – Он осушил свой стакан чистой водки, прежде чем продолжить. – Заключенным по-прежнему выдают униформу или уже нет? Попахивает богадельней, как по мне. В наше просвещенное время это не слишком тактично. Того и гляди, люди поверят, что судьба будущих преступников предопределена заранее…

Это русло беседы вызвало у Марти неуверенность: неужели Уайтхед насмехается? Монолог продолжался, хозяйский тенор звучал вполне дружелюбно, в то время как Марти пытался отделить иронию от высказанного напрямую мнения. Это было трудно. За те несколько минут, что он слушал Уайтхеда, пришлось вспомнить, насколько замысловато все устроено снаружи. По сравнению с переменчивой, богатой интонациями речью этого человека, самый умный собеседник в Уондсворте был дилетантом. Той сунул Марти в руку вторую порцию виски, но тот едва обратил на это внимание. Голос Уайтхеда звучал гипнотически и странно успокаивающе.

– Той объяснил тебе твои обязанности, не так ли?

– Вроде бы да.

– Я хочу, чтобы этот дом стал домом и для тебя, Штраус. Познакомься с ним. Есть одно или два места, которые будут недоступны; Той скажет, какие. Пожалуйста, соблюдай ограничения. Все остальное в твоем распоряжении.

Марти кивнул и залпом допил виски; оно потекло по глотке, как ртуть.

– Завтра…

Уайтхед встал, не закончив мысль, и вернулся к окну. Трава блестела как свежевыкрашенная.

– …мы с тобой прогуляемся по окрестностям.

– Ладно.

– Узнаешь, что тут можно увидеть. Познакомлю тебя с Беллой и остальными.

Значит, есть и другой персонал? Той не говорил об этом, но здесь неизбежно должны трудиться и другие люди: охранники, повара, садовники. Поместье, вероятно, кишело работниками.

– Придешь ко мне поговорить завтра, хорошо?

Марти допил остатки виски, и Той жестом предложил ему встать. Уайтхед, казалось, внезапно потерял интерес к ним обоим. Его оценка была закончена, по крайней мере на сегодня; его мысли витали далеко, взгляд устремился в окно на сверкающую лужайку.

– Да, сэр. Завтра.

– Но прежде, чем придешь… – начал Уайтхед, оглядываясь на Марти.

– Да, сэр.

– Сбрей усы. С ними любой подумает, будто тебе есть что скрывать.

Той небрежно провел Марти по дому, прежде чем отвести наверх, пообещав более основательную прогулку, когда время не будет поджимать. Затем он показал Марти длинную просторную комнату на верхнем этаже, в боковой части дома.

– Это твое, – сказал он. Лютер оставил чемодан и пластиковый пакет на кровати; их неряшливость выглядела неуместной в элегантном убранстве комнаты. Здесь, как и в кабинете, была современная мебель.

– Сейчас здесь немного пусто, – продолжил Той. – Поступай, как хочешь. Если у тебя есть фотографии…

– Вообще-то нет.

– Ну, надо что-нибудь повесить на стены. Там есть книги… – он кивнул в дальний конец комнаты, где несколько полок стонали под тяжестью томов, – но библиотека внизу в твоем распоряжении. Я покажу тебе планировку на следующей неделе, когда устроишься. Здесь, наверху, есть видеомагнитофон, внизу – еще один. Опять же, Джо не очень интересуется этим, так что пользуйся в свое удовольствие.

– Звучит неплохо.

– Слева небольшая гардеробная. Как сказал Джо, там ты найдешь свежую одежду. Ванная комната за другой дверью. Душ и все прочее. Кажется, все. Надеюсь, этого достаточно.

– Все в порядке, – заверил Марти.

Той взглянул на часы и собрался уйти.

– Пока вы не ушли…

– Проблемы?

– Нет проблем, – сказал Марти. – Господи, вообще никаких проблем. Я просто хочу, чтобы вы знали, что я благодарен…

– Нет необходимости.

– Есть, – настаивал Марти; он пытался сочинить эту речь с Тринити-роуд. – Я вам очень благодарен. Не знаю, как и почему вы выбрали меня, но я ценю это.

Тоя слегка смутило проявление чувств, но Марти был рад высказаться.

– Поверь мне, Марти. Я не выбрал бы тебя, если бы не был уверен, что ты справишься с этой работой. Теперь ты здесь. От тебя зависит, сумеешь ли ты воспользоваться этим шансом. Я, конечно, буду рядом, но в остальное время ты более-менее сам себе хозяин.

– Да. Я понимаю.

– Тогда я тебя покину. Увидимся в начале недели. Кстати, Перл оставила тебе еду на кухне. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Той оставил его одного. Марти сел на кровать и открыл чемодан. Плохо упакованная одежда пахла тюремным моющим средством, ее не хотелось вынимать. Вместо этого он стал рыться на дне чемодана, пока не нащупал бритву и пену для бритья. Затем он разделся, бросил несвежую одежду на пол и пошел в ванную.

Она была просторной, зеркальной и соблазнительно освещенной. На обогреваемой вешалке висели свежевыстиранные полотенца. Душ, а также ванна и биде: количество сантехники сбивало с толку. Что бы ни случилось, Марти будет чист. Он включил свет над зеркалом и положил бритвенные принадлежности на стеклянную полку над раковиной. Ему не стоило утруждать себя поисками. Той – или, может, Лютер – приготовил для него полный набор: бритву, лосьон до бритья, пену, одеколон. Все нераспечатанное, нетронутое – бери и пользуйся. Марти посмотрел на себя в зеркало – интимный самоанализ, которого ждут от женщин, но который мужчины практикуют редко, разве что в запертых ванных комнатах. Дневные тревоги отразились на его лице: кожа была анемичной, мешки под глазами – полными. Как человек, ищущий сокровище, он обшаривал свое лицо в поисках улик. Неужели прошлое спрятано здесь, подумал он, во всех грязных деталях, и, вероятно, слишком глубоко, чтобы его можно было стереть?

Ему требовалось немного солнца и приличные упражнения на свежем воздухе. С завтрашнего дня, подумал он, новый режим. Будет бегать каждый день, пока не обретет такую форму, что будет не узнать. А еще надо сходить к хорошему дантисту: его десны кровоточили с тревожащей частотой и в одном или двух местах отступали от зуба. Он гордился своими зубами – они были ровные и крепкие, как у матери. Марти попробовал улыбнуться перед зеркалом, но улыбка утратила часть прежнего блеска. Над этим тоже надо поработать. Он теперь свободен и, вероятно, со временем найдутся женщины, которых улыбка поможет обаять.

Его взгляд переместился с лица на тело. На мускулах живота виднелся клин жира: не меньше стоуна лишнего веса. Придется потрудиться. Соблюдать диету и упражняться до тех пор, пока он не вернется к двенадцати целым трем десятым стоуна, которые весил, когда впервые попал в Уондсворт. Если не считать накопленного жирка, все не так уж плохо. Возможно, теплый свет льстил, но тюрьма, похоже, не изменила его радикально. Не лишился шевелюры; не был покрыт шрамами – за исключением татуировок и маленького полумесяца слева от рта; не обдолбался по самую макушку. Может, он все-таки из тех, кому суждено выжить.

Рука Марти подползла к паху, пока он изучал себя, и рассеянными дразнящими движениями вызвала легкую эрекцию. Он не думал про Чармейн. Если в его возбуждении и присутствовало вожделение, оно было нарциссическим. Многие зэки, с которыми он жил, без труда утоляли сексуальную жажду с сокамерниками, но Марти это не нравилось. Не из-за отвращения к самому действу – хоть оно и присутствовало, – но потому, что эту противоестественность ему навязали. Это был просто еще один способ унизить человека в тюрьме. Вместо этого он запер свою сексуальность, член был нужен, чтобы отливать, – и, в общем-то, все. Теперь, играя с ним, как тщеславный подросток, он задавался вопросом: не разучился ли пользоваться чертовой штуковиной?

Он включил теплую воду, нырнул под душ и с ног до головы намазался лимонным мылом. В день удовольствий это было, пожалуй, лучшее. Вода бодрила, как весенний дождь. Его тело начало просыпаться. Да, именно так, подумал Марти, я был мертв и возвращаюсь к жизни. Он был похоронен в заднице мира, в такой глубокой яме, что думал, никогда не выберется из нее, но он сделал это, черт возьми, – вырвался. Он сполоснулся, а затем позволил себе повторить ритуал, на этот раз пустив воду значительно горячее и сильнее. Ванная комната наполнилась паром и плеском воды по кафелю.

Когда Марти вышел и выключил воду, голова гудела от жары, ви́ски и усталости. Он подошел к зеркалу и очистил овал от конденсата основанием кулака. Вода придала новый румянец щекам. Волосы прилипли к голове, как светло-каштановая тюбетейка. Надо отрастить их подлиннее, подумал он, если Уайтхед не будет возражать; может, сделать стильную стрижку. Но сейчас было более неотложное дело – удаление обреченных усов. Он не особенно волосат. Чтобы отрастить усы, потребовалось несколько недель и необходимость терпеть обычную череду тупых шуток. Но если босс хочет, чтобы лицо у него было обнаженное, кто он такой, чтобы спорить? Мнение Уайтхеда по этому поводу прозвучало скорее как приказ, нежели предложение.

Несмотря на хорошо укомплектованный шкафчик в ванной комнате (всё, от аспирина до препаратов для уничтожения лобковых вшей), там не было ножниц. Поэтому пришлось тщательно намылить волосы, чтобы смягчить их, а потом уже взяться за бритву. Лезвие протестовало, его кожа – тоже, но следовал удар за ударом, и вот верхняя губа снова появилась в поле зрения. С трудом заработанные усы стекали в раковину вместе с пеной, чтобы быть засосанными в слив. Потребовалось полчаса, прежде чем результат трудов его удовлетворил. Он порезался в двух или трех местах и запечатал порезы, как мог, слюной.

К тому времени, как Марти закончил, пар рассеялся, и только затуманенные участки искажали его отражение. Он посмотрел на лицо в зеркале. Обнаженная верхняя губа выглядела розовой и уязвимой, а бороздка в центре имела причудливо идеальную форму, но внезапная нагота была не таким уж плохим зрелищем.

Довольный, он смыл остатки усов с края раковины, обернул полотенце вокруг талии и неторопливо вернулся в спальню. В теплом доме с центральным отоплением он практически обсох: вытираться полотенцем не требовалось. Усталость и голод боролись в нем, пока он сидел на краю кровати. Внизу для него приготовлена еда – по крайней мере, так сказал Той. Ну, может, он просто ляжет на эту девственно-чистую простыню, положит голову на душистую подушку и закроет глаза на полчаса, а потом встанет и спустится вниз, чтобы поужинать. Он сбросил полотенце, лег на кровать, наполовину накрыв себя одеялом, и тут же заснул. Снов не было, а если и были, он спал слишком крепко, чтобы их запомнить.

Через несколько мгновений наступило утро.

Если он и забыл географию дома после короткой экскурсии прошлой ночью, то обоняние привело его обратно на кухню. Жарился бекон, варился свежий кофе. У плиты стояла рыжеволосая женщина. Она оторвалась от работы и кивнула.

– Ты, должно быть, Мартин, – сказала она с легким ирландским акцентом. – Ты поздно встал.

Он взглянул на настенные часы. Было несколько минут восьмого.

– Прекрасное выдалось утро.

Задняя дверь была открыта; он пересек просторную кухню, чтобы посмотреть на день. Тот и впрямь выглядел прекрасно. Небо опять очистилось. Лужайку затянуло инеем. В туманной дали Марти увидел что-то, похожее на теннисные корты, за ними – рощу деревьев.

– Кстати, меня зовут Перл, – объявила женщина. – Я готовлю для мистера Уайтхеда. Ты голоден, да?

– Как пришел сюда, так сразу проголодался.

– Мы здесь верим в завтрак. Кое-что, чтобы подготовиться к новому дню. – Она была занята тем, что перекладывала бекон со сковородки на плите в духовку. Рабочая поверхность рядом с плитой была завалена снедью: помидорами, сосисками, ломтиками кровяной колбасы. – Там, сбоку, есть кофе. Не стесняйся.

Перколятор бурчал и шипел, пока Марти наливал себе чашку кофе – такого же темного и ароматного, как и тот, что он попробовал накануне вечером.

– Тебе придется привыкнуть пользоваться кухней, когда меня нет. Я здесь не живу, просто прихожу и ухожу.

– А кто готовит для мистера Уайтхеда, когда вас нет?

– Он любит делать это сам при случае. Но тебе придется приложить руку.

– Я едва могу вскипятить воду.

– Научишься.

Она повернулась к нему с яйцом в руке. Она была старше, чем ему показалось вначале, может, лет пятидесяти.

– Не беспокойся об этом, – сказала она. – Насколько голоден?

– Как волк.

– Вчера вечером я оставила тебе холодные закуски.

– Я заснул.

Она разбила одно яйцо на сковородку, затем второе и сказала:

– У мистера Уайтхеда нет особых предпочтений, за исключением клубники. Он не потребует суфле, не волнуйся. Бо`льшая часть продуктов в морозилке по соседству: все, что тебе нужно сделать, развернуть их и положить в микроволновку.

Марти оглядел кухню, изучая оборудование: кухонный комбайн, микроволновая печь, электрический разделочный нож. Позади него, на стене, висел ряд телевизионных экранов. Прошлой ночью он их не заметил. Однако, прежде, чем он успел спросить о них, Перл предложила дальнейшие гастрономические подробности.

– Он часто испытывает голод среди ночи – по крайней мере, так говорил Ник. Видишь ли, у него странный суточный распорядок.

– Кто такой Ник?

– Твой предшественник. Он уехал как раз перед Рождеством. Он мне очень нравился, но Билл сказал, что он оказался немного нечист на руку.

– Понимаю.

Она пожала плечами.

– Поди знай, верно? Я хочу сказать, он… – Она замолчала на полуслове, тихонько проклиная свой язык, и скрыла смущение, перекладывая яичницу из сковороды на тарелку, к остальной еде, уже собранной там. Марти закончил ее мысль вслух за нее.

– Он не был похож на вора, вы это хотели сказать?

– Я не это имела в виду, – настаивала она, переставляя тарелку с плиты на стол. – Осторожно, тарелка горячая. – Ее лицо стало такого же цвета, как волосы.

– Все в порядке, – успокоил ее Марти.

– Мне нравился Ник, – повторила она. – Правда, нравился. Я повредила одно яйцо. Извини.

Марти посмотрел на полную тарелку. Один из желтков действительно разбился и растекался вокруг жареного помидора.

– По-моему, все в порядке, – сказал он с неподдельным аппетитом и принялся за еду. Перл снова наполнила его кружку, нашла чашку для себя, наполнила ее и села рядом с ним.

– Билл очень хорошо отзывается о тебе, – сказала она.

– Сначала я не был уверен, что понравился ему.

– О да, – сказала она, – очень сильно. Отчасти из-за бокса, конечно. Он сам когда-то был профессиональным боксером.

– Неужели?

– Я думала, он тебе сказал. Это было тридцать лет назад. До того, как он стал работать на мистера Уайтхеда. Хочешь тост?

– Не откажусь.

Она встала, отрезала два ломтика белого хлеба и сунула их в тостер. Немного поколебалась, прежде чем вернуться к столу.

– Мне действительно жаль, – сказала она.

– Насчет яйца?

– Насчет упоминания Ника и воровства…

– Я же сам спросил, – ответил Марти. – Кроме того, вы имеете полное право быть осторожной. Я бывший заключенный. Даже не бывший, на самом деле, и могу вернуться в тюрьму, стоит оступиться… – Ему претило говорить такое, будто эти слова, лишь будучи произнесенными вслух, делали подобный сценарий более реальным. – …Но я не собираюсь подводить мистера Тоя. Или себя самого. Идет?

Перл кивнула, явно обрадовавшись, что между ними ничего не произошло, и снова села допивать кофе.

– Ты не такой, как Ник, – сказала она, – это я уже вижу.

– Он был странным? Имел стеклянный глаз?

– Ну, он не был… – Перл, казалось, пожалела об этом новом повороте беседы, едва он случился. – Впрочем, ладно, – прибавила она, махнув рукой.

– Нет. Расскажите.

– Ну, если на то пошло, я думаю, у него были долги.

Марти постарался не выказывать ничего, кроме легкого интереса. Но что-то, должно быть, мелькнуло в его глазах, вероятно, проблеск паники. Перл нахмурилась.

– Какого рода долги? – беспечным тоном спросил он.

Тосты выскочили, привлекая внимание Перл. Она подошла к столу, взяла ломтики и принесла их обратно.

– Прошу прощения, что взяла их пальцами.

– Спасибо.

– Я не знаю, сколько он задолжал.

– Нет, я не имею в виду, насколько большие долги, я имел в виду… откуда они взялись?

Интересно, это прозвучало как праздный вопрос или она поняла по тому, как он сжал вилку, по внезапной потере аппетита, что речь о чем-то важном? Он должен был спросить, как бы это ни выглядело с точки зрения Перл. Она на мгновение задумалась, прежде чем ответить. А когда снова заговорила, в ее приглушенном голосе прорезались интонации уличной сплетницы; что бы ни случилось дальше, оно должно было остаться их общим секретом.

– Он приходил сюда в любое время дня и ночи и звонил по телефону. Сказал мне, что обзванивает людей, занятых в бизнесе, – видишь ли, он каскадер или когда-то им был, – но вскоре я поняла, что он делает ставки. Думаю, это и есть причина долгов. Азартные игры.

Каким-то образом Марти знал ответ до того, как он прозвучал. Напрашивался и другой вопрос: простое ли совпадение, что Уайтхед нанял двух телохранителей, и оба в какой-то момент жизни были игроками? Оба – как теперь выяснилось – воровали, чтобы обеспечить свое хобби. Той никогда не проявлял особого интереса к этой стороне жизни Марти. Но, вероятно, все важные факты были в папке, которую Сомервейл всегда носил с собой: отчеты психолога, протоколы судебных заседаний; все сведения, которые могли понадобиться Тою, о мотиве, толкнувшем Марти на кражу. Он попытался стряхнуть с себя дискомфорт, который испытывал из-за всего этого. Какая, к черту, разница? Что было, то было; теперь он здоров.

– Ты доел?

– Да, спасибо.

– Еще кофе?

– Сам возьму.

Перл взяла тарелку Марти, соскребла недоеденную еду на блюдце – для птиц, как она выразилась, – и начала загружать тарелки, столовые приборы и сковородки в посудомоечную машину. Марти снова наполнил свою кружку и наблюдал за ее работой. Она была привлекательной женщиной, ей шел средний возраст.

– Сколько всего сотрудников у Уайтхеда?

– Мистера Уайтхеда, – мягко поправила она. – Сотрудников? Ну, есть я. Я прихожу и ухожу, как уже сказала. И еще мистер Той.

– Он ведь тоже здесь не живет, верно?

– Он остается на ночь, когда у них здесь проходят совещания.

– Это регулярно?

– О да. В доме проходит много собраний. Люди все время приходят и уходят. Вот почему мистер Уайтхед так заботится о безопасности.

– Он когда-нибудь ездит в Лондон?

– Не сейчас, – сказала она. – Раньше он довольно часто летал на самолете. В Нью-Йорк, Гамбург или еще куда-нибудь. Но не сейчас. Теперь он просто остается здесь круглый год и заставляет остальной мир приходить к нему. Так о чем я говорила?

– О сотрудниках.

– О да. Раньше это место кишело людьми. Охрана, слуги, горничные наверху. Но потом его обуяли подозрения. Он решил, что кто-нибудь может отравить его или убить в ванной, и всех уволил – так просто. Сказал, пусть останутся лишь некоторые, те, кому он доверяет. Благодаря этому среди окружения не будет незнакомцев.

– Меня он не знает.

– Может, еще нет. Но он хитрее всех, с кем мне доводилось сталкиваться.

Зазвонил телефон. Она подняла трубку. Марти понял, что на другом конце провода Уайтхед. Перл выглядела застигнутой врасплох.

– О… Это моя вина. Я его заболтала. Да, немедленно. – Она быстро повесила трубку. – Мистер Уайтхед ждет тебя. Лучше поторопиться. Он с собаками.

Псарни располагались за группой надворных построек – возможно, в прошлом конюшен – в двухстах ярдах позади главного дома. Многочисленные сараи из шлакоблоков с ограждениями из проволочной сетки построили исключительно ради практических целей, даже не вспоминая об архитектурных достоинствах, и потому они выглядели бельмом на глазу.

На открытом воздухе было холодно, поэтому, идя по жесткой траве к псарне, Марти пожалел, что на нем одна лишь рубашка. Но в голосе Перл звучала настойчивость, и он не хотел заставлять Уайтхеда – он должен научиться думать об этом человеке как о мистере Уайтхеде – ждать дольше, чем тот уже прождал. Как бы то ни было, великий человек не выглядел раздраженным его опозданием.

– Я подумал, что мы могли бы взглянуть на собак сегодня утром. А потом, может, совершим экскурсию по территории, да?

– Да, сэр.

Уайтхед был одет в тяжелое черное пальто с толстым меховым воротником, обрамляющим шею.

– Любишь собак?

– Хотите честный ответ, сэр?

– Конечно.

– Не особенно.

– Твою мать укусили или тебя? – В налитых кровью глазах мелькнула улыбка.

– Никого из нас, сэр, насколько я помню.

Уайтхед хмыкнул:

– Что ж, Штраус, скоро ты встретишься с этим племенем, нравится оно тебе или нет. Очень важно, чтобы тебя узнавали. Они обучены разрывать незваных гостей на части. Не хочется, чтобы они ошиблись.

Из одного из больших сараев появилась фигура с рывковым ошейником в руках. Марти с первого взгляда не понял, мужчина это или женщина. Коротко стриженные волосы, поношенный анорак и сапоги – все говорило о мужественности, но что-то в выражении лица подсказывало обратное.

– Это Лилиан. Она присматривает за собаками.

Женщина кивнула в знак приветствия, даже не взглянув на Марти.

При ее появлении несколько собак – больших лохматых овчарок – вышли из своих конур на бетонную площадку и начали обнюхивать гостью сквозь проволоку, приветственно скуля. Она безуспешно шикнула на них; приветствие переросло в лай, один-два пса встали на задние лапы, опираясь на сетку и яростно виляя хвостами. В таком положении они были вровень с людьми. Шум усилился.

– А ну, тихо, – резко приказала Лилиан, и почти все собаки замолчали. Только один кобель, крупнее прочих, по-прежнему стоял у ограждения, требуя внимания, пока Лилиан не сняла кожаную перчатку и не просунула пальцы сквозь сетку, чтобы почесать его покрытое густой шерстью горло.

– Мартин занял место Ника, – объяснил Уайтхед. – С этого момента он будет здесь постоянно. Я подумал, что он должен встретиться с собаками, и пусть собаки встретятся с ним.

– Логично, – без энтузиазма ответила Лилиан.

– А сколько их? – поинтересовался Марти.

– Совсем взрослых? Девять. Пять кобелей, четыре суки. Это Саул, – сказала она про пса, которого все еще гладила. – Он самый старший и крупный. Кобель в углу – Иов, один из сыновей Саула. Сейчас он не очень хорошо себя чувствует.

Иов полулежал в углу загона и с некоторым энтузиазмом облизывал яички. Казалось, он понял, что стал предметом для разговора, потому что на мгновение прервал свой туалет. Во взгляде, который он бросил на них, было все, что Марти ненавидел в этом племени: угроза, изворотливость, едва сдерживаемое презрение в адрес хозяев.

– А суки вон там.

По загону взад-вперед бегали две собаки.

– …Более светлую зовут Дидона, а темную – Зои.

Странно было слышать, что зверей называют такими именами; это казалось совершенно неуместным. И, конечно, они негодовали по поводу того, как нарекла их эта женщина; вероятно, насмехались над ней за ее спиной.

– Иди сюда, – сказала Лилиан, подзывая Марти, как если бы он был из ее стаи. Он подчинился.

– Саул, – сказала она животному за проволокой, – это друг. Подойди ближе. – Это уже было адресовано Марти. – Он не может учуять тебя издалека.

Пес опустился на четвереньки. Марти осторожно приблизился к проволоке.

– Не бойся. Иди прямо к нему. Пусть он хорошенько тебя обнюхает.

– Они не любят страх, – сказал Уайтхед. – Так, Лилиан?

– Совершенно верно. Если учуют, что ты боишься, тебе крышка. Они не знают пощады. Надо быть им ровней.

Марти подошел к Саулу. Пес раздраженно посмотрел на него, и он ответил тем же.

– Не пытайся играть в гляделки, – посоветовала Лилиан. – Это злит пса. Просто дай ему почувствовать твой запах, чтобы он узнал тебя.

Саул обнюхал ноги и промежность Марти через сетку, к его вящему неудовольствию. Затем, явно удовлетворенный, побрел прочь.

– Неплохо, – сказала Лилиан. – В следующий раз никакой сетки. И через некоторое время он начнет тебя слушаться. – Она получала удовольствие от беспокойства Марти, он был уверен в этом. Но ничего не сказал, просто последовал за ней в самый большой сарай.

– А теперь познакомься с Беллой, – проговорила она.

Внутри псарни стоял невыносимый запах дезинфекции, несвежей мочи и псины. Появление Лилиан было встречено очередным продолжительным лаем и скрежетом лап по проволоке. В центре сарая имелся проход с клетками справа и слева. В двух из них содержались суки, одна значительно меньше другой. Когда Марти и Уайтхед проходили мимо каждой клетки, Лилиан выкладывала подробности – имена собак и их место в кровосмесительном генеалогическом древе. Марти внимательно слушал все, что она говорила, и тут же забывал. Его мысли были заняты другим. Его нервировало не только близкое присутствие собак, но и удушающее чувство, что эту обстановку он хорошо знает. Коридор, камеры с бетонными полами, одеялами, голыми лампочками – словно угодил домой. И теперь он увидел собак в новом свете: уловил иной смысл в зловещем взгляде Иова, когда тот оторвался от омовения; понял лучше, чем Лилиан или Уайтхед, как эти пленники должны были смотреть на него и его род.

Он остановился, чтобы заглянуть в одну из клеток: не из особого интереса, а чтобы сосредоточиться на чем-то другом, кроме беспокойства, которое чувствовал в этой вызывающей клаустрофобию хижине.

– А как этого зовут? – спросил он.

Собака в клетке стояла у двери: еще один крупный кобель, хотя и не такой, как Саул.

– Это Ларусс, – ответила Лилиан.

Пес выглядел дружелюбнее остальных, и Марти, поборов волнение, опустился на корточки в узком коридоре, протянув руку к клетке.

– Он с тобой поладит, – сказала она.

Марти приложил пальцы к сетке. Ларусс с любопытством понюхал их; его нос был влажным и холодным.

– Хороший песик, – сказал Марти. – Ларусс.

Пес завилял хвостом, довольный, что его назвал по имени потный незнакомец.

– Хороший песик.

Здесь, внизу, ближе к одеялам и соломе, запах экскрементов и меха был еще сильнее. Но собака была в восторге оттого, что Марти спустился на ее уровень, и пыталась лизнуть его пальцы через проволоку. Марти почувствовал, как страх в нем рассеивается энтузиазмом пса: Ларусс не только не хотел причинить ему вред, но и демонстрировал чистейшее удовольствие.

Только теперь Марти обратил внимание на пристальный взгляд Уайтхеда. Старик стоял в нескольких футах слева от него, полностью загораживая телом узкий проход между клетками, и внимательно наблюдал. Новоиспеченный телохранитель смутился и встал, оставив пса скулить и вилять хвостом у ног, последовал за Лилиан дальше вдоль клеток. Псарь пела хвалу другому члену собачьего племени. Марти прислушался к ее рассказу:

– …а это Белла, – объявила она. Ее голос смягчился, в нем появилось что-то мечтательное, чего он раньше не замечал. Когда Марти подошел к клетке, на которую она указывала, и понял почему.

Белла устроилась в сетчатой тени в дальнем углу клетки – наполовину лежала, наполовину сидела на подстилке из одеял и соломы, словно черноносая Мадонна со слепыми щенками, прильнувшими к соскам. Когда Марти увидел эту картину, его колебания насчет собак испарились.

– Шесть щенков, – объявила Лилиан так гордо, словно они были ее собственными, – все сильные и здоровые.

Они были не только сильными и здоровыми, но и красивыми; толстенькие довольные шарики, угнездившиеся рядом друг с дружкой в роскоши материнской близости. Казалось немыслимым, чтобы столь уязвимые существа могли вырасти в серых как сталь лордов, вроде Саула или подозрительных мятежников вроде Иова.

Белла, почувствовав среди гостей новичка, навострила уши. Ее голова была великолепно вылеплена; чернь и золото, смешиваясь, придавали шкуре эффектный вид, карие глаза в полумраке глядели бдительно, но беззлобно. Безупречное, самодостаточное существо. Единственным ответом на ее присутствие – и Марти таковой охотно предоставил – являлся благоговейный трепет.

Лилиан заглянула сквозь проволоку, представляя Марти этой матери матерей.

– Это мистер Штраус, Белла, – сказала она. – Ты будешь видеться с ним время от времени, он мой друг.

В голосе Лилиан не было снисходительности, как если бы она обращалась к ребенку. Она заговорила с собакой как с равной, и, несмотря на первоначальную неуверенность Марти относительно этой женщины, он почувствовал к ней теплоту. Любовь – вещь не из тех, какие легко отыскать, он это испытал на собственной шкуре. В каком бы обличье она ни появилась, имело смысл ее уважать. Лилиан любила эту собаку – ее грацию, достоинство. Это была любовь, которую он мог одобрить, хоть и не совсем понимал.

Белла понюхала воздух и, казалось, была удовлетворена тем, что ей удалось оценить Марти. Лилиан неохотно отвернулась от клетки и посмотрела на Штрауса.

– Со временем она может даже привязаться к тебе. Она, знаешь ли, великая соблазнительница. Да, великая соблазнительница.

Позади них Уайтхед хмыкнул в ответ на сентиментальную чепуху.

– Не осмотреть ли нам окрестности? – нетерпеливо предложил он. – Думаю, мы тут закончили.

– Приходи, когда устроишься, – сказала Лилиан; ее манеры заметно смягчились с тех пор, как Марти проявил признательность к ее подопечным, – и я покажу тебе, на что они способны.

– Спасибо. Я приду.

– Я хотел, чтобы ты посмотрел на собак, – сказал Уайтхед, когда они оставили вольеры позади и быстрым шагом направились через лужайку к ограде периметра. Впрочем, это была лишь одна из причин его визита, и Марти все прекрасно понимал. Уайтхед задумал данный опыт как благотворное напоминание о прошлом своего нового телохранителя. О том месте, куда ему пришлось бы вернуться, если бы не милость Джозефа Уайтхеда. Что ж, урок усвоен. Он скорее перепрыгнет сквозь горящие обручи ради старика, чем снова увидит те коридоры и камеры. Там не было даже Беллы, никакой возвышенной и тайной матери, запертой в самом сердце Уондсворта. Просто потерянные мужчины вроде него.

Потеплело: солнце уже взошло, и бледно-лимонный шар парил над гнездовьем грачей, иней таял на лужайках. Марти начал осознавать масштабы поместья. По обе стороны открывались просторы: он видел воду, озеро или, вероятно, реку, сияющую за деревьями. С западной стороны до́ма тянулись ряды кипарисов, что наводило на мысль о дорожках и, возможно, фонтанах; с другой стороны на склоне был разбит сад, окруженный низкой каменной стеной. Понадобятся недели, чтобы составить план этой местности.

Они подошли к двойному забору, огибавшему поместье. Добрых десяти футов высотой, увенчанный заостренными стальными стойками, изгибающимися в сторону потенциального нарушителя. К стойкам крепилась спираль из колючей проволоки. Вся конструкция почти незаметно гудела от электрического тока. Уайтхед рассматривал ее с явным удовлетворением.

– Впечатляет, а?

Марти кивнул. Зрелище тоже пробудило в нем эхо.

– Это дает определенную степень безопасности, – сказал Уайтхед.

У ограды он повернул налево и пошел вдоль нее; беседа – если это можно назвать беседой – продолжалась благодаря отрывистым замечаниям, которые он то и дело бросал, как будто эллиптические конструкции , свойственные нормальным разговорам, его раздражали. Хозяин поместья просто нетерпеливо сыпал фразами и ждал, что Марти его поймет.

– Система не идеальная: заборы, собаки, камеры. Экраны на кухне видел?

– Да.

– У меня наверху то же самое. Камеры обеспечивают полное наблюдение днем и ночью. – Уайтхед ткнул большим пальцем в прожектор с камерой, установленные рядом с ними. Такие имелись на каждой десятой стойке. Они медленно поворачивались туда-сюда, как головы механических птиц.

– Лютер покажет тебе, как между ними переключаться. Установка обошлась в небольшое состояние, и я не уверен, что эффект более чем косметический. Не с дураками имеем дело.

– К вам кто-то вламывался?

– Только не здесь. В лондонском доме это случалось постоянно. Конечно, тогда я был более заметен. Нераскаявшийся магнат. Эванджелина и я в каждой скандальной газетенке. Открытая канализация Флит-стрит неизменно приводит меня в ужас.

– Я думал, у вас своя газета.

– Ты читал обо мне?

– Не совсем так, я…

– Не верь ни биографиям, ни колонкам светской хроники, ни даже «Кто есть кто». Они лгут. Я лгу, – он завершил склонять глагол, забавляясь собственным цинизмом, – он, она или оно лжет. Писаки. Торговцы грязью. Большинство из них презренны.

Может, от них он и скрывался с помощью смертоносных заборов – от этих торговцев грязью? Крепость на пути прилива из скандала и дерьма? Если так, план действий вышел замысловатый. А может, подумал Марти, все дело в чудовищном эгоизме? Неужели все полушарие и впрямь так заинтересовано личной жизнью Джозефа Уайтхеда?

– О чем задумались, мистер Штраус?

– О заборах, – солгал Марти, подтверждая предыдущую точку зрения Уайтхеда.

– Нет, Штраус, – поправил его Уайтхед. – Ты думаешь: во что я ввязался, позволив запереть себя с сумасшедшим?

Марти чувствовал, что любое дальнейшее отрицание будет звучать как признание вины. Он ничего не сказал.

– Разве это не общепринятая точка зрения, когда дело касается меня? Неудавшийся плутократ, гноящийся в одиночестве. Разве обо мне так не говорят?

– Что-то вроде этого, – наконец ответил Марти.

– И все же ты пришел.

– Да.

– Конечно, ты пришел. Ты подумал, что все мои причуды не могут быть хуже продолжения отсидки за решеткой, верно? Ты хотел на свободу. Любой ценой. Ты был в отчаянии.

– Конечно, я хотел на свободу. Любой бы хотел.

– Рад, что ты это признаешь. Потому что твое желание дает мне значительную власть над тобой, не так ли? Ты не посмеешь обмануть меня. Ты должен привязаться ко мне, как собаки привязываются к Лилиан: не потому, что она олицетворяет их следующую трапезу, а потому, что она – их мир. Вы должны сделать меня своим миром, мистер Штраус: моя безопасность, мой ясный ум, любая мелочь, способная доставить мне утешение, должны быть превыше всего в вашем сознании каждую минуту бодрствования. Если будет так, я обещаю свободу, о которой ты и не мечтал. Такого рода свободу, какая есть только у очень богатых людей. Если же нет, я отправлю тебя обратно в тюрьму с безнадежно испорченным личным делом. Это понятно?

– Я понял.

Уайтхед кивнул.

– Тогда пойдем, – сказал он. – Иди рядом со мной.

Он повернулся и пошел дальше. В этом месте изгородь завернула в лес, и Уайтхед, вместо того чтобы нырнуть в подлесок, предложил сократить путь, направившись к озеру.

– Как по мне, деревья друг от друга почти не отличаются, – заметил он. – Позже ты сможешь тут бродить, сколько душе угодно.

Они шли вдоль опушки леса достаточно долго, чтобы Марти успел оценить его густоту. Деревья посадили не систематически; это был не заповедник, поднадзорный Комиссии по лесному хозяйству. Они стояли близко друг к другу, переплетя ветви, – смесь лиственных пород и сосен, борющихся за место под солнцем. Лишь изредка, там, где стоял дуб или липа с голыми ветвями в это раннее время года, свет благословлял подлесок. Он пообещал себе вернуться сюда до того, как весна все приукрасит.

Уайтхед вернул мысли Марти в нужное русло.

– С этого момента я ожидаю, что ты будешь находиться под рукой бо`льшую часть времени. Я не хочу, чтобы ты был со мной каждый день… просто нужно, чтобы ты был поблизости. При случае и только с моего разрешения тебе будет позволено покидать поместье самостоятельно. Ты умеешь водить машину?

– Да.

– В машинах недостатка нет, мы что-нибудь придумаем. Это не совсем соответствует правилам, установленным комиссией по условно-досрочному освобождению. Их рекомендация состояла в том, чтобы ты оставался, так сказать, под стражей здесь в течение шести испытательных месяцев. Но я, честно говоря, не вижу причин мешать тебе навещать близких – по крайней мере, когда рядом есть другие люди, которые заботятся о моем благополучии.

– Спасибо. Я ценю это.

– Боюсь, что в настоящее время я не могу позволить тебе отлучиться. Твое присутствие здесь жизненно необходимо.

– Проблемы?

– Моя жизнь постоянно находится под угрозой, Штраус. Я, вернее мои офисы, все время получают письма с угрозами. Трудность в том, чтобы отделить чудака, который тратит свое время на сочинение гадостей в адрес общественных деятелей, от настоящего убийцы.

– Зачем кому-то понадобилось убивать вас?

– Я один из самых богатых людей за пределами Америки. Владею компаниями, в которых работают десятки тысяч людей; участками земли, такими большими, что не смог бы пройти по ним за оставшиеся мне годы, если бы начал сейчас. Владею кораблями, предметами искусства, лошадьми. Из меня легко сделать символ – вообразить, что, если бы я и моя жизнь были разрушены, на земле воцарился бы мир, а люди зажили бы по совести.

– Понимаю.

– Сладкие мечты, – с горечью прибавил Уайтхед.

Темп их марша замедлился. Дыхание великого человека стало тяжелее, чем полчаса назад. Слушая произносимые слова, было легко забыть о его преклонных годах. В звучащих мнениях был сосредоточен абсолютизм молодости. Никакого места для сдержанности зрелых лет, двусмысленности и сомнений.

– Думаю, нам пора возвращаться, – сказал он.

Монолог наконец закончился, и у Марти пропал вкус к дальнейшим разговорам. Силы тоже были исчерпаны. Стиль Уайтхеда – с его неожиданными поворотами и переменами – измотал его. Надо привыкать к роли внимательного слушателя, подыскать нужное лицо и цеплять его, как только начнется очередная лекция. Научиться понимающе кивать в нужных местах, бормотать банальности в соответствующие перерывы в потоке. Это займет некоторое время, но постепенно он научится обращаться с Уайтхедом.

– Это моя крепость, мистер Штраус, – объявил старик, когда они подошли к дому. Он не выглядел особенно укрепленным: кирпичные стены слишком теплые, чтобы быть суровыми. – Ее единственная функция – уберечь меня от беды.

– И моя тоже.

– И ваша тоже, мистер Штраус.

За домом залаяла одна из собак. Соло быстро превратилось в хор.

– Время кормежки, – сказал Уайтхед.

Марти потребовалось несколько недель жизни в поместье, чтобы понять ритм жизни ближнего окружения Уайтхеда. Как и подобает доброжелательной диктатуре, формат каждого дня определялся исключительно планами и прихотями хозяина. Как старик сказал Марти в первый день, дом был его святилищем: почитатели приходили каждый день, чтобы он осенил их благодатью своего мнения. Некоторые лица он узнавал: главы промышленности, два или три министра (один из них недавно с позором покинул свой пост; интересно, подумал Марти, он пришел сюда просить прощения или возмездия?); ученые мужи, блюстители общественной морали – многих Марти знал в лицо, но не мог назвать по имени, а еще больше просто не знал. Он не был никому представлен.

Раз или два в неделю его могли попросить остаться в комнате, пока шли собрания, но чаще всего от него требовалось лишь находиться на расстоянии оклика. Где бы он ни пребывал, оставался невидим для большинства гостей: его игнорировали, в лучшем случае, считали частью меблировки. Сперва это раздражало; казалось, у каждого в доме есть имя, кроме него. Однако время шло, и он все больше радовался своей анонимности. От него не требовалось высказывать мнение по любому поводу, так что он мог позволить своим мыслям плыть по течению, не опасаясь быть втянутым в разговор. А еще хорошо то, что он оставался отстраненным от забот всемогущих людей: их ложь казалась удручающей и надуманной. Он видел на многих лицах выражение, знакомое по годам, проведенным в Уондсворте: постоянное беспокойство из-за мелких насмешек и места в иерархии. Возможно, в этом кругу правила были более цивилизованными, чем в Уондсворте, но борьба, как он начал понимать, в основном такая же. Разного рода игры за власть. И он был рад, что не принимает в них участия.

Кроме того, у него на уме были более важные вопросы, которые требовалось обдумать. Во-первых, Чармейн. Вероятно, больше из любопытства, чем от страсти, он много думал о ней. Поймал себя на том, что гадает, как выглядит ее тело спустя семь лет. Неужели она все еще бреет тонкую полоску волос, спускающуюся от пупка к лобку; неужели ее свежий пот все так же остро пахнет? Он задавался вопросом, любит ли она сейчас заниматься любовью, как раньше. Она выказывала больше откровенной тяги к физическому акту, чем любая другая женщина, которую он знал; это была одна из причин, по которой он женился на ней. Было ли это по-прежнему так? И если да, с кем она утоляла свою жажду? Он снова и снова прокручивал в голове эти и дюжину других вопросов о ней и обещал себе, что при первой возможности наведается к ней.

За эти недели его физическое состояние улучшилось. Строгий режим упражнений, который Марти установил для себя в первую ночь, начинался как пытка, но после нескольких дней мучений и протестов со стороны мышц усилия стали приносить плоды. Каждое утро он вставал в половине шестого и совершал часовую пробежку по саду. После недели следования по одному маршруту он его изменил, что позволило исследовать поместье, не прерывая физических упражнений. А там было на что посмотреть. Весна еще не вступила в свои права, но чувствовалось оживление. Начали появляться крокусы, проросли копья нарциссов. На деревьях трескались толстые почки, распускались листья. Потребовалась неделя, чтобы полностью охватить поместье и выяснить, как связаны его части; теперь он более-менее понимал, как все устроено. Он знал озеро, голубятню, бассейн, теннисные корты, псарни, леса и сады. Однажды утром, когда небо было исключительно ясным, обошел поместье целиком, следуя вдоль забора, даже когда тот шел сквозь чащу леса. Теперь он полагал, что знает это место так же хорошо, как и остальные, включая владельца.

Это была радость; не просто исследование и свобода пробежать мили без того, чтобы кто-то постоянно заглядывал через плечо, но и повторное знакомство с дюжиной естественных зрелищ. Ему нравилось смотреть на восход солнца; казалось, что он бежит ему навстречу, будто рассвет существовал для него и только для него, обещая свет, тепло и грядущую жизнь.

Вскоре Марти избавился от кольца дряблой плоти на животе; снова проступил пресс, похожий на стиральную доску, которым он гордился в молодости и думал, что потерял его навеки. Мышцы, о которых он забыл, вступили в игру, сперва оповестив о своем присутствии болью, а затем просто даруя блистательное ощущение жизни в здоровом теле. Вместе с по́том из него выходило скопившееся за годы разочарование, от этого становилось легче. Он вновь осознал свое тело как систему, чьи части согласованы, а здоровье зависит от равновесия и уважительного использования.

Если Уайтхед и увидел изменения в его поведении или физическом состоянии, то комментариев не последовало. Той во время одного из своих приездов в дом из Лондона сразу заметил перемену. А Марти заметил перемену в Тое, но к худшему. Было неразумно говорить вслух о том, каким усталым тот выглядит, – Марти чувствовал, что их отношения пока не допускают такой фамильярности. Он лишь надеялся, что Той не страдает от чего-то серьезного. То, как внезапно исхудало его широкое лицо, наводило на мысль о недуге, пожиравшем человека изнутри. Легкость походки, которую Марти приписывал годам на ринге, тоже исчезла.

Существовали и другие тайны, помимо ухудшения здоровья Тоя. Например, коллекция: работ великих мастеров, которые выстроились вдоль коридоров святилища. Ими пренебрегали. Никто месяцами не стряхивал с них пыль, возможно, что и годами, и в дополнение к пожелтевшему лаку, который затемнял изящество, их еще сильнее портил слой грязи. У Марти не было пристрастия к искусству, но теперь, когда появилось время разглядывать картины, он обнаружил, что жаждет большего. Многие из них, портреты и религиозные произведения, ему не очень нравились: он не знал таких людей и не понимал суть событий. Но на втором этаже, в маленьком коридоре, ведущем к пристройке, где раньше располагались апартаменты Эванджелины, а теперь – сауна и солярий, он обнаружил две картины, поразившие его воображение. Это были пейзажи, написанные одной и той же безымянной рукой, и, судя по убогому расположению, к великим произведениям искусства они не относились. Но странная смесь реальности – деревьев и извилистых дорог под сине-желтым небом – с совершенно фантастическими деталями – дракон с крапчатыми крыльями, пожирающий мужчину на дороге; женщины, летящие вдалеке над лесом; полыхающий на горизонте город, – сочетание действительного и выдуманного было отображено так убедительно, что Марти против собственной воли снова и снова возвращался к двум полотнам, не дающим ему покоя, всякий раз обнаруживая новые фантастические детали в лесной чаще или мареве пожара.

Картины были не единственными вещами, которые возбуждали его любопытство. Верхний этаж главного дома, где Уайтхед занимал несколько комнат, оставался для Марти закрыт, и он не раз испытывал искушение проскользнуть туда, зная, что старик занят чем-то другим, сунуть нос на запретную территорию. Подозревал, что Уайтхед использовал верхний этаж как наблюдательный пункт, откуда можно следить за приходами и уходами приспешников. Это в какой-то мере объясняло другую загадку: во время пробежек у Марти было ощущение, что за ним наблюдают. Однако он устоял перед искушением выяснить, в чем дело. Возможно, его работа того не стоила.

Когда он не работал, бо`льшую часть времени проводил в библиотеке. Там, если ему было интересно узнать о внешнем мире, лежали свежие номера журнала «Тайм», газет «Вашингтон пост», «Таймс» и нескольких других – «Монд», «Франкфуртер Альгемайне цайтунг», «Нью-Йорк таймс», которые приносил Лютер. Марти листал их в поисках лакомых кусочков, иногда брал с собой в сауну и читал там. Если уставал от газет, выбирал что-то из тысяч книг. К его радости, коллекция не выглядела грозной. В ней имелась классика мировой литературы, но рядом на полках стояли потрепанные, зачитанные издания научно-фантастических пейпербэков с кричащими, чрезмерно яркими картинками. Марти начал читать их, выбирая, прежде всего, обладателей самых непристойных обложек. Там же стоял видеомагнитофон. Той снабдил его дюжиной кассет с избранными боксерскими матчами, которые Марти систематически просматривал, повторяя любимые победы сколько душе угодно. Он мог сидеть весь вечер, наблюдая за матчами, восхищенный экономными движениями и изяществом великих бойцов. Той, как всегда предусмотрительный, снабдил Марти и парой порнографических кассет, передав их с заговорщицкой улыбкой и замечанием в духе «не ешь всё сразу». Кассеты представляли собой копии бессюжетных лент с участием анонимных пар и троек, которые сбрасывали одежду в первые тридцать секунд и приступали к делу в течение минуты. Ничего сложного, но они служили полезной цели, и, как Той, очевидно, догадался, хороший воздух, физические упражнения и оптимизм творили чудеса с либидо Марти. Приближался момент, когда самоудовлетворение перед экраном перестанет приносить удовольствие. Марти все чаще снилась Чармейн: это были недвусмысленные сны, происходящие в спальне дома номер двадцать шесть. Неудовлетворенность придала ему смелости: в следующий раз, увидев Тоя, он попросил разрешения пойти к ней. Той пообещал спросить об этом босса, но ничего не вышло. А пока ему приходилось довольствоваться кассетами, со вздохами и пыхтением согласно сценарию.

Постепенно он начал запоминать имена тех, кто появлялся в доме чаще других – доверенных советников Уайтхеда. Той, разумеется, регулярно оказывался на виду. Был еще адвокат по фамилии Оттавей – худощавый, хорошо одетый мужчина лет сорока, которого Марти невзлюбил, стоило ему впервые открыть рот. Типичный законник, этакая стриптизерша с веерами, сплошь намеки и утайки; Марти испытал это на собственной шкуре. Воспоминания нахлынули невеселые.

Был еще один, по имени Куртсингер – человек в строгом костюме, с безобразно подобранными галстуками и еще более безобразными одеколонами, – который, хоть и часто бывал в обществе Оттавея, казался более добродушным. Один из немногих, кто признавал присутствие Марти в комнате, – обычно коротким, резким кивком. Однажды, празднуя только что заключенную сделку, Куртсингер сунул большую сигару в карман пиджака Марти; после этого Марти простил бы ему что угодно.

Третий персонаж, который, казалось, постоянно присутствовал рядом с Уайтхедом, был самым загадочным из трех: смуглый тролль по имени Двоскин. Если Той заслуживал именоваться Брутом, этот был Кассием. Его безукоризненные светло-серые костюмы, тщательно сложенные носовые платки, точность каждого жеста – все говорило о стремлении к опрятности, граничащем с одержимостью и предназначенном уравновесить его чрезмерную физическую суть. Но было и еще кое-что: Марти, у которого за годы в Уондсворте обострилось чутье, ощущал в этом человеке скрытую опасность. На самом деле, в других она тоже была. Под ледяным фасадом Оттавея и слоем сахарной глазури Куртсингера таились люди, по выражению Сомервейла, не слишком удобоваримые.

Поначалу Марти отмахивался от этого чувства как от предрассудка низшего класса: ничтожества вроде него в принципе не доверяют богатым и влиятельным. Но чем чаще он присутствовал на собраниях, чем больше острых споров слышал, тем сильнее убеждался, что в их отношениях есть едва скрываемый подтекст обмана, даже чего-то криминального. Бо`льшую часть разговоров он едва понимал, тонкости фондового рынка были для него закрытой книгой, но цивилизованный лексикон не мог полностью вымарать подлинное течение событий. Их интересовала механика лжи: как манипулировать законом и рынком в равной степени. Беседы полны рассуждений об уклонении от уплаты налогов и купле-продаже между дочерними компаниями, чтобы искусственно взвинтить цены; об упаковке плацебо под видом панацеи. В их позиции не было скрытого извинения; напротив, разговоры о незаконных маневрах, политической лояльности, купленной и проданной, воспринимались положительно. И главным среди этих манипуляторов был Уайтхед. В его присутствии они вели себя почтительно. В его отсутствии, когда боролись за позицию ближе к его ногам, они были безжалостны. Он мог – и делал это – заставить их замолчать, приподняв руку. Каждое его слово почиталось, будто оно слетало с уст Мессии. Эта шарада забавляла Марти, но, применяя эмпирическое правило, которому научился в тюрьме, он знал: чтобы заслужить такую преданность, Уайтхед должен был согрешить сильнее, чем его поклонники. В хитрости босса он не сомневался: Уайтхед уже продемонстрировал на нем свою силу убеждения. Но время шло, и все ярче вспыхивал другой вопрос: а не был ли он еще и вором? Если нет, то в чем его преступление?

Легкость, поняла она, наблюдая за бегуном из своего окна, – это всё; если не всё, то лучшая часть того, чем она наслаждалась, созерцая его. Она не знала имени, хотя могла бы спросить. Ей он больше нравился безымянным: одетый в серый спортивный костюм ангел, чье дыхание на бегу превращалось в облачко тумана на губах. Она слышала, как Перл говорила о новом телохранителе, и предположила, что это он. Разве имеет значение имя? Такие подробности могли лишь отяготить ее мифотворчество.

Это было плохое время для нее, по многим причинам, и в те неудачные утра, когда она сидела у окна, проведя минувшую ночь почти без сна, вид ангела, бегущего по лужайке или мелькающего между кипарисами, был зна́ком, которым она дорожила, предзнаменованием лучших времен. Регулярность его появления стала тем, на что она привыкла полагаться, и, когда сон выдавался хороший и она пропускала его появление утром, испытывала чувство явной потери в течение оставшегося дня, делая упор на то, чтобы встретиться с ним на следующее утро.

Но она не могла заставить себя покинуть солнечный остров, пересечь столько опасных рифов, чтобы добраться туда, где он. Даже сигнализировать о ее присутствии в доме было слишком рискованно. Она задумалась, был ли он хорошим детективом. Если так, вероятно, он обнаружил ее присутствие в доме каким-нибудь остроумным способом: увидел окурки ее сигарет в кухонной раковине или учуял ее запах в комнате, которую она покинула несколько минут назад. Или, возможно, ангелы, суть божества, не нуждались в таких приспособлениях. Может, он просто знал, без всяких подсказок, что она там, стоит за небом у окна или прижимается к запертой двери, когда он, насвистывая, идет по коридору.

Но тянуться к нему было бесполезно, даже если бы она нашла в себе мужество. Что она ему скажет? Ничего. И когда он неизбежно вздохнет от досады на нее и отвернется, окажется затерянной в ничейной стране, изолированной от единственного места, где чувствовала себя в безопасности, от солнечного острова, который пришел к ней из чистого белого облака, от места, подаренного ей маками, проливающими собственную кровь.

– Ты сегодня ничего не ела, – упрекнула ее Перл. Обычная жалоба. – Ты просто зачахнешь.

– Оставь меня в покое, ладно?

– Знаешь, мне придется ему сказать.

– Нет, Перл. – Карис умоляюще посмотрела на Перл. – Ничего не говори. Пожалуйста. Ты же знаешь, как он себя ведет. Я возненавижу тебя, если ты что-нибудь скажешь.

Перл стояла в дверях с подносом, на ее лице читалось неодобрение. Она не собиралась сдаваться из-за мольбы или шантажа.

– Ты опять пытаешься заморить себя голодом? – спросила она без всякого сочувствия.

– Нет. Просто у меня нет аппетита – вот и все.

Перл пожала плечами.

– Я тебя не понимаю, – сказала она. – В половине случаев ты выглядишь самоубийцей. Сегодня…

Карис лучезарно улыбнулась.

– Ну, как знаешь, – сказала женщина.

– Прежде, чем ты уйдешь, Перл…

– Что?

– Расскажи мне о бегуне.

Перл выглядела озадаченной: это было не похоже на девушку – проявлять интерес к происходящему в доме. Карис оставалась здесь, наверху, за закрытыми дверями, и грезила. Но сегодня она была настойчива.

– Тот, который каждое утро бегает до изнеможения. В спортивном костюме. Кто он такой?

Что плохого в том, чтобы рассказать ей? Любопытство – признак здоровья, а она не могла похвастать ни тем ни другим.

– Его зовут Марти.

Марти. Карис в мыслях примерила имя, и оно ему очень подошло. Ангела звали Марти.

– Марти… а дальше?

– Не помню.

Карис встала. Улыбка исчезла. У нее был тот жесткий взгляд, который появлялся, когда она действительно чего-то хотела; уголки ее рта опустились. Этот взгляд она унаследовала от мистера Уайтхеда, и Перл его боялась. Карис это знала.

– Ты же знаешь мою память, – извиняющимся тоном сказала Перл. – Я не помню его фамилии.

– Ну, и кто же он?

– Телохранитель твоего отца, занял место Ника, – ответила Перл. – Судя по всему, он бывший заключенный. Вооруженное ограбление.

– Неужели?

– А еще ему явно надо обучиться светским манерам.

– Марти.

– Штраус, – сказала Перл с ноткой торжества в голосе. – Мартин Штраус – вот оно.

Ну вот, его назвали, подумала Карис. В том, чтобы назвать кого-то, была примитивная сила. Это давало представление о человеке. Мартин Штраус.

– Спасибо, – сказала она, искренне радуясь.

– А зачем тебе это знать?

– Просто интересно, кто он такой. Люди приходят и уходят.

– Ну, я думаю, он останется, – сказала Перл и вышла из комнаты. Когда она закрывала за собой дверь, Карис спросила:

– У него есть второе имя?

Но Перл не услышала.

Казалось странным думать, что бегун был заключенным; в каком-то смысле он оставался таковым, бегая взад-вперед по территории, вдыхая чистый воздух, выдыхая облака, хмурясь на бегу. Возможно, он лучше, чем старик, Той или Перл, поймет, каково это – быть на солнечном острове и не знать, как оттуда выбраться. Или, что еще хуже, знать, как это сделать, но не решаться, боясь не вернуться в безопасное место.

Теперь, когда она знала его имя и его преступление, романтика утренней пробежки не была испорчена этой информацией. Он по-прежнему был осенен благодатью; но теперь она видела тяжесть его тела, тогда как раньше замечала только легкость его шага.

После целой вечности колебаний она решила, что созерцания недостаточно.

Чем крепче становился Марти, тем больше требовал от себя во время утренней пробежки. Круг, который он делал, становился все шире, хотя теперь он покрывал большее расстояние за то же время, что и меньшее. Иногда, чтобы добавить пикантности упражнению, он нырял в лес, не обращая внимания на подлесок и низкие ветви, его ровный шаг вырождался в спонтанную коллекцию прыжков и перебежек. По другую сторону леса находилась запруда, и здесь, если Марти был в настроении, мог остановиться на несколько минут. У запруды жили цапли; трех он уже видел. Скоро наступит время гнездования, и они, вероятно, создадут пару. Интересно, что будет с третьей птицей? Улетит он или она в поисках собственной пары или задержится, замышляя прелюбодеяние? Об этом скажут предстоящие недели.

Иногда, завороженный тем, как Уайтхед наблюдает за ним с верхнего этажа, он замедлял шаг, проходя мимо, в надежде увидеть его лицо. Но наблюдатель был слишком осторожен, чтобы попасться на эту уловку.

Однажды утром она ждала Марти у голубятни, когда он делал длинный поворот назад к дому, и он сразу понял, что ошибся насчет того, что за ним шпионил старик. Вот кто осторожный наблюдатель у верхнего окна. Было всего без четверти семь утра и еще холодно. Она давно ждала, судя по румянцу на щеках и носу. Ее глаза блестели от холода.

Он остановился, выпуская пар, как тяговый двигатель.

– Привет, Марти, – сказала она.

– Привет.

– Ты меня не знаешь.

– Нет.

Она плотнее закуталась в свое шерстяное пальто. Она была худая и выглядела лет на двадцать, не больше. Ее глаза, такие темно-карие, что с трех шагов казались черными, впились в него словно когти. Румяное лицо было широким и без косметики. Она выглядела, подумал он, изможденной. Он выглядел, как ей показалось, изголодавшимся.

– Ты с верхнего этажа, – рискнул сказать он.

– Да. Ты ведь не возражал, что я шпионила? – простодушно осведомилась она.

– С чего бы?

Она протянула тонкую руку без перчатки к каменной стене голубятни.

– Красиво, правда? – сказала она.

Здание никогда раньше не казалось Марти даже интересным, было лишь ориентиром, по которому легко отмерять темп пробежки.

– Это одна из самых больших голубятен в Англии, – сказала она. – Ты об этом знал?

– Нет.

– Внутри бывал?

Он покачал головой.

– Странное место, – сказала она и повела его вокруг бочкообразного здания к двери. Она с трудом открыла ее: от сырости дерево разбухло. Марти пришлось согнуться пополам, чтобы последовать за ней внутрь. Там было еще холоднее, чем снаружи, и он дрожал, пот на лбу и груди остывал, теперь, когда он перестал бежать. Но это было, как она и обещала, странно: всего одна круглая комната с отверстием в крыше, чтобы птицы могли прилетать и улетать. Стены усеяны квадратными отверстиями, по-видимому гнездовыми нишами, расположенными ровными рядами – как окна многоквартирного дома – от пола до крыши. Все они были пусты. Судя по отсутствию экскрементов или перьев на полу, здание не использовалось много лет. Заброшенность придавала ему меланхолический вид; уникальная архитектура делала его бесполезным для любой функции, кроме той, для которой оно было построено. Девушка прошла по утоптанному земляному полу и теперь считала гнездовые ниши, начиная от двери.

– Семнадцать, восемнадцать…

Он смотрел ей в спину. Ее волосы были неровно подстрижены на затылке. Пальто, которое она носила, слишком велико, и даже не ее, догадался он. Кто она такая? Дочь Перл?

Она перестала считать и просунула руку в одно из отверстий, издав тихий возглас первооткрывательницы, когда пальцы нашли что-то. Это тайник, понял он: ему собирались доверить тайну. Она повернулась и показала свое сокровище.

– Я забыла, пока не вернулась, – сказала она, – что здесь прятала.

Это была окаменелость или, скорее, фрагмент одной из них, спиральная раковина, лежавшая на дне какого-то докембрийского моря, прежде чем мир позеленел. В канавках, которые она поглаживала, собирались пылинки. Наблюдая за тем, как она увлечена этим куском камня, Марти вдруг подумал, что девушка не совсем в своем уме. Но эта мысль исчезла, когда она посмотрела на него: ее глаза слишком ясные, взгляд – слишком упрямый. Если в ней и было безумие, то намеренное, сумасшедшинка, которую она с удовольствием принимала. Она улыбнулась ему так, словно знала, о чем он думает: хитрость и обаяние смешались на лице поровну.

– Значит, здесь нет голубей? – сказал он.

– Нет, не было, пока я здесь.

– Даже парочки?

– Если держать лишь несколько птиц, они умирают зимой. Если держишь полную голубятню, птицы согревают друг друга. Но когда их мало, они не вырабатывают достаточно тепла и замерзают до смерти.

Он молча кивнул. Казалось прискорбным, что здание пустует.

– Его надо опять наполнить.

– Не знаю, – ответила она. – Мне нравится, когда все так.

Она сунула окаменелость обратно в тайник.

– Теперь ты знаешь мое особое место, – сказала она, и хитрость исчезла; она была вся очарование. Он был очарован.

– Я не знаю твоего имени.

– Карис, – сказала она и, помолчав, добавила: – Это валлийский.

– О-о.

Он не мог перестать смотреть на нее. Она вдруг смутилась и быстро вернулась к двери, нырнув на свежий воздух. Начался дождь, мягкий моросящий дождь середины марта. Она накинула капюшон своего пальто, он – капюшон спортивного костюма.

– Может, покажешь мне остальное поместье? – спросил он, не уверенный, что это правильный вопрос, но более чем уверенный, что ему не хочется, чтобы разговор закончился здесь без возможности новой встречи. Вместо ответа она издала какой-то неопределенный звук. Уголки ее рта были опущены вниз.

– Завтра? – предложил он.

Теперь она вообще не ответила. Вместо этого направилась к дому. Он поплелся следом, зная, что их разговор увянет, если он не найдет способ сохранить его в живых.

– Странно жить в таком доме и не иметь собеседника, – сказал он.

Это будто задело ее за живое.

– Это папин дом, – просто сказала она. – Мы в нем обитаем.

Папа. Значит, его дочь. Теперь Марти понял, что у нее отцовский рот: гримаса с опущенными уголками рта придавала Уайтхеду весьма стоический вид, а ей – просто печальный.

– Никому не говори, – сказала она.

Марти предположил, что речь об их встрече, но не стал выяснять наверняка. Были вопросы и поважнее, только бы она не сбежала. Он хотел продемонстрировать свой интерес к ней, но не мог придумать, что сказать. Внезапная перемена траектории беседы, которая из эллипса превратилась в зигзаг, сбила его с толку.

– Ты в порядке? – спросил он.

Она бросила на него взгляд, лицо под капюшоном показалось почти скорбным.

– Надо спешить, – сказала она. – Меня ищут.

Карис ускорила шаг, чуть ссутулив плечи и тем самым давая понять, что ему следует отстать. Он подчинился и дал ей возможность вернуться в дом, даже не взглянув в его сторону и не помахав рукой.

Вместо того чтобы вернуться на кухню, где пришлось бы терпеть болтовню Перл на протяжении завтрака, он пошел обратно через поле, обходя голубятню стороной, пока не добрался до забора по периметру, и наказал себя еще одним полным кругом. Когда он вбежал в лес, невольно начал всматриваться в землю под ногами в поисках окаменелостей.

Два дня спустя, около половины двенадцатого вечера, он получил весточку от Уайтхеда.

– Я в кабинете, – сказал шеф по телефону. – Хочу поговорить с тобой.

В кабинете, хоть там и было с полдюжины ламп, царила почти полная тьма. Горела только настольная лампа с изогнутой ножкой, но ее свет падал не в комнату, а на груду бумаг. Уайтхед сидел в кожаном кресле у окна. На столе рядом с ним стояла бутылка водки и почти пустой стакан. Он не обернулся, когда Марти постучал и вошел, а просто обратился к нему со своего наблюдательного пункта перед освещенной лужайкой.

– Думаю, пришла пора немного ослабить твой поводок, Штраус, – сказал он. – До сих пор ты прекрасно справлялся. Я очень доволен.

– Благодарю вас, сэр.

– Билл Той будет здесь завтра ночью, Лютер тоже, так что у тебя есть возможность съездить в Лондон.

Прошло восемь недель, почти день в день, с тех пор как он прибыл в поместье, и наконец появился робкий признак того, что здесь можно закрепиться.

– Я попросил Лютера подобрать для тебя машину. Поговори с ним об этом, когда он приедет. И на столе для тебя лежат деньги…

Марти бросил взгляд на стол – там действительно лежала стопка банкнот.

– Ну же, бери.

У Марти зачесались пальцы, но он сдержал свой энтузиазм.

– Это покроет бензин и ночь в городе.

Марти не стал пересчитывать банкноты, просто сложил их и сунул в карман.

– Благодарю вас, сэр.

– Там еще есть адрес.

– Да, сэр.

– Возьми его. Магазин принадлежит человеку по фамилии Галифакс. Он снабжает меня клубникой вне сезона. Не мог бы ты забрать мой заказ, пожалуйста?

– Конечно.

– Это единственное поручение, которое тебе надлежит выполнить. Если вернешься к полудню субботы, остальное время можешь провести на свое усмотрение.

– Спасибо.

Рука Уайтхеда потянулась к стакану с водкой, и Марти подумал, что сейчас он обернется и посмотрит на него; но этого не произошло.

– Это всё, сэр?

– Всё? Полагаю, да. Не так ли?

Прошло много месяцев с тех пор, как Уайтхед ложился спать трезвым. Он пристрастился использовать водку как снотворное, когда начались ночные кошмары: сначала просто стакан или два, чтобы притупить страх, затем постепенно увеличивая дозу, поскольку со временем его организм стал невосприимчив к алкоголю. Он не находил удовольствия в пьянстве. Ему было противно класть кружащуюся голову на подушку и слушать, как от мыслей свистит в ушах. Но еще сильнее он боялся этого страха.

Теперь, когда он сидел, наблюдая за лужайкой, лиса переступила границу света от прожекторов, побледнев от яркой иллюминации, и уставилась на дом. Неподвижность придавала зверю совершенство; глаза на заостренной мордочке блестели, отражая свет. Лиса промедлила лишь миг. Внезапно она почуяла опасность – возможно, собак, – поджала хвост и исчезла. Уайтхед все еще смотрел на то место, откуда она умчалась, долго после того, как лисы и след простыл, надеясь вопреки всему, что она вернется и разделит на некоторое время его одиночество. Но ночью у зверя есть другие дела.

Было время, когда он был лисом: поджарым и проницательным ночным странником. Но все изменилось. Провидение оказалось щедрым, мечты сбывались, и лис, всегда менявший облик, стал жирной и легкой добычей. Мир тоже изменился: он превратился в географию прибылей и убытков. Расстояния сократились до пределов его власти. С течением времени он успел забыть прошлую жизнь. Но в последнее время вспоминал о ней все чаще и чаще. Она возвращалась в блестящих, но укоризненных подробностях, а события вчерашнего дня были как в тумане. Хотя в глубине души он знал: пути назад к благословенному состоянию нет.

Куда вел путь отсюда вперед? Это было путешествие в безнадежное место, где ни один указатель не подскажет, направо ему или налево – все направления равнозначны, – и нет ни холма, ни дерева, ни жилья, чтобы отметить дорогу. Такое место. Такое ужасное место.

Но там он будет не один. В этом нигде у него будет спутник.

И когда настанет время, и он узрит те края и их владыку, пожалеет, – о Господи, как он пожалеет, – что не остался лисом.