Ад переосмысливается каждым поколением. Его местность исследуется на предмет абсурдности и переделывается в более свежую форму; его ужасы тщательно изучаются и, если необходимо, заново изобретаются, чтобы соответствовать нынешнему климату жестокости; его архитектура перестраивается, чтобы ужаснуть глаз современных про`клятых. В более ранние времена Пандемониум – первый город ада – стоял на лавовой горе, в то время как молнии разрывали облака над ним, а маяки горели на его стенах, призывая падших ангелов. Теперь такое зрелище принадлежит Голливуду. Ад изменился. Ни молний, ни огненных ям.

На пустыре в нескольких сотнях ярдов от эстакады шоссе он находит новое воплощение: обшарпанное, выродившееся, покинутое. Но здесь, где воздух густой от испарений, мелкие ужасы обретают новую жестокость. Рай ночью будет иметь все конфигурации Ада. Не меньше чем отель «Орфей», который в дальнейшем будет называться «Пандемониум».

Когда-то это было впечатляющее здание, и оно могло бы снова стать таким, если бы его владельцы захотели вложить в него деньги. Но задача восстановления и реконструкции большого и старомодного отеля, вероятно, была финансово несостоятельной. Когда-то в прошлом здесь бушевал пожар, опустошивший первый, второй и третий этажи, прежде чем его потушили. Четвертый этаж и те, что выше, были испорчены дымом, оставив нетронутыми лишь смутные признаки былого очарования отеля.

Капризы департамента городского планирования еще сильнее снизили шансы здания на реставрацию. Как и описывал Галифакс, земля по обе стороны от отеля была расчищена для какой-то планируемой реконструкции. Однако ничего не было предпринято. Отель стоял в гордом одиночестве, посреди лабиринта подъездных путей, ведущих к М1 и обратно, не более чем в трехстах ярдах от одного из самых оживленных бетонно-асфальтовых участков на юге Англии. Тысячи водителей каждый день поглядывали в эту сторону, но убогое великолепие стало настолько привычным, что они, вероятно, едва замечали его существование. Умно́, подумал Марти, скрыться в таком видном месте.

Он припарковал машину как можно ближе к отелю, затем проскользнул в дыру в гофрированном железном заборе вокруг участка и пошел через пустошь. Инструкции на заборе – «Посторонним вход воспрещен» и «Не выбрасывать мусор» – явно игнорировались: черные пластиковые мешки, набитые мусором, были свалены в кучу среди обломков и старых кострищ. Многие мешки разорваны детьми или собаками. Вывалился бытовой и производственный мусор: под ногами валялись сотни лоскутов ткани – обрезков из потогонных мастерских; гниющая еда, вездесущие жестяные банки, подушки, абажуры и автомобильные двигатели – все брошено на ложе из щебня и серой травы.

Некоторые собаки – дикие, догадался Марти, – оторвались от поисков еды, когда он приблизился: их бледные бока были грязными, а глаза желтыми в сумерках. Он подумал о Белле и ее блистательном семействе: эти дворняги едва ли принадлежали к тому же виду. Когда он смотрел в их сторону, они опускали головы и исподтишка наблюдали за ним, как неумелые шпионы.

Он подошел к главному входу в отель: над дверью все еще красовалось слово «Орфей»; по обе стороны ступеней стояли псевдодорические колонны, а сам порог выложен причудливой плиткой. Но дверь заколочена досками, а таблички предупреждали о скором наказании любого нарушителя границы. Оно казалось практически невыполнимым. Окна второго, третьего и четвертого этажей заколочены с той же тщательностью, что и дверь; окна первого этажа – полностью замурованы. В задней части здания имелась дверь, которая не была заколочена, но оказалась заперта изнутри. Вероятно, именно здесь Галифакс вошел в здание, но Уайтхед, вероятно, дал ему доступ. Без взлома и проникновения внутрь не было никакого пути.

Только на втором витке своего путешествия по отелю Марти всерьез задумался о пожарной лестнице. Она зигзагами поднималась вверх по восточной стороне здания: внушительное сооружение из кованого железа, теперь сильно ржавое. Еще больше его искалечила предприимчивая фирма, которая, видя выгоду в металлоломе, начала отрезать лестницу от стены, но бросила это занятие, достигнув второго этажа. Нижний пролет отсутствовал, а усеченный хвост пожарной лестницы висел в десяти-одиннадцати футах от земли. Марти изучил проблему. Двери пожарных выходов на большинстве этажей заколочены, но одна, на четвертом, демонстрировала следы взлома. Может, именно так старик добрался сюда? Вероятно, ему помогли: возможно, Лютер.

Марти осмотрел стену под пожарной лестницей. Она была испещрена граффити, но поверхность оказалась гладкой. Никаких упоров для рук или ног, чтобы преодолеть первые несколько футов и приблизиться к ступенькам. Он повернулся к пустырю, ища вдохновения, и через несколько минут поисков в сгущающихся сумерках обнаружил груду выброшенной мебели, среди которой был стол, трехногий, но вполне пригодный. Марти оттащил его к пожарной лестнице и засунул под него кучу мешков с мусором вместо отсутствующей конечности. Когда он вскарабкался на эту опору, она качнулась; но даже тогда его пальцы не дотянулись до нижней части лестницы. Пришлось подпрыгивать, чтобы ухватиться за перекладину; с четвертой попытки это удалось, в результате чего он повис на нижней ступеньке, раскачиваясь на вытянутых руках. Морось ржавых чешуек осыпала лицо и волосы. Лестница заскрипела. Он собрал всю свою волю и подтянулся на несколько жизненно важных дюймов, затем выбросил вперед левую руку, чтобы ухватиться за более высокую ступеньку. Его плечевые суставы ныли, но он тянулся вверх, перемещая руки, пока не смог поднять ногу достаточно высоко, чтобы забраться на ступеньки всем телом.

Разобравшись с первым этапом, Марти постоял на лестничной площадке, пока не отдышался, а затем начал подниматься. Сооружение отнюдь не было устойчивым; очевидно, сборщики металлолома работали над тем, чтобы снять его со стены. Каждый шаг сопровождался скрежещущим визгом, будто предвещая капитуляцию пожарной лестницы.

– Держись, – прошептал он ей, поднимаясь по ступенькам так легко, как мог. Его усилия были вознаграждены на четвертом этаже. Как он и предполагал, дверь была открыта совсем недавно; с немалым облегчением он шагнул с пожарной лестницы сомнительной безопасности в отель.

Здесь еще пахло пожаром, который все уничтожил: горький запах горелой древесины и обугленных ковров. Внизу, в скудном свете, проникавшем через открытую пожарную дверь, виднелись выгоревшие дотла этажи. Стены обгорели, краска на перилах покрылась волдырями. Но всего в нескольких шагах отсюда движение огня было остановлено.

Марти начал подниматься по лестнице на пятый этаж. Перед ним открылся длинный коридор с комнатами справа и слева. Он побрел по коридору, небрежно заглядывая по пути в каждый номер. Пронумерованные двери вели в пустые помещения: мебель и предметы обстановки, которые можно было спасти, вывезли много лет назад.

Возможно, из-за своего изолированного положения и сложности проникновения в здание не превратилось в сквот и не было разрушено вандалами. Комнаты оставались почти абсурдно чистыми, их бежевые ковры с длинным ворсом – очевидно, слишком громоздкие, чтобы их убрать, – пружинили под ногами, как дерн на утесе.

Марти проверил все номера на пятом этаже, прежде чем вернуться к лестнице и подняться еще на один пролет. Здесь все было так же, хотя люксы, из которых, возможно, когда-то открывался хороший вид, оказались просторнее и малочисленнее на этом этаже, а ковры, если на то пошло, роскошнее. Это было странно – подниматься из обугленных глубин отеля в это нетронутое, затаившее дыхание место. Вероятно, люди умирали в коридорах внизу, ослепшие, задохнувшиеся или сгоревшие заживо в своих халатах. Но здесь, наверху, не было никаких следов трагедии.

Оставался еще один этаж, который нужно исследовать. Когда Марти поднялся на последний лестничный пролет, освещение внезапно усилилось и стало почти таким же ярким, как днем. Источником света было шоссе, чье сияние пробивалось сквозь световые люки и плохо закрытые окна. Он как можно быстрее изучил лабиринт комнат, останавливаясь лишь для того, чтобы выглянуть в окно. Далеко внизу он увидел машину, припаркованную за забором; собаки занимались массовым изнасилованием. Во втором номере он вдруг заметил, что кто-то наблюдает за ним через огромную приемную, и понял, что изможденное лицо – его собственное, отраженное в зеркале размером со стену.

Дверь третьего номера на последнем этаже была заперта – первый запертый люкс, с которым столкнулся Марти. Что доказывало – если доказательства вообще требовались – чье-то присутствие внутри.

Ликуя, Марти постучал в дверь.

– Есть тут кто-нибудь? Мистер Уайтхед?

Ответного движения не последовало. Он постучал снова, сильнее, изучая дверь на предмет возможного взлома, но она выглядела слишком прочной, чтобы ее было легко выбить плечом. Если понадобится, придется вернуться в машину и взять кое-какие инструменты.

– Это Штраус, мистер Уайтхед. Марти Штраус. Я знаю, что вы там. Отзовитесь. – Он прислушался. Когда ответа не последовало, постучал в дверь в третий раз, на этот раз кулаком, а не костяшками пальцев. И вдруг раздался ответ, поразительно близкий. Старик стоял по другую сторону двери; вероятно, он был там все это время.

– Иди к черту, – сказал голос. Он был слегка невнятным, но безошибочно принадлежал Уайтхеду.

– Мне нужно с вами поговорить, – ответил Марти. – Впустите меня.

– Как, черт возьми, ты меня нашел? – спросил Уайтхед. – Ублюдок.

– Я навел кое-какие справки, вот и все. Если я смог найти вас, то и любой сможет.

– Нет, если ты будешь держать свой проклятый рот на замке. Тебе нужны деньги, не так ли? Ты пришел сюда за деньгами, верно?

– Нет.

– Ты их получишь. Я тебе дам столько, сколько захочешь.

– Мне не нужны деньги.

– Тогда ты чертов дурак, – сказал Уайтхед и рассмеялся про себя: глупое, неровное хихиканье. Мужчина был пьян.

– Мамулян вас раскусил, – сказал Марти. – Он знает, что вы живы.

Смех прекратился.

– Как?

– Карис.

– Ты ее видел?

– Да. Она в безопасности.

– Ну… я недооценил тебя. – Старик замолчал; послышался тихий звук, будто он прислонился к двери. Через некоторое время он снова заговорил: голос казался измученным.

– Зачем же ты пришел, если не за деньгами? У нее, знаешь ли, имеются дорогие пристрастия.

– Не стану вас за это благодарить.

– Уверен, со временем ты поймешь, как это удобно. Ради дозы она наизнанку вывернется.

– Вы омерзительный человек, вам это известно, да?

– Но ты все равно пришел меня предупредить. – Старик кинулся на парадокс с молниеносной быстротой, как делал всегда, обнаружив брешь в защите. – Бедный Марти… – Невнятный голос затих, подавленный притворной жалостью. А потом резко, как удар бритвой: – Как ты меня нашел?

– Клубника.

Из комнаты донеслось что-то похожее на приглушенное удушье, но это снова был смех Уайтхеда, на этот раз над самим собой. Ему потребовалось несколько минут, чтобы вернуть себе самообладание.

– Клубника… – пробормотал он. – Боже мой! Наверное, ты был убедителен. Ты сломал ему руки?

– Нет. Он добровольно поделился информацией. Не хотел увидеть, как вы забьетесь в угол и умрете.

– Я не собираюсь умирать! – рявкнул старик. – Мамулян – вот кто умрет. Увидишь. Его время истекает. Все, что мне нужно сделать, это подождать. Здесь так же хорошо, как и в любом другом месте. Мне очень удобно. Кроме Карис. Я скучаю по ней. Почему бы тебе не послать ее ко мне, Марти? Вот это было бы очень кстати.

– Вы больше никогда ее не увидите.

Уайтхед вздохнул.

– О да, – сказал он, – она вернется, когда устанет от тебя. Когда ей понадобится тот, кто действительно ценит ее каменное сердце. Вот увидишь. Ну… спасибо за визит. Спокойной ночи, Марти.

– Подождите.

– Я сказал – спокойной ночи.

– У меня есть вопросы… – начал Марти.

– Вопросы, вопросы… – голос удалялся.

Марти прижался к двери, чтобы предложить свою последнюю приманку.

– Мы узнали, кто этот Европеец, что он такое!

Ответа не последовало – Уайтхед утратил к нему интерес. Так или иначе, Марти понял: это бесполезно. Он не получит мудрых откровений от пьяного старика, поигрывающего дряхлыми мускулами. Где-то в глубине люкса закрылась дверь, обрывая всякую связь между двумя мужчинами.

Марти спустился на два лестничных пролета к открытой пожарной двери и вышел из здания тем же путем, каким вошел. После запаха потухшего огня внутри даже пропитанный вонью автомагистрали воздух казался легким и свежим.

Он постоял несколько минут на лестничной площадке, наблюдая за движением машин на шоссе: зрелище перестраивающихся потоков приятно отвлекало внимание. Внизу, среди отбросов, дрались две собаки, уставшие от насилия. Никому из них – ни водителям, ни собакам – не было дела до падения владык: с какой стати? Уайтхед, как и отель, безнадежен. Он сделал все возможное, чтобы спасти старика, и потерпел неудачу. Теперь они с Карис ускользнут в новую жизнь, а Уайтхед пусть завершает свои дела, как ему вздумается. Пусть перережет себе вены от угрызений совести или подавится рвотой во сне: Марти все равно.

Он спустился по лестнице и забрался на стол, затем пересек пустырь, двигаясь к машине. Оглянулся всего один раз, чтобы посмотреть, наблюдает ли за ним Уайтхед. Излишне говорить, что верхние окна были пусты.

Когда они добрались до Калибан-стрит, девушка все еще была под кайфом от запоздалой дозы, и ей было трудно общаться через свои химически возбужденные чувства. Европеец поручил евангелистам уборку и сожжение, которыми должен был заниматься Брир, а сам проводил Карис в ее комнату на верхнем этаже. Там он принялся убеждать ее найти отца, и как можно скорее. Поначалу наркотик в ней просто улыбался. Его разочарование начало перерастать в гнев. Когда она начала смеяться над его угрозами – медленный, лишенный корней смех был так похож на смех пилигрима, будто она знала о нем шутку, которую не рассказывала, – его терпение лопнуло, и он обрушил на нее кошмар такой безудержной злобы, что грубость вызвала у него отвращение почти столь же сильное, каким был ее ужас. Карис с недоверием наблюдала, как поток грязи, который он наколдовал в ванной, потек, а затем хлынул из ее собственного тела.

– Убери это, – сказала она, но он сделал иллюзию мощнее, пока ее колени не скрылись под слоем копошащихся чудовищ. Внезапно наркотический пузырь лопнул. Блеск безумия заполз в ее глаза, когда она съежилась в углу комнаты, в то время как твари выходили из каждого ее отверстия, пытаясь пробиться наружу, а затем цеплялись за нее всеми конечностями, которыми снабдило их его воображение. Она была на волосок от сумасшествия, но он зашел слишком далеко, чтобы сейчас прекратить атаку, хотя и сам был неприятно поражен ее извращенностью.

– Найди пилигрима, – сказал он девушке, – и все это исчезнет.

– Да, да, да, – взмолилась она, – все, что захочешь.

Он стоял и смотрел, как она подчиняется его требованиям, погружаясь в то же самое состояние фуги, которого достигла, преследуя Тоя. Однако ей потребовалось больше времени, чтобы найти пилигрима, – так много, что Европеец начал подозревать, что она оборвала всю связь со своим телом и предоставила ему возможность распорядиться им на свое усмотрение, вместо того чтобы снова войти в него. Но в конце концов она вернулась. Она нашла его в отеле не менее чем в получасе езды от Калибан-стрит. Мамулян не удивился. Лисам не свойственно уходить далеко от естественной среды обитания; Уайтхед просто залег на дно.

Чеду и Тому пришлось почти нести Карис, измученную путешествием и страхом, принуждавшим ее действовать, вниз по лестнице, к ожидавшей машине. Европеец сделал прощальный круг по дому, желая убедиться, что все следы его присутствия там исчезли. Девочку в подвале и мусор Брира не убрать за короткий срок, но это – тонкости. Пусть те, кто придет после, выдумают что им захочется по фотографиям зверств на стенах и флаконам духов, так любовно расставленным. Имело значение лишь то, что доказательства его, Европейца, существования здесь и вообще где-либо полностью стерты. Скоро он снова станет слухом, сплетней среди людей, одержимых привидениями.

– Пора идти, – сказал он, запирая дверь. – Всемирный потоп почти настиг нас.

Теперь, пока они ехали, к Карис начали возвращаться силы. Благоухающий воздух, проникавший через переднее окно, ласкал ее лицо. Она приоткрыла глаза и посмотрела в сторону Европейца. Он смотрел не на нее, а в окно, его аристократический профиль стал еще изысканнее от усталости.

Интересно, как поведет себя ее отец в приближающемся эндшпиле. Он стар, но Мамулян намного старше; возраст в этом противостоянии был преимуществом или недостатком? Предположим – эта мысль пришла ей в голову впервые, – что они равны? Предположим, игра, в которую они играли, закончится без поражения или победы с обеих сторон. Просто вывод в стиле двадцатого века – сплошные двусмысленности. Она не хотела этого, она хотела окончательности.

Как бы то ни было, она знала, что у нее мало шансов выжить в грядущем Всемирном потопе. Только Марти мог склонить чашу весов в ее пользу, и где он сейчас? Если он вернется в Килберн и обнаружит, что там никого нет, не подумает ли, что она ушла от него по собственной воле? Она не могла предсказать, какой выбор он сделает; то, что он был способен на шантаж с героином, стало для нее шоком. Оставался один отчаянный маневр: мыслями добраться до него и сказать, где она и почему. Рискованная уловка. Ловить его случайные мысли – одно, не более, чем салонный трюк, а попытка проникнуть в его голову и общаться с ним сознательно, разум к разуму, потребовала бы больших умственных усилий. Даже если предположить, что у нее хватит сил, каковы будут последствия такого вторжения для Марти? Она размышляла над дилеммой в оцепенении тревоги, зная, что минуты уходят и скоро будет слишком поздно для любой попытки побега, даже самой отчаянной.

Марти ехал на юг, в сторону Криклвуда, когда почувствовал боль в затылке. Она быстро распространилась вверх и по черепу, в течение двух минут превратившись в головную боль беспрецедентных масштабов. Инстинктивно он хотел набрать скорость и как можно быстрее вернуться в Килберн, но на Финчли-роуд было много машин, и все, что он мог делать, – ползти в потоке; боль усиливалась каждые десять ярдов. Его сознание – все сильнее поглощаемое восходящей спиралью боли – фокусировалось на все меньших и меньших кусочках информации, восприятие сужалось до булавочного укола. Впереди «ситроена» дорога превратилась в размытое пятно. Он почти ослеп; столкновения с грузовиком-рефрижератором удалось избежать только благодаря мастерству другого водителя. Марти понял, что дальнейшее движение может привести к смертельному исходу, поэтому постарался выбраться из потока машин – впереди и сзади ревели клаксоны – и неэлегантно припарковался на обочине, затем выбрался из машины, чтобы глотнуть свежего воздуха. Совершенно сбитый с толку, он шагнул прямо в гущу движения. Огни приближающихся машин превратились в стену стробоскопических цветов. Он почувствовал, что его колени вот-вот подогнутся, и удержался от падения прямо перед потоком машин, ухватившись за открытую дверцу машины и обойдя «ситроен» спереди, чтобы оказаться в относительной безопасности на тротуаре.

Одинокая капля дождя упала ему на руку. Он уставился на нее, концентрируясь, чтобы образ обрел четкость. Капля была ярко-красной. Кровь, смутно подумал он. Не дождь, а кровь. Он поднес руку к лицу. Из носа у него обильно текла кровь. Жар пробежал по его руке в закатанный рукав рубашки. Порывшись в кармане, он вытащил носовой платок и, прижав его к носу, побрел по тротуару к магазину. В окне увидел свое отражение. В глубине его глаз плавали рыбки. Он боролся с иллюзией, но она продолжала существовать: ярко окрашенная экзотика, пускающая пузыри внутри его черепа. Он отошел от стекла и вгляделся в написанные на нем слова: «Аквариумные принадлежности Криклвуда». Марти повернулся спиной к гуппи и декоративному карпу, сел на узкий подоконник. Его начало трясти. Это дело рук Мамуляна – вот и все, о чем он мог думать. Если я поддамся ему, умру. Я должен сражаться. Любой ценой сражаться.

Карис заговорила, и слово сорвалось с ее губ прежде, чем она успела его остановить:

– Марти.

Европеец посмотрел на нее. Спит? На распухших губах выступили капельки пота: да, спит. И снится ей совокупление со Штраусом, без сомнения. Вот почему она произнесла его имя с такой требовательностью в голосе:

– Марти.

Да, конечно, ей снятся стрела и рана. Только поглядите, как она дрожит. Поглядите, как ее руки бегают между ног: позорное зрелище.

– Долго еще? – спросил он у Святого Тома, который сверялся с картой.

– Пять минут, – ответил юноша.

– Ночка что надо, – сказал Чед.

Он поднял глаза, прищурившись, чтобы лучше видеть улицу, но не смог разглядеть собеседника. Голос звучал у него в голове.

Это был голос Карис, ужасно искаженный. Когда она заговорила, его череп, казалось, заскрипел, а мозг раздулся до размеров дыни. Боль была невыносимой.

«Заткнись», – хотел сказать он, но ее не было рядом. Кроме того, это не она, а он, оно, Европеец. Теперь голос сменился звуком чьего-то дыхания, но не его собственного. Его дыхание было сбивчивым и болезненным, а это звучало в ритме сна. Размытая улица темнела, боль в голове заполнила пространство от земли до небес. Он понял, что если не получит помощи, то умрет.

Он встал, ничего не видя. Теперь его уши наполнило шипение, которое почти перекрыло шум уличного движения всего в нескольких ярдах от него. Спотыкаясь, он двинулся вперед. Из его носа снова потекла кровь.

– Кто-нибудь, помогите мне…

Безымянный голос пробился сквозь хаос в его голове. Слова, которые он произносил, были непонятны, но, по крайней мере, он не один. Чья-то рука касалась его груди, другая держала за локоть. Доносившийся голос был высоким от паники. Он сам не знал, сказал ли что-то в ответ. Даже не понимал, стои́т или падает. Да и какое это имеет значение?

Слепой и глухой, Марти ждал, что какой-нибудь добрый человек скажет ему, что он может умереть.

Они остановились на улице неподалеку от отеля «Орфей». Мамулян вышел и поручил евангелистам вывести Карис. Она начала пахнуть, отметил он; этот спелый запах ассоциировался у него с менструацией. Он шагнул вперед, проник сквозь дыру в заборе и оказался на ничейной земле, окружавшей отель. Пустошь радовала его. Кучи щебня, груды брошенной мебели – в тусклом свете шоссе это место казалось зачарованным. Если предстоят последние обряды, что может быть лучше, чем это место? Пилигрим сделал правильный выбор.

– Это оно? – спросил Святой Чед, следуя за ним.

– Да. Найдешь вход?

– С удовольствием.

– Только будь любезен, без шума.

Юноша вприпрыжку помчался по усеянной ямами земле, остановившись лишь для того, чтобы выбрать из груды обломков кусок искореженного металла, которым можно пробить вход. До чего изобретательны эти американцы, размышлял Мамулян, следуя за Чедом, неудивительно, что они правят миром. Изобретательны, но не хитры. У входной двери Чед срывал доски, не заботясь об эффекте неожиданности. Ты меня слышишь, подумал он, обращаясь к пилигриму. Ты знаешь, что я здесь, так близко от тебя, наконец?

Он поднял свои холодные глаза и взглянул на крышу отеля. От предвкушения в животе рождались наркотические образы; пленка пота блестела на лбу и ладонях. Я как нервный любовник, подумал он. Так странно, что роман должен закончиться таким образом, без здравомыслящего наблюдателя, чтобы засвидетельствовать финальные акты. Кто узнает, когда все закончится, кто расскажет? Только не американцы. Они не переживут следующие несколько часов, сохранив остатки рассудка. Только не Карис, она вообще не выживет. Некому будет рассказать об этой истории, о чем – по какой-то неясной причине – он сожалел. Не это ли делало его Европейцем? Желание, чтобы его историю рассказали еще раз, передали по цепочке другому нетерпеливому слушателю, который в свое время пренебрежет ее уроком и пострадает на собственный лад? Ах, как он любил традиции!

Входная дверь была распахнута настежь. Святой Чед стоял, ухмыляясь своим достижениям, обливаясь потом в костюме и галстуке.

– Иди вперед, – велел ему Мамулян.

Нетерпеливый юноша вошел внутрь, Европеец последовал за ним. Карис и Святой Том замыкали шествие.

Внутри стоял дразнящий запах. Ассоциации были одним из проклятий старости. В данном случае запах обуглившегося дерева и груды обломков под ногами напомнили ему о дюжине городов, в которых случалось побывать, но один, конечно, был особенным. Может, именно поэтому Джозеф пришел сюда: запах дыма и подъем по скрипучей лестнице пробудили воспоминания о той комнате на Мурановской площади? Навыки вора были равны его собственным в ту ночь, не так ли? Было что-то благословенное в этом молодом человеке со сверкающими глазами, в ли́се, который не выказывал почти никакого благоговения; просто сел за стол, готовый рискнуть жизнью, чтобы играть. Мамулян полагал, что пилигрим забыл Варшаву – по мере того, как зарабатывал одно состояние за другим; но восхождение по сожженной лестнице было несомненным доказательством обратного.

Они поднимались в темноте; Святой Чед шел впереди, чтобы разведать дорогу, и кричал, оборачиваясь, что тут нет перил, а там – ступенек. Между четвертым и пятым этажами, где огонь прекратился, Мамулян приказал остановиться и подождал, пока Карис и Том догонят его. Когда это случилось, он велел подвести к нему девушку. Здесь было светлее. Мамулян заметил на ее нежном лице растерянное выражение. Он прикоснулся к ней, не любя прикосновения, но чувствуя, что они уместны.

– Твой отец здесь, – сказал он ей. Она не ответила, ее лицо не утратило выражения горя. – Карис… ты меня слушаешь?

Она моргнула. Он предположил, что вступает с ней в контакт, пусть и примитивный.

– Я хочу, чтобы ты поговорила с папой. Ты меня понимаешь? Я хочу, чтобы ты сказала ему, чтобы он открыл мне дверь.

Она мягко покачала головой.

– Карис, – упрекнул он ее. – Ты прекрасно знаешь, что мне нельзя отказывать.

– Он мертв, – сказала она.

– Нет, – решительно ответил Европеец, – он там, в нескольких пролетах над нами.

– Я убила его.

Это еще что за наваждение?

– Кто? – резко спросил он. – Кого ты убила?

– Марти. Он не отвечает. Я убила его.

– Тише… тише… – Холодные пальцы погладили ее по щеке. – Значит, он мертв? Итак, он мертв. Вот и все, что можно сказать.

– Это все я…

– Нет, Карис. Это не ты. Просто это надо было сделать; не кори себя.

Он обхватил ее бледное лицо обеими руками. Он часто баюкал ее голову, когда она была ребенком, гордясь тем, что она – плод пилигрима. В тех объятиях он лелеял силы, с которыми она выросла, чувствуя, что может наступить время, когда она ему понадобится.

– Просто открой дверь, Карис. Скажи ему, что ты здесь, и он откроет тебе дверь.

– Я не хочу… видеть его.

– Но я хочу. Ты окажешь мне большую услугу. А когда все закончится, тебе больше нечего будет бояться. Это я обещаю.

Похоже, она увидела в этом какой-то смысл.

– Дверь… – подсказал он.

– Да.

Он отпустил ее лицо, и она отвернулась от него, чтобы подняться по лестнице.

Уайтхед ничего не слышал, сидя в своем уютном номере и слушая джаз на портативном магнитофоне Hi-Fi, который он лично поднял на шесть этажей. У него было все, что нужно: выпивка, книги, пластинки, клубника. Человек может пересидеть апокалипсис здесь, наверху, и все будет как с гуся вода. Он даже принес несколько картин: ранний Матисс из кабинета, «Лежащая обнаженная» и «Набережная Сен-Мишель»; Миро и Фрэнсис Бэкон. Последнее было ошибкой: картина оказалась слишком болезненно-внушающей, с намеками на содранную кожу, – ее он повернул живописным слоем к стене. Но Матисс просто великолепен, даже при свечах. Он смотрел на картину, неизменно зачарованный непринужденной легкостью, когда раздался стук.

Уайтхед встал. Прошло уже много часов – он потерял счет времени – с тех пор, как Штраус побывал здесь; пришел ли он снова? Слегка одурманенный водкой, Уайтхед, пошатываясь, прошел по коридору и прислушался у двери.

– Папа…

Это была Карис. Он не ответил ей. Было подозрительно, что она здесь.

– Это я, папа, это я. Ты там?

Ее голос звучал так неуверенно, будто она снова стала ребенком. Возможно ли, что Штраус поймал его на слове и послал девушку к нему, или она просто вернулась по собственной воле, как Эванджелина после ссоры? Да, так оно и было. Она пришла, потому что, как и ее мать, не могла не прийти. Он начал отпирать дверь неловкими от нетерпения пальцами.

– Папа…

Наконец он справился с ключом и ручкой, открыл дверь. Ее там не было. Там никого не было – по крайней мере, так ему показалось сначала. Но как только он

шагнул обратно в холл люкса, дверь распахнулась настежь и его отбросил к стене юноша, чьи руки схватили его за шею и пах и прижали. Он уронил бутылку водки и вскинул руки в знак капитуляции. Когда прошло первоначальное потрясение, Уайтхед посмотрел через плечо юноши, и его затуманенные глаза остановились на человеке, который вошел следом.

Тихо, без предупреждения он начал плакать.

Они оставили Карис в гардеробной, рядом с хозяйской спальней. Она была пуста, если не считать встроенного шкафа и груды занавесок, снятых с окон и забытых. Она свила гнездо в их затхлых складках и улеглась. В голове у нее крутилась одна-единственная мысль: «Я убила его». Она чувствовала его сопротивление проникновению, чувствовала, как в нем нарастает напряжение. А потом – ничего.

Номер, занимавший четверть верхнего этажа, мог похвастаться двумя видами. Один представлял собой шоссе: яркую ленту фар. Другой, с восточной стороны отеля, был еще мрачнее: из маленького окна гардеробной виднелись пустошь, потом забор и город за ним. Но поскольку Карис лежала на полу, все это оставалось вне поля ее зрения. Все, что она могла видеть, – небесное поле, по которому ползли мигающие огни реактивного самолета.

Она смотрела на его кружащийся спуск, мысленно повторяя имя Марти.

Его поднимали в машину скорой помощи. Он все еще чувствовал тошноту от американских горок, на которых катался. Ему не нужно было сознание, потому что вместе с ним пришла тошнота. Однако шипение ушло из ушей, и зрение не пострадало.

– Что случилось? Вас сбила машина? – спросил его кто-то.

– Он просто упал, – ответил свидетель. – Я видел его. Упал на середину тротуара. Я как раз выходил из газетного киоска, когда вдруг…

– …и тут он внезапно…

– Марти.

Его имя звучало в его голове, ясно, как весенний утренний колокол. Из носа снова потекла струйка крови, но на этот раз боли не было. Он поднял руку к лицу, чтобы остановить поток, но чья-то рука уже была там, останавливая и вытирая.

– Все будет в порядке, – сказал мужской голос. Каким-то образом Марти почувствовал, что все, бесспорно, так, хотя это не имело отношения к заботам незнакомца. Боль ушла, а вместе с ней и страх. Это Карис говорила у него в голове. Так было с самого начала. Теперь какая-то стена в нем пробита – возможно, насильственно и болезненно, но худшее позади. Она мысленно произносила его имя, а он ловил ее мысли, как брошенный теннисный мячик. Прежние сомнения казались наивными. Перебрасывание мыслями оказалось простым делом, стоит лишь наловчиться.

Она почувствовала, как он просыпается.

Несколько секунд лежала на кровати из занавесок – за окном мигал реактивный самолет, – не смея поверить в то, что подсказывал ей инстинкт: он слышит ее, он жив.

«Марти?» – подумала она. На этот раз, вместо того, чтобы слово потерялось в темноте между его и ее сознанием, оно безошибочно попало в его мозг. Он не мог сформулировать ответ, но на данный момент это неважно. Если он сможет слышать и понимать, сможет и прийти.

Отель, подумала она. Ты понимаешь, Марти? Я с Европейцем в отеле. Она попыталась вспомнить название, которое мельком увидела над дверью. «Орфей», вот оно. У нее не было адреса, но она изо всех сил старалась передать ему образ здания, в надежде, что он поймет смысл ее импрессионистских указаний.

Он сел в машине скорой помощи.

– Не волнуйтесь. О машине позаботятся, – сказал медбрат, положив руку ему на плечо, чтобы он снова лег. Они завернули его в алое одеяло. Красное, чтобы не было видно крови, отметил он, сбрасывая его.

– Вам нельзя вставать, – сказал медбрат. – Вы в плохой форме.

– Я в порядке, – настаивал Марти, отталкивая заботливую руку. – Вы были просто великолепны. Но у меня назначена встреча.

Водитель закрывал двойные двери в задней части машины. Сквозь сужающуюся щель Марти увидел толпу профессиональных зрителей, пытавшихся в последний раз взглянуть на зрелище. Он бросился к дверям.

Зрители были недовольны тем, что Лазарь восстал, и, что еще хуже, тем, что он улыбался, как сумасшедший, когда выходил, извиняясь, из задней части автомобиля. Неужели у этого человека нет никаких понятий о том, как себя вести в такой ситуации?

– Я в порядке, – сказал он водителю, пробираясь сквозь толпу. – Наверное, что-то съел.

Водитель непонимающе уставился на него.

– Вы весь в крови, – сумел пробормотать он.

– Никогда не чувствовал себя лучше, – ответил Марти, и в каком-то смысле, несмотря на пробирающую до костей усталость, это было правдой. Она здесь, в его голове, и у него еще есть время все исправить, если он поторопится.

«Ситроен» стоял в нескольких ярдах ниже по дороге; брызги его крови окрашивали тротуар. Ключи все еще торчали в замке зажигания.

– Подожди меня, детка, – сказал он и направился обратно к отелю «Пандемониум».

Уже не в первый раз Шэрон не пускали в дом, пока ее мать развлекала мужчину, которого девочка никогда раньше не видела и никогда больше не увидит, но сегодня изгнание было особенно нежелательным. Она чувствовала приближение летнего холода, и ей хотелось быть дома перед телевизором, а не на улице после наступления темноты, тщетно пытаясь придумать новые игры для себя. Она побрела по улице, затеяв одинокую игру «в классики», а затем бросила ее на пятом квадрате. Она была совсем рядом с номером восемьдесят два. Это дом, от которого мать просила ее держаться подальше. На первом этаже жила семья азиатов – они спали по дюжине в одной кровати, по крайней мере, так миссис Леннокс сказала матери Шэрон, – в условиях криминального убожества. Но, несмотря на репутацию, номер восемьдесят два все лето был сплошным разочарованием, вплоть до сегодняшнего дня. Сегодня Шэрон видела, как в доме происходят странные вещи. Какие-то люди приехали на большой машине и увезли с собой больную женщину. И вот теперь, когда она лениво играла, кто-то стоял у одного из окон среднего этажа – большая темная фигура – и манил ее.

Шэрон было десять лет. До ее первых месячных оставался год, и хотя она слышала от сводной сестры о том, что происходит между мужчинами и женщинами, ей это показалось нелепой болтовней. Мальчишки, игравшие на улице в футбол, были сквернословящими, грязными созданиями; она едва ли могла себе представить, что когда-нибудь будет тосковать по их привязанности.

Но зовущая фигура в окне была мужчиной, и он что-то нашел в Шэрон. Девочка перевернула камень. Под ним копошились первые проблески жизни, еще не совсем готовой к солнцу. Они извивались, от них зудели ее тонкие ноги. Чтобы избавиться от этого зуда, она нарушила все запреты относительно дома номер восемьдесят два и проскользнула внутрь, когда в следующий раз открылась входная дверь, и поднялась туда, где, как она знала, находился незнакомец.

– Эй? – спросила она, стоя на лестничной площадке перед комнатой.

– Можешь войти, – сказал мужчина.

Шэрон никогда раньше не чувствовала запаха смерти, но инстинктивно поняла, что это он: объяснения были излишними. Она остановилась в дверях и пристально посмотрела на мужчину. Она еще могла сбежать, если бы захотела, – это она тоже знала. Девочка чувствовала себя в большей безопасности, потому что он был привязан к кровати. Это она видела, хотя в комнате было темно. Ее пытливый ум не находил в этом ничего странного: взрослые играли в игры, как дети.

– Включи свет, – предложил мужчина.

Она потянулась к выключателю рядом с дверью и включила его. Слабая лампочка странно освещала пленника: при ее свете он выглядел больнее всех, кого Шэрон когда-либо видела. Очевидно, он протащил кровать через комнату к окну, и при этом веревки, которыми было связано тело, впились в его серую кожу, так что пятна блестящей коричневой жидкости – не совсем крови – покрыли его руки и брюки и забрызгали пол у его ног. Черные пятна делали его лицо, тоже блестящее, пегим.

– Привет, – сказал он. Его голос был искажен, словно звучал из дешевого радио. Странность незнакомца позабавила ее.

– Привет, – ответила она.

Он криво усмехнулся, и лампочка осветила влагу в его глазах, которые были так глубоко в его голове, что она едва могла их различить. Но когда они двигались, как сейчас, кожа вокруг трепетала.

– Прости, что оторвал тебя от игр, – сказал он.

Она задержалась в дверях, не уверенная, идти или остаться.

– На самом деле я не должна быть здесь, – поддразнила она.

– О… – сказал он, закатывая глаза так, что стали видны белки целиком. – Пожалуйста, не уходи.

Ей показалось, что он выглядит комично в своем испачканном пиджаке и с закатившимися глазами.

– Если Мэрилин узнает, что я была здесь…

– Это твоя сестра, да?

– Моя мать. Она меня ударит.

Мужчина выглядел удрученным.

– Она не должна так делать, – сказал он.

– Ну, она делает.

– Это позор, – печально ответил он.

– О, она ничего не узнает, – заверила его Шэрон. Мужчина был расстроен ее разговором об избиении больше, чем она предполагала. – Никто не знает, что я здесь.

– Хорошо, – сказал он. – Я не хочу, чтобы из-за меня с тобой случилось что-нибудь плохое.

– Почему ты связан? – спросила она. – Это что, игра?

– Да. Только и всего. Скажи мне, как тебя зовут?

– Шэрон.

– Ты совершенно права, Шэрон, это игра. Только я больше не хочу играть. Это начало причинять мне боль. Сама погляди.

Он поднял руки так высоко, как только мог, чтобы показать, как крепятся путы. Над его головой жужжал парламент мух, которым помешали откладывать яйца.

– Ты умеешь развязывать узлы?

– Не очень.

– Можешь попробовать. Для меня?

– Ну, наверное…

– Только я очень устал. Входи, Шэрон. Закрой дверь.

Она сделала, как велели. Здесь не было никакой угрозы. Просто загадка (или две: смерть и люди), и она хотела знать больше. Кроме того, этот человек болен: в своем теперешнем состоянии он не мог причинить ей никакого вреда. Чем ближе она подходила к нему, тем хуже он выглядел. Его кожа покрылась волдырями, а лицо покрывали капли чего-то похожего на черное масло. Под сильным запахом его духов скрывалось что-то горькое. Она не хотела прикасаться к нему, как бы ей ни было жаль.

– Пожалуйста… – сказал он, протягивая связанные руки. Мухи раздраженно кружили вокруг. Их было много, и все они интересовались им – его глазами, ушами.

– Нужно вызвать врача, – сказала она. – Тебе нездоровится.

– На это нет времени, – настаивал он. – Просто развяжи меня, а потом я сам найду врача, и никто не должен знать, что ты была здесь.

Она кивнула, понимая логику происходящего, и подошла к нему сквозь тучу мух, чтобы развязать путы. Ее пальцы не были сильными, ногти обкусаны до мяса, но она работала над узлами с решимостью – очаровательная хмурая морщинка портила идеальную плоскость ее лба, когда она трудилась. Усилия были затруднены потоком напоминавшей желток жидкости, текшей из его разорванной плоти, которая склеивала все вокруг. Время от времени она поднимала на него свои карие глаза; он задавался вопросом, видит ли она происходящее перед ней разложение. Если и видела, то была слишком поглощена вызовом узлов, чтобы уйти; либо так, либо она добровольно развязывала его, осознавая силу, которой обладала при этом.

Только один раз девочка выказала признаки беспокойства – когда что-то в его груди отказало, часть внутреннего механизма соскользнула в озеро вокруг его кишечника. Он закашлялся и выдохнул воздух, по сравнению с которым канализация пахла первоцветами. Она отвернулась и скорчила гримасу. Он вежливо извинился, и она попросила его больше так не делать, а затем вернулась к проблеме. Он терпеливо ждал, зная, что любая попытка поторопить ее все испортит. Но со временем она разгадала загадку, и путы начали ослабевать. Его плоть, которая теперь находилась в консистенции размягченного мыла, соскользнула с костей запястий, когда он высвободил руки.

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо. Ты была очень добра.

Он наклонился, чтобы развязать веревки на ногах; его дыхание – или подобие такового – скрипело в груди.

– Я пойду, – сказала она.

– Пока нет, Шэрон, – ответил он; говорить было тяжело. – Пожалуйста, не уходи.

– Но мне нужно быть дома.

Пожиратель Бритв посмотрел на ее кремовое лицо: она выглядела такой хрупкой, стоя на свету. Она отодвинулась от него, как только узлы были развязаны, будто первоначальная тревога вернулась. Он попытался улыбнуться и заверить ее, что все в порядке, но его лицо не слушалось. Жир и мускулы просто обвисли на черепе, губы ни на что не годились. Он знал, что слова вот-вот подведут его. Придется объясняться с помощью знаков. Он был на пути в более чистый мир – мир символов и ритуалов, где и полагалось обитать Пожирателям Бритв.

Его ноги свободны. Через несколько мгновений он мог оказаться на другом конце комнаты, где стояла она. Даже если она повернется и побежит, он сможет ее догнать. Никто ничего не видит и не слышит, и, даже будь иначе, как его накажут? Он уже мертвец.

Брир пересек комнату и направился к девочке. Маленькое живое существо стояло в его тени и не делало ни малейшего усилия убежать. Неужели она тоже просчитала свои шансы и поняла тщетность погони? Нет, она просто доверяла ему.

Он протянул грязную руку, чтобы погладить ее по голове. Она моргнула и затаила дыхание от его близости, но не попыталась уклониться. Он жаждал прикосновения своих пальцев, чтобы почувствовать ее блеск. Она была так совершенна: каким благословением было бы вложить ее частичку в себя, предъявить доказательство любви у врат рая.

Но ее вида было достаточно. Он заберет это с собой и удовлетворится; только ее мрачная сладость как знак, монеты на его глазах, чтобы заплатить за проезд.

– До свидания, – сказал он и неровной походкой направился к двери. Она прошла вперед, открыла дверь и повела его вниз по лестнице. В одной из соседних комнат плакал ребенок, это был завывающий плач младенца, который знает, что никто не придет. На крыльце Брир еще раз поблагодарил Шэрон, и они расстались. Он посмотрел, как она бежит домой.

Со своей стороны, он не был уверен – по крайней мере, сознательно – в том, куда ему теперь идти и зачем. Но как только он спустился по ступенькам и ступил на тротуар, ноги понесли его в направлении, которого он никогда раньше не знал, и он не заблудился, хотя вскоре оказался на незнакомой территории. Кто-то звал его. Его, его мачете и оплывшее серое лицо. Он шел так быстро, как позволяла анатомия, и как человек, призванный историей.

Уайтхед не боялся умереть; он боялся лишь того, что, умирая, обнаружит, что прожил недостаточно. Это было его заботой, когда он столкнулся с Мамуляном в коридоре пентхауса, и это продолжало его мучить, когда они сидели в гостиной, а шоссе гудело за их спинами.

– Хватит бегать, Джо, – сказал Мамулян.

Уайтхед ничего не ответил. Он взял из угла комнаты большую миску лучшей клубники Галифакса и вернулся на свое место. Пробежав опытными пальцами по ягодам в миске, он выбрал особенно аппетитную ягоду и начал ее грызть.

Европеец наблюдал за ним, ничем не выдавая своих мыслей. Погоня была закончена; теперь, перед самым концом, он надеялся, что они смогут немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать.

– Скажи мне, – спросил Уайтхед, выедая ягоду до основания, – ты захватил с собой карты?

Мамулян уставился на него.

– Игральные, а не дорожные, – съязвил старик.

– Конечно, – ответил Европеец, – они всегда со мной.

– А эти славные мальчики играют? – Он указал на Чеда и Тома, которые стояли у окна.

– Мы пришли ради Всемирного потопа, – сказал Чед.

Старик нахмурился.

– Что ты им наговорил? – спросил он Европейца.

– Они всё сами придумали, – ответил Мамулян.

– Мир идет к концу, – сказал Чед, с маниакальной тщательностью расчесывая волосы и глядя на шоссе, повернувшись спиной к двум старикам. – А ты разве не знал?

– В самом деле? – спросил Уайтхед.

– Неправедные будут сметены.

Старик поставил на стол миску с клубникой.

– А кто будет судить? – спросил он.

Чед оставил прическу в покое.

– Господь на небесах, – сказал он.

– А мы не можем сыграть по такому случаю? – ответил Уайтхед. Чед озадаченно повернулся к собеседнику, но вопрос был адресован не ему, а Европейцу.

– Нет, – ответил Мамулян.

– Ради старых добрых времен, – настаивал Уайтхед. – Всего один раз.

– Твое мастерство произвело бы на меня впечатление, пилигрим, если бы не было столь очевидной тактикой затягивания.

– Значит, ты не будешь играть?

Мамулян сверкнул глазами. Он почти улыбнулся, когда сказал:

– Конечно, я сыграю.

– В соседней комнате, в спальне, есть столик. Может, прикажешь одному из своих катамитов его принести?

– Они не катамиты.

– Староват ты уже для этого дела, да?

– Они богобоязненные люди, оба. Про тебя того же не скажешь.

– Это всегда было моей проблемой, – сказал Уайтхед, с усмешкой уступая колкости. Все было как в старые добрые времена: обмен иронией, кисло-сладкие реплики, осознание того, что каждое мгновение, проведенное вместе, эти слова скрывают глубину чувств, которая пристыдила бы поэта.

– Ты не мог бы принести стол? – спросил Мамулян у Чеда. Тот даже не пошевелился. Он слишком увлекся борьбой воль между этими двумя мужчинами. Бо`льшая часть смысла была потеряна для него, но напряжение в комнате явно нарастало. Что-то потрясающее маячило на горизонте. Может, волна, а может, нет.

– Ты иди, – сказал он Тому, не желая ни на миг отрываться от сражения. Том, довольный, что у него появился повод отвлечься от сомнений, подчинился.

Чед ослабил узел галстука, что для него было равносильно наготе. Он безупречно улыбнулся Мамуляну.

– Собираешься убить его, да? – сказал он.

– А ты как думаешь? – спросил Европеец.

– Кто он такой? Антихрист?

Уайтхед заурчал от удовольствия, осознав абсурдность этой идеи.

– А ты говорил… – упрекнул он Европейца.

– Так вот кто он такой? – настаивал Чед. – Скажи мне. Я могу принять правду.

– Я еще хуже, парень, – сказал Уайтхед.

– Хуже?

– Хочешь клубничку? – Уайтхед взял мисочку и протянул угощение. Чед искоса взглянул на Мамуляна.

– Он их не отравил, – заверил его Европеец.

– Они свежие. Бери. Иди в соседнюю комнату и оставь нас в покое.

Том вернулся с маленьким прикроватным столиком, поставил его на середину помещения.

– Если вы зайдете в ванную, – сказал Уайтхед, – то найдете там большой запас спиртного. В основном водка. И еще немного коньяка, я думаю.

– Мы не пьем, – сказал Том.

– Сделайте исключение, – ответил Уайтхед.

– Почему бы и нет? – сказал Чед, его рот был набит клубникой, а по подбородку стекал сок. – А почему бы и нет, черт возьми? Это же конец света, верно?

– Верно, – кивнул Уайтхед. – А теперь идите, ешьте, пейте и играйте друг с другом.

Том уставился на Уайтхеда, который ответил ему притворно-раскаивающимся взглядом.

– Прошу прощения, а мастурбировать вам тоже нельзя?

Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.

– Твой коллега недоволен, – сказал Уайтхед Чеду. – Давай, бери остальные ягоды. Искушай его.

Чед не был уверен, насмехаются над ним или нет, но взял миску и последовал за Томом к двери.

– Ты умрешь, – сказал он Уайтхеду на прощание и закрыл дверь, оставив мужчин вдвоем.

Мамулян положил на стол колоду карт. Это была не порнографическая колода: он уничтожил ее на Калибан-стрит вместе с немногими книгами. Карты на столе были старше другой колоды на много веков. Их лицевые стороны раскрашены вручную, иллюстрации на фигурных картах выглядели грубо нарисованными.

– А я должен? – спросил Уайтхед, подхватив заключительную реплику Чеда.

– Что ты должен?

– Умереть.

– Умоляю, пилигрим…

– Джозеф. Зови меня Джозеф, как раньше.

– …пощади нас обоих.

– Я хочу жить.

– Еще бы.

– То, что произошло между нами, не причинило тебе вреда, не так ли?

Мамулян предложил Уайтхеду перетасовать и снять карты; когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, манипулируя картами неискалеченной рукой.

– Ну? Ответь мне.

– Нет, – ответил Европеец. – Нет, не совсем.

– Зачем же тогда вредить мне?

– Ты неправильно понял мои мотивы, пилигрим. Я пришел сюда не ради мести.

– Тогда ради чего?

Мамулян начал сдавать карты для игры в «двадцать одно».

– Чтобы завершить нашу сделку, конечно. Неужели это так трудно понять?

– Я не заключал никакой сделки.

– Ты обманул меня, Джозеф, лишив изрядной доли жизни. Ты выбросил меня, когда я больше не был тебе нужен, и оставил гнить. Я прощаю тебе все, это в прошлом. Но смерть, Джозеф, – он закончил тасовать, – это в будущем. Близком будущем. И я буду не один, когда повстречаюсь с нею.

– Я принес свои извинения. Если вам нужны акты раскаяния, назовите их.

– Нет.

– Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Забирай!

– Играй в эту игру, пилигрим.

Уайтхед встал.

– Я не хочу играть!

– Но ты же сам просил.

Уайтхед уставился на карты, разложенные на инкрустированном столе.

– Из-за нее ты меня сюда загнал, – тихо сказал он. – Из-за этой гребаной игры.

– Садись, пилигрим.

– Ты заставил меня испытать муки про`клятых.

– Правда? – спросил Мамулян, и в его голосе прозвучало беспокойство. – Ты действительно страдал? Если так, мне очень жаль. Смысл искушения в том, чтобы некоторые товары стоили своей цены.

– Ты что, дьявол?

– Ты же знаешь, что нет, – сказал Мамулян, огорченный новой мелодрамой. – Каждый человек сам себе Мефистофель, не так ли? Если бы не подвернулся я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И у тебя было бы твое состояние, твои женщины, твоя клубника. Ах, какие мучения я заставил тебя вытерпеть.

Уайтхед слушал, как мелодичный голос выкладывает иронические замечания. Конечно, он не страдал: его жизнь была полна наслаждений. Мамулян прочел это на его лице.

– Если бы я действительно хотел, чтобы ты страдал, – проговорил Европеец с неторопливостью улитки, – я мог бы получить это сомнительное удовлетворение много лет назад. И ты это знаешь.

Уайтхед кивнул. Свеча, которую Европеец поставил на стол рядом с розданными картами, погасла.

– Мне нужно от тебя кое-что гораздо более постоянное, чем страдания, – сказал Мамулян. – А сейчас играй. У меня чешутся пальцы.

Марти вылез из машины и несколько секунд стоял, глядя на возвышающуюся громаду отеля «Пандемониум». Он не был полностью погружен в темноту. Свет, пусть слабый, мерцал в одном из окон пентхауса. Он начал во второй раз за сегодняшний день пересекать пустошь, дрожа всем телом. Карис не вступала с ним в контакт с тех пор, как он отправился сюда. Он не подвергал сомнению ее молчание: для этого было слишком много правдоподобных причин, и ни одна из них не являлась приятной.

Подойдя ближе, Марти увидел, что входная дверь гостиницы взломана. По крайней мере, можно войти прямым путем, а не карабкаться по пожарной лестнице. Он перешагнул через груду досок и, миновав грандиозный дверной проем, вошел в фойе, остановившись, чтобы привыкнуть к темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обожженной лестнице. В темноте каждый звук, который он издавал, был похож на выстрел на похоронах – шокирующе громкий. Как он ни старался приглушить шаги, лестница скрывала слишком много препятствий для полной тишины; с каждым шагом он был уверен, что Европеец слышит его, готовясь дохнуть на незваного гостя убийственной пустотой.

Как только Марти добрался до того места, куда вошел с пожарной лестницы, идти стало легче. Только приблизившись туда, где ступени были устланы ковром, он понял – эта мысль вызвала улыбку на его губах, – что пришел без оружия и без плана, каким бы примитивным он ни был, как вытащить Карис. Все, на что он мог надеяться, – это то, что она больше не является важным пунктом в повестке дня Европейца, ее могут не заметить в течение нескольких жизненно важных моментов. Ступив на последнюю лестничную площадку, он увидел свое отражение в одном из зеркал холла: худой, небритый, на лице виднеются пятна крови, рубашка потемнела от нее – похож на сумасшедшего. Этот образ точно отражал то, каким он себя представлял – отчаянным, варварским, – и придал смелости. Он и его отражение согласились: он был не в своем уме.

Всего во второй раз за время долгих отношений они сидели друг против друга за крошечным столиком и играли в «двадцать одно». Игра прошла без происшествий: казалось, они были более равны, чем сорок с лишним лет назад на Мурановской площади. Пока играли, они разговаривали. Разговор тоже шел спокойно и без драматизма: об Эванджелине, о том, как в последнее время упал рынок, об Америке и даже, по ходу игры, о Варшаве.

– Ты когда-нибудь возвращался? – спросил Уайтхед.

Европеец покачал головой.

– То, что они сделали, просто ужасно.

– Немцы?

– Градостроители.

Они продолжали играть. Карты тасовались и сдавались снова, тасовались и сдавались. Легкий ветерок от их движений заставлял мерцать пламя свечи. Игра пошла сначала в одну сторону, потом в другую. Разговор прервался и начался снова: светская, почти банальная болтовня. Казалось, в эти последние минуты, когда им так много нужно сказать друг другу, они не могли сказать ничего существенного, боясь, что это откроет шлюзы. Только однажды беседа показала истинную суть – переросла из простого замечания в метафизику за считаные секунды.

– По-моему, ты жульничаешь, – небрежно заметил Европеец.

– Ты бы не сомневался, если бы я так поступил. Все трюки, которые я использую, – твои.

– Да ладно.

– Это правда. Все, что я узнал о мошенничестве, узнал от тебя.

Европеец выглядел почти польщенным.

– Даже сейчас, – прибавил Уайтхед.

– Даже сейчас что?

– Ты все еще жульничаешь, не так ли? Ты не должен быть жив, не в твоем возрасте.

– Верно.

– Ты выглядишь так же, как в Варшаве, плюс-минус шрамы. Сколько тебе лет? Сотня? Сто пятьдесят?

– Больше.

– И какой тебе от этого толк? Ты боишься больше, чем я. Тебе нужен кто-то, кто будет держать тебя за руку, пока ты умираешь, и ты выбрал меня.

– Вместе мы могли бы никогда не умереть.

– Э-э?

– Мы могли бы основать целые миры.

– Сомневаюсь.

Мамулян вздохнул:

– Значит, все дело было в аппетите? С самого начала.

– По большей части.

– Ты никогда не стремился разобраться во всем этом?

– Разобраться? Нет никакого смысла в нем разбираться. Ты сам мне это сказал: таков был первый урок. Все есть случайность.

Европеец бросил свои карты: расклад был проигрышный.

– Еще разок? – предложил Уайтхед.

– Только один. А потом нам действительно пора.

На верхней площадке лестницы Марти остановился. Дверь в номер Уайтхеда была приоткрыта. Он понятия не имел о географии соседних комнат – два люкса, которые он исследовал на этом этаже, оказались совершенно разными, и он не мог предсказать планировку третьего. Вспомнил свой предыдущий разговор с Уайтхедом. Когда все закончилось, у него возникло впечатление, что старик прошел довольно большое расстояние, прежде чем закрылась внутренняя дверь, положившая конец разговору. Значит, там длинный коридор, возможно предлагающий несколько укромных мест.

Колебаться бесполезно; стоя здесь и жонглируя своими шансами, он только усиливал нервозность. Нужно действовать.

У самой двери он снова остановился. Изнутри доносились приглушенные голоса, словно говорившие находились за закрытыми дверями. Марти положил пальцы на дверь номера и осторожно толкнул ее. Дверь приоткрылась еще на несколько дюймов, и он заглянул внутрь. Как он и предполагал, в номер вел пустой коридор, где было четыре двери. Три закрыты, одна приоткрыта. Из-за одной из закрытых дверей доносились голоса, которые он услышал. Он сосредоточился, пытаясь уловить хоть что-то в этом бормотании, но не смог разобрать почти ничего. Однако узнал говоривших: один – Уайтхед, другой – Мамулян. Тон разговора был очевиден: джентльменский, вежливый.

Уже не в первый раз он жаждал обладать способностью прийти к Карис тем же путем, каким она пришла к нему: разумом отыскать ее местонахождение и обсудить наилучшие способы побега. А так всё – как обычно – во власти случайности.

Он прошел по коридору к первой закрытой двери и осторожно открыл ее. Хотя замок производил некоторый шум, голоса в дальней комнате продолжали бормотать, не обращая внимания на его присутствие. Комната, в которую он заглянул, была гардеробной, не более. Он закрыл дверь и прошел еще несколько ярдов по устланному ковром коридору. Через открытую дверь услышал движение, затем звон стекла. Тень от свечи, брошенная кем-то внутри, скользнула по стене. Он стоял совершенно неподвижно, не желая отступать ни на шаг теперь, когда забрался так далеко. Из соседней комнаты доносились голоса.

– Вот дерьмо, Чед. – Голос звучал почти испуганно. – Какого хрена мы здесь делаем? Я совсем соображать перестал.

Возражение было встречено смехом.

– А тебе и не надо соображать. Мы тут вершим божий промысел, Томми. Допивай.

– Должно случиться что-то ужасное, – сказал Том.

– Ясен хрен, – ответил Чед. – А для чего еще мы тут. Теперь пей.

Марти быстро идентифицировал пару. Они были здесь по божьему промыслу, включавшему убийство. Он видел, как они покупали мороженое на полуденном солнце, надежно спрятав окровавленные ножи. Однако страх пересилил желание отомстить. У него и так было мало шансов выбраться отсюда живым.

Оставалась еще одна дверь, которую нужно исследовать, – прямо напротив комнаты, занимаемой молодыми американцами. Чтобы проверить ее, придется пройти перед открытой дверью.

Ленивый голос заговорил снова:

– Выглядишь так, будто тебя сейчас стошнит.

– Почему бы тебе не оставить меня в покое? – ответил тот.

Казалось, он – или Марти принял желаемое за действительное? – куда-то удалялся. Затем раздался безошибочно узнаваемый звук рвоты. Марти затаил дыхание. Пойдет ли другой юноша на помощь своему товарищу? Он молился об этом.

– Ты в порядке, Томми?

Голос изменил тембр, когда говоривший начал двигаться. Да, он отошел от двери. Схватив шанс за горло, Марти проворно оторвался от стены, открыл последнюю дверь и закрыл ее за собой.

Комната, в которую он вошел, была небольшой, но темной. В тусклом свете он разглядел фигуру, лежащую на полу свернувшись калачиком. Это была Карис. Она спала: ее ровные выдохи отмечали мягкий ритм.

Он подошел к тому месту, где она лежала. Как ее разбудить – вот проблема. За соседней дверью, через одну стену, стоял Европеец. Если она издаст малейший звук, когда Марти ее разбудит, Мамулян наверняка услышит. А если не он, то американцы.

Он присел на корточки и осторожно прикрыл ей рот ладонью, затем потряс за плечо. Казалось, девушка не хочет просыпаться. Она нахмурилась во сне и пробормотала какую-то жалобу. Он наклонился ближе и рискнул прошипеть ее имя прямо ей в ухо. Это сделало свое дело. Ее глаза широко распахнулись, как у изумленного ребенка, а губы сложились в крик, прижавшись к его ладони. Узнавание пришло за мгновение до того, как она подала голос.

Он убрал руку. На ее лице не было приветливой улыбки, оно оставалось бледным и мрачным, но она коснулась его губ кончиками пальцев в знак приветствия. Он встал и протянул ей руку.

В соседней комнате внезапно вспыхнула ссора. Мягкие голоса зазвучали выше от взаимных обвинений, загремела перевернутая мебель. Мамулян позвал Чеда. В ответ из ванной донесся топот.

– Черт.

Времени на тактические размышления не было. Они должны сделать рывок и постараться не упустить свой шанс, к добру или к худу. Марти поднял Карис на ноги и направился к двери. Повернув ручку, он оглянулся через плечо, желая убедиться, что Карис следует за ним, но на ее лице отразилась катастрофа. Он повернулся обратно к двери, и причина – Святой Фома, чей подбородок блестел от рвоты, – стоял прямо за дверью. Очевидно, он был так же поражен, увидев Марти, как и тот сам. Воспользовавшись его нерешительностью, Марти выскочил в коридор и толкнул Тома в грудь. Американец отшатнулся, слово «Чед!» сорвалось с его губ, когда он, спотыкаясь, влетел в открытую дверь напротив, опрокинув при этом миску с клубникой. Ягоды рассыпались по полу.

Марти нырнул в дверь гардеробной и выскочил в коридор, но американец быстро восстановил равновесие и потянулся, чтобы схватить его за рубашку. Этой попытки было достаточно, чтобы Марти замедлил шаг, и, когда он повернулся, чтобы отбросить руку, удерживающую его, увидел второго американца, выходящего из комнаты, где находились старики. В глазах юноши читалось пугающее спокойствие, когда он приблизился к Марти.

– Беги! – это все, что он смог крикнуть Карис, но белокурый бог остановил ее, когда она выскользнула в коридор, оттолкнул назад тем же путем, которым она пришла, с выдохом «нет», прежде чем продолжить свой путь к Марти. – Держи ее, – сказал он своему спутнику, взявшись за Марти. Том скрылся из виду вслед за Карис, и послышался шум борьбы, но у Марти не было времени анализировать его, так как Чед согнул его пополам ударом в живот. Марти, слишком сбитый с толку внезапным потоком действий, чтобы приготовиться к боли, застонал и привалился спиной к входной двери номера, захлопнув ее. Белокурый юноша последовал за ним по коридору, и сквозь слезы Марти успел заметить следующий удар, прежде чем тот достиг цели. Он не видел ни третьего, ни четвертого. Между ударами и пинками не было времени ни выпрямиться, ни перевести дух. Выкормленное на кукурузе тело, колотившее его, было гибким и сильным, более чем равным Марти. Он лишь бестолково дергался под ударами, чувствовал себя чертовски усталым и больным. Его нос снова начал кровоточить, но спокойные глаза по-прежнему пристально глядели на него, пока кулаки избивали тело до черноты. Глаза были спокойными, как молитва. Марти упал на колени; его голова была откинута назад в вынужденном восхищении, когда белокурый юноша плюнул на него. Марти сказал: «Помогите» – или что-то в этом духе, – когда упал.

Мамулян вышел из игорной комнаты, оставив пилигрима наедине с его слезами. Он выполнил просьбу старика – они сыграли пару партий в память о былых временах. Теперь снисходительность закончилась. И что за хаос в холле: клубок тел у входной двери, брызги крови на стене? А, это Штраус. Каким-то образом Европеец ожидал опоздания на торжества; кто это будет, он не предвидел. Он прошелся по коридору, чтобы посмотреть, какой ущерб нанесен, и со вздохом посмотрел на изуродованное, покрытое слюной лицо. Святой Чед с окровавленными кулаками слегка вспотел: запах молодого льва был сладок.

– Он уже почти ушел, – сказал Святой.

– Конечно, – ответил Европеец, жестом приглашая юношу уступить ему место.

Лежа на полу в прихожей, Марти смотрел на Последнего Европейца. Воздух между ними, казалось, зудел. Марти ждал. Конечно, смертельный удар последует быстро. Но не было ничего, кроме взгляда этих ничего не выражающих глаз. Даже в своем разбитом состоянии Марти видел трагедию, написанную на маске лица Мамуляна. Это больше не пугало его – просто завораживало. Этот человек – источник Ничто, встречу с которым он едва пережил на Калибан-стрит. Разве призрак этого серого воздуха не таился сейчас в его глазницах, просачиваясь из ноздрей и рта, будто огонь тлел в его черепе?

В комнате, где они с Европейцем играли в карты, Уайтхед крадучись подошел к своей импровизированной кровати. События в холле на время сместили фокус внимания, и это было кстати. Он сунул руку под подушку и вытащил спрятанный там пистолет, затем прокрался в смежную гардеробную и скрылся из виду за шкафом.

С этой позиции он мог видеть Святого Тома и Карис, стоявших в коридоре и наблюдавших за происходящим у входной двери. Оба были слишком поглощены гладиаторами, чтобы заметить что-то в темной комнате.

– Он мертв? – спросил Том издалека.

– Кто знает? – услышал Уайтхед ответ Мамуляна. – Оттащи его в ванную, с глаз долой.

Уайтхед наблюдал, как бесчувственное тело Штрауса протащили мимо двери в комнату напротив, чтобы бросить в ванную. Мамулян подошел к Карис.

– Ты привела его сюда, – просто сказал он.

Она не ответила. У Уайтхеда зачесалась рука с пистолетом. С того места, где он стоял, Мамулян был легкой мишенью, если не считать того, что Карис его заслоняла. Неужели пуля, выпущенная ей в спину, пройдет сквозь нее и попадет в Европейца? Над этой идеей, хоть и ужасной, следовало подумать: речь шла о выживании. Однако секундное колебание лишило его этого шанса. Европеец проводил Карис в игорную комнату, и оба оказались вне зоны досягаемости. Впрочем, это не имело значения – поле действий осталось чистым.

Уайтхед выскользнул из укрытия и бросился к двери гардеробной. Выйдя в коридор, услышал голос Мамуляна:

– Джозеф?

Уайтхед пробежал несколько ярдов до входной двери, зная, что шансы на побег без насилия ничтожно малы. Он взялся за ручку и повернул ее.

– Джозеф, – раздался голос у него за спиной.

Рука Уайтхеда замерла, когда он почувствовал, как невидимые пальцы схватили его за затылок. Он проигнорировал давление и повернул ручку. Она скользила в его потной ладони. Разум, дышащий ему в затылок, нажал на эпистрофей, выражая недвусмысленную угрозу. Что ж, подумал Уайтхед, выбирать не из чего. Он отпустил дверную ручку и повернулся лицом к игроку в карты; тот стоял в конце коридора, который, казалось, темнел, превращаясь в туннель, вытесненный из глаз Мамуляна. Очень мощные иллюзии. Но не более того: просто иллюзии. Он мог сопротивляться им достаточно долго, чтобы одолеть их творца. Уайтхед поднял пистолет и направил его на Европейца. Не дав игроку в карты ни секунды на то, чтобы сбить его с толку, выстрелил. Первый выстрел попал Мамуляну в грудь, второй – в живот. На лице Европейца отразилось недоумение. Из ран на рубашке потекла кровь. Однако он не упал. Вместо этого сказал таким ровным голосом, будто выстрелов не было:

– Хочешь выйти наружу, пилигрим?

За спиной Уайтхеда задребезжала дверная ручка.

– Ты этого хочешь? – спросил Мамулян. – Выйти наружу?

– Да.

– Тогда иди.

Уайтхед отступил от двери, которая распахнулась с такой яростной силой, что ручка воткнулась в стену коридора. Старик отвернулся от Мамуляна, чтобы поскорее скрыться, но не успел сделать и шага, как свет в коридоре растворился в кромешной тьме за дверью, и Уайтхед с ужасом понял, что гостиницы за порогом больше нет. Ни ковров, ни зеркал, ни лестницы, ведущей вниз, во внешний мир. Только пустыня, по которой он ходил полжизни назад: площадь, небо, усеянное дрожащими звездами.

– Выходи, – пригласил его Европеец. – Тебя там ждали все эти годы. Давай же! Вперед!

Пол под ногами Уайтхеда, казалось, стал скользким; он почувствовал, что соскальзывает в прошлое. Его лицо было омыто свежим воздухом, который скользнул в коридор, навстречу ему. Пахло весной, Вислой, которая с ревом неслась к морю в десяти минутах ходьбы отсюда; цветами. Конечно, пахло цветами. То, что он принял за звезды, было лепестками, белыми лепестками, поднятыми ветром и устремленными к нему. Вид лепестков был слишком убедителен, чтобы игнорировать его; он позволил им увести себя обратно в эту великолепную ночь, когда на несколько мерцающих часов весь мир обещал стать его собственностью. Как только он отдал свои чувства ночи, появилось древо, такое же феноменальное, каким он часто видел его во сне: белая крона слегка покачивалась. Кто-то прятался в тени под его тяжелыми ветвями; малейшее движение вызывало новый каскад. Его зачарованный разум сделал последний рывок к реальности отеля, и он потянулся, чтобы коснуться двери номера, но рука промахнулась в темноте. Времени на повторный осмотр не было. Из-под прикрытия ветвей появился невидимый наблюдатель. Уайтхедом овладело ощущение, что все это уже было, но в первый раз он лишь мельком увидел человека под древом. На этот раз неохотный часовой вышел из укрытия. Приветливо улыбаясь, лейтенант Константин Васильев показал свое обожженное лицо гостю из будущего. Сегодня вечером лейтенант не отправится на свидание с мертвой женщиной; сегодня он обнимет вора, который стал морщинистым и бородатым, но чьего появления здесь он ждал всю жизнь.

– Мы уж думали, ты никогда не придешь, – сказал Васильев. Он отодвинул ветку и шагнул в мертвый свет этой фантастической ночи. Он гордился тем, что может показаться, хотя его волосы были полностью сожжены, лицо черно-красное, а тело все в дырах. Брюки были расстегнуты, член стоял. Вероятно, позже они вместе отправятся к его любовнице, он и вор. Выпьют водки, как старые друзья. – Он улыбнулся Уайтхеду. – Я говорил им, что рано или поздно ты придешь. Я знал, что ты это сделаешь. Чтобы снова увидеть нас.

Уайтхед поднял пистолет, который все еще держал в руке, и выстрелил в лейтенанта. Однако насилие не разрушило иллюзию, а лишь усилило ее. Из-за площади донеслись крики на русском языке.

– Ну, что ты наделал, – сказал Васильев. – Сейчас придут солдаты.

Вор осознал свою ошибку. Он никогда не пользовался оружием после комендантского часа: это приглашение к аресту. Он услышал топот ног в сапогах совсем рядом.

– Надо поспешить, – настойчиво заявил лейтенант, небрежно выплевывая пулю, которую поймал зубами.

– Я не пойду с тобой, – сказал Уайтхед.

– Но мы так долго ждали, – ответил Васильев и потряс веткой, давая сигнал к следующему действию. Древо подняло ветви, как невеста, сбрасывая с себя приданое из цветов. Через несколько мгновений воздух наполнился бурей лепестков. Когда они опустились, пролив свое сияние на землю, вор начал различать знакомые лица, которые ждали под ветвями. Это были люди, которые годами приходили на эту пустошь, к этому древу и собирались под ним вместе с Васильевым, чтобы гнить и плакать. Эванджелина была среди них; раны, которые изысканным образом спрятали, когда она лежала в гробу, теперь выставлены напоказ. Она не улыбнулась, но протянула руки, чтобы обнять его; ее губы произнесли его имя – Джоджо – когда она шагнула вперед. Билл Той стоял позади нее, во фраке, словно собрался в «Академию». Из его ушей текла кровь. Рядом с ним, со вскрытым от губ до бровей лицом, стояла женщина в ночной рубашке. Были и другие, кое-кого он узнавал, многих – нет. Женщина, которая привела его к игроку в карты, была там, с обнаженной грудью, такая, какой он ее помнил. Ее улыбка казалась такой же печальной, как и всегда. Были и солдаты, другие, которые проиграли Мамуляну, как Васильев. Один из них одет в юбку в дополнение к пулевым отверстиям. Из-под его складок показалась морда. Саул – его труп был изуродован – обнюхал своего старого хозяина и зарычал.

– Видишь, как долго мы ждали? – сказал Васильев.

Все потерянные лица смотрели на Уайтхеда, открыв рты. Не раздалось ни звука.

– Я не могу вам помочь.

– Мы хотим это прекратить, – сказал лейтенант.

– Тогда уходите.

– Только не без тебя. Он не умрет без тебя.

Наконец вор все понял. Это место, которое он мельком видел в сауне Приюта, существовало внутри Европейца. Призраки – существа, которых он пожирал. Эванджелина! Даже она. Они ждали, их изодранные останки, на этой ничейной земле между плотью и смертью, пока Мамулян не устанет от существования, не ляжет и не умрет. Тогда и они, видимо, получат свободу. А до тех пор их лица будут издавать беззвучное «О» – обращенный к нему меланхолический призыв.

Вор покачал головой.

– Нет, – сказал он.

Он не собирался сдаваться. Ни ради сада деревьев, ни ради этих отчаявшихся лиц. Он повернулся спиной к Мурановской площади и ее жалобным призракам. Солдаты кричали неподалеку: скоро они прибудут. Он оглянулся на отель. Коридор пентхауса все еще был там, за порогом разбомбленного дома: сюрреалистическое сочетание руин и роскоши. Он пересек завалы и направился к нему, не обращая внимания на приказы солдат остановиться. Но громче всех кричал Васильев.

– Ублюдок! – взвизгнул он. Вор отрешился от его ругательств и шагнул с площади, обратно в жаркий коридор, подняв при этом пистолет.

– Старые новости, – сказал он, – меня ими не запугать.

Мамулян все еще стоял в другом конце коридора; минуты, которые вор провел на площади, здесь не прошли.

– Я не боюсь! – крикнул Уайтхед. – Ты слышишь меня, бездушный ублюдок? Я не боюсь!

Он выстрелил снова, на этот раз в голову Европейца. Пуля попала в щеку – хлынула кровь. Прежде, чем Уайтхед успел выстрелить снова, Мамулян ответил тем же.

– Нет пределов, – сказал он дрожащим голосом, – тому, что я сделаю!

Его мысль схватила вора за горло и скрутила. Руки и ноги старика задергались в конвульсиях, пистолет вылетел из рук, мочевой пузырь и кишечник отказали. Позади него, на площади, призраки начали аплодировать. Древо встряхнулось с такой силой, что несколько оставшихся на нем цветов взлетели в воздух. Некоторые из них полетели к двери, тая на пороге прошлого и настоящего как снежинки. Уайтхед привалился к стене. Краем глаза он заметил Эванджелину, которая плевалась в него кровью. Он начал сползать вниз по стене; его тело дергалось, словно в агонии великого недуга. Он выдохнул одно слово сквозь стучащие челюсти; сказал:

– Нет!

Марти, лежа на полу ванной, услышал этот вопль отрицания. Он попытался пошевелиться, но его разум был затуманен, а избитое тело болело от макушки до пят. Взявшись за ванну, он поднялся на колени. О нем явно забыли: его роль в этом процессе была чисто комической. Он попытался встать, но нижние конечности предательски подогнулись, и он снова упал, чувствуя каждый ушиб при ударе.

В коридоре Уайтхед опустился на корточки, разинув рот. Европеец двинулся вперед, чтобы нанести смертельный удар, но вмешалась Карис.

– Оставь его, – сказала она.

Растерянный Мамулян повернулся к ней. Кровь на его щеке прочертила единственную линию до подбородка.

– И ты тоже, – пробормотал он. – Нет пределов.

Карис попятилась в игорную комнату. Свеча на столе начала разгораться. Энергия свободно текла по комнате, плюющееся пламя сделалось плотным и белым, питаясь ею. Европеец смотрел на Карис голодными глазами. В нем проснулся аппетит – инстинктивная реакция на потерю крови, – и все, что он мог видеть в ней, это пищу. Как вор, жаждущий еще одной клубники, хотя его живот был достаточно полон.

– Я знаю, кто ты, – сказала Карис, парируя его взгляд.

Из ванной Марти услышал ее уловку. Глупо, подумал он, говорить ему это.

– Я знаю, что ты сделал.

Глаза Европейца широко распахнулись, полные дыма.

– Ты никто, – заговорила девушка. – Ты всего лишь солдат, который встретил монаха и задушил его во сне. Чем ты можешь гордиться? – Ее ярость ударила ему в лицо. – Ты никто! Никто и ничто!

Мамулян попытался схватить девушку. Она один раз увернулась, минуя карточный столик, но Европеец перевернул его, рассыпав карты, и поймал Карис. Его хватка была похожа на огромную пиявку на ее руке, забирающую кровь и дающую только пустоту, только бесцельную темноту. Он снова был Архитектором ее сновидений.

– Боже, помоги мне, – выдохнула она. Все чувства рухнули, и их место заняла серость. Одним дерзким рывком он вытащил ее из тела и заключил в себя, уронив оболочку на пол рядом с опрокинутым столом. Вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на евангелистов. Они стояли в дверях и смотрели на него. От собственной жадности его тошнило. Она была в нем – вся сразу – и это было слишком. А святые только усугубляли ситуацию, глядя на него так, словно он был чем-то отвратительным; темноволосый качал головой.

– Ты убил ее, – сказал он. – Ты убил ее.

Европеец отвернулся от обвинений, его организм кипел, и он оперся локтем и предплечьем о стену, как пьяный, которого вот-вот стошнит. Ее присутствие в нем было мучением. Она не могла успокоиться, бушевала и ярилась. Ее волнение открыло гораздо больше: Штраус, пронзающий его внутренности; собаки, преследующие его по пятам, выпускающие кровь и дым; а затем назад, за пределы этих ужасных месяцев, к другим испытаниям: дворам, снегу, звездному свету, женщинам и голоду, вечному голоду. И все же он чувствовал за спиной пристальные взгляды христиан.

Один из них заговорил – светловолосый юноша, которого он когда-то мог возжелать со всей страстью. Он, и она, и все остальные.

– И это все? – сердито заявил юноша. – Это все, гребаный лжец? Ты обещал нам Всемирный потоп.

Европеец прижал ладонь ко рту, чтобы остановить выходящий дым, и представил себе волну, накатывающую на отель, город и опускающуюся, чтобы смыть Европу.

– Не искушай меня, – сказал он.

Уайтхед, лежа в коридоре со сломанной шеей, смутно ощутил запах духов, витавший в воздухе. С того места, где он лежал, ему была видна лестничная площадка за пределами номера. Мурановская площадь с ее роковым древом давно выцвела, остались только зеркала и ковры. Теперь, растянувшись у двери, он услышал, как кто-то поднимается по лестнице, заметил фигуру, двигавшуюся в тени. Это был надушенный. Пришелец медленно, но упрямо приближался; поколебавшись лишь мгновение на пороге, он перешагнул через скрюченное тело Уайтхеда и направился в комнату, где двое мужчин играли в карты. Было время, когда они болтали за игрой, и старик воображал, что может заключить новый союз с Европейцем, избежать еще на несколько лет катастрофы. Но все пошло наперекосяк. Они поссорились из-за пустяков, как влюбленные, и по какой-то непостижимой математике дело дошло до этого: смерть.

Он перекатился на спину, по коридору, ведущему в игорную комнату, чтобы посмотреть в другую сторону. Карис лежала на полу среди рассыпанных карт. Он мог видеть ее труп через открытую дверь. Европеец поглотил ее.

Но тут его взгляд прервал пришелец, который, пошатываясь, направился к двери. С того места, где лежал Уайтхед, он не мог видеть его лица. Но он заметил блеск мачете, висевшего на боку.

Том заметил Пожирателя Бритв раньше Чеда. Его непокорный желудок взбунтовался от смешанного запаха сандалового дерева и гниения, и его вырвало на кровать старика, когда Брир вошел в комнату. Он проделал долгий путь, и мили не были добры к нему, но он – здесь.

Мамулян выпрямился, оторвавшись от стены, и посмотрел на Брира.

Он не очень удивился, увидев это гнилое лицо, хотя и не был уверен, почему. Может, его разум еще не совсем освободил Пожирателя Бритв от своей власти, и Брир каким-то образом оказался здесь по его воле? Толстяк уставился на Мамуляна сквозь ясный воздух, словно ожидая новых указаний, прежде чем начать действовать снова. Мускулы его лица были настолько ослаблены, что каждое движение глазного яблока грозило разорвать кожу вокруг орбиты. Он выглядит, подумал Чед, чей разум был опьянен коньяком, как человек, до отказа набитый бабочками. Их крылья бились о границы его анатомической оболочки; от рвения они растерли его кости в порошок. Скоро их безжалостное движение расколет его, и воздух наполнится ими.

Европеец посмотрел на мачете, которое Брир держал в руках.

– Зачем ты пришел?

Он хотел это знать.

Пожиратель Бритв попытался ответить, но язык отказался повиноваться. Под мягким нёбом зародилось слово: то ли «верно», то ли «верность», то ли «верую». Но… нет – это было какое-то другое слово.

– Ты пришел, чтобы тебя убили? И это все?

Брир покачал головой. У него не было подобного намерения, и Мамулян это знал. Смерть была наименьшей из его проблем. Он поднял клинок, чтобы показать свои намерения.

– Я могу тебя уничтожить, – сказал Мамулян.

Брир снова покачал головой.

– Твой, – сказал он, и Мамулян понял, что это значит. «Мертвый».

– Мертвый… – проговорил Чед. – Господь всемогущий. Он мертв.

Европеец пробормотал что-то утвердительное.

Чед улыбнулся. Может, насчет разрушительной волны их обманули. Возможно, расчеты преподобного ошибочны, и Всемирный потоп не обрушится на них еще несколько месяцев. Какое это имеет значение? Ему было что рассказать – такие истории. Даже Блисс, со всеми его разговорами о демонах в душе полушария, не знал о подобных сценах. Святой наблюдал за ними, облизывая губы в предвкушении.

В коридоре Уайтхеду удалось отползти на три-четыре ярда от входной двери, и он увидел Марти, который сумел встать. Прислонившись к косяку ванной, Марти почувствовал на себе взгляд старика. Уайтхед поманил его рукой. Пошатываясь, Марти вышел в коридор; те, кто собрался в игорной комнате, не обращали на него внимания. Здесь царила темнота; свет в игорной комнате, мертвенно-бледный свет свечей, был почти полностью отсечен частично закрытой дверью.

Марти опустился на колени рядом с Уайтхедом. Старик схватил его за рубашку.

– Ты должен достать ее, – сказал он, и его голос почти затих; глаза вылезли из орбит, в бороде запеклась кровь, и с каждым словом ее становилось все больше, но он держался крепко. – Достань ее, Марти, – прошипел он.

– О чем ты говоришь?

– Она у него, – сказал Уайтхед. – Внутри него. Достань ее, ради бога, или она останется там навсегда, как все остальные.

Его глаза метнулись в сторону лестничной площадки, вспомнив разрушенную Мурановскую площадь. Неужели она уже там? Пленница под древом, где нетерпеливые руки Васильева уже шарят по ее телу? Губы старика задрожали.

– Не могу… позволить ему сцапать ее, парень, – сказал он. – Ты меня слышишь. Нельзя, чтобы он ее сцапал.

Марти с трудом собрал обрывки сказанного в нечто осмысленное. Неужели Уайтхед намекает на то, что он должен найти дорогу внутрь Мамуляна и вернуть Карис? Это было невозможно.

– Я не могу, – сказал он.

Старик изобразил отвращение и отпустил Марти, будто тот превратился в кучу экскрементов. Он с трудом отвернулся.

Марти посмотрел в сторону игровой комнаты. Сквозь щель в двери он видел, как Мамулян приближается к безошибочно узнаваемой фигуре Пожирателя Бритв. На лице Европейца отразилась слабость. Марти некоторое время изучал его, затем перевел взгляд на ноги Европейца. Карис лежала там, ее лицо застыло, кожа сияла. Он ничего не мог поделать; почему папа не оставил его в покое, не позволил убежать в ночь и залечить синяки? Он ничего не мог поделать.

И если он убежит, найдет место, где можно спрятаться, исцелиться, сможет ли он когда-нибудь смыть запах своей трусости? Не будет ли этот миг – дороги, разделяющиеся снова и снова, – навсегда выжжен в его снах? Он снова посмотрел на папулю. Старик казался мертвым, если не считать слабого движения губ.

– Достань ее, – все еще говорил Уайтхед, повторяя катехизис до последнего вздоха. – Достань. Достань.

Марти просил Карис о чем-то подобном – пойти в логово сумасшедшего и вернуться с рассказом. Как он мог теперь не отплатить ей тем же? Достать ее. Достать. Слова папули таяли с каждым ударом слабеющего сердца. Может, ее можно вернуть, подумал Марти, откуда-то из потоков тела Мамуляна. А если нет, так ли трудно будет умереть, пытаясь найти ее, и положить конец разделяющимся дорогам и выбору, превращающемуся в пепел?

Но как это сделать? Он попытался вспомнить, как это делала она, но процедура была слишком сложной – омовение, молчание, – и, конечно, у него имелось мало возможностей совершить путешествие до того, как обстоятельства изменятся. Его единственным источником надежды была окровавленная рубашка как данность – свидетельство того, что он почувствовал по пути сюда, когда Карис сломала какой-то барьер в его голове, и дыра, однажды проделанная, осталась навсегда. Вероятно, его разум сможет проникнуть к ней через рану, которую она открыла, отслеживая ее запах так же безжалостно, как она преследовала его.

Он закрыл глаза, отгораживаясь от коридора, Уайтхеда и тела, лежащего у ног Европейца. Зрение – ловушка, как она однажды сказала. Усилия тоже. Он должен отпустить ее. Пусть инстинкт и воображение приведут его туда, куда не могут привести здравый смысл и разум.

Марти без всяких усилий призвал ее образ, выбросив из головы унылый факт ее трупа и узрев вместо этого ее живую улыбку. Мысленно произнес ее имя, и через несколько мгновений она пришла к нему: смеющаяся, обнаженная, озадаченная, раскаивающаяся. Но он не стал вдаваться в подробности, оставив в ноющей голове только ее сущностное присутствие.

Она – его греза. Рана открыта, ему было больно снова прикоснуться к ней. Кровь текла в его открытый рот, но ощущение казалось отдаленным. Это не имело отношения к его теперешнему состоянию, которое становилось все более смещенным. Он чувствовал, будто скользит прочь из собственного тела. Оно было излишним, как отходы производства. Легкость процедуры поражала; его беспокоило только то, что он стал слишком нетерпеливым; он должен контролировать возбуждение из страха потерять осторожность и быть обнаруженным.

Он ничего не видел, ничего не слышал. Состояние, в которое он перешел – вообще перешел? – нельзя воспринять с помощью чувств. Теперь, хотя у него нет доказательств восприятия, он был уверен, что абстрагировался от своего тела. Оно было позади, под ним: пустая оболочка. Впереди – Карис. Он будет грезить о своем пути к ней.

А потом, стоило подумать, что он сможет получить удовольствие от этого необыкновенного путешествия, как Ад разверзся перед ним…

Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Бритв, ничего не почувствовал, когда Марти прорвался сквозь него. Брир то ли заковылял, то ли побежал вперед, подняв мачете и нацелив его на Европейца. Тот сделал безупречно экономный шаг в сторону, чтобы избежать атаки, но Брир развернулся для второго удара с поразительной скоростью, и на этот раз, скорее случайно, чем намеренно, мачете скользнуло по руке Мамуляна, разрезая ткань его темно-серого костюма.

– Чед, – сказал Европеец, не сводя глаз с Брира.

– Да? – ответил светловолосый юноша. Он все еще стоял, прислонившись к стене рядом с дверью, как ленивый герой. Он нашел тайник сигар Уайтхеда, положил несколько в карман и закурил одну, выпустил облако тускло-голубого дыма и стал наблюдать за гладиаторами сквозь пелену алкогольного дурмана. – Чего ты хочешь?

– Найди пистолет пилигрима.

– Зачем?

– Для нашего гостя.

– Убей его сам, – небрежно ответил Чед. – Ты можешь это сделать.

Разум Мамуляна возмутился при мысли о соприкосновении с подобной гнилью; лучше пуля. Выстрел с близкого расстояния уничтожит Пожирателя Бритв. Без головы даже мертвые не могут ходить.

– Принеси пистолет! – потребовал он.

– Нет, – ответил Чед.

Преподобный сказал, что лучше говорить откровенно.

– Сейчас не время для игр, – сказал Мамулян, на мгновение отвлекаясь от Брира, чтобы взглянуть на Чеда.

Это была ошибка. Мертвец снова взмахнул мачете, и на этот раз удар пришелся Мамуляну в плечо: лезвие вонзилось в мышцу рядом с шеей. Европеец не издал ни звука, только хрюкнул, когда упал клинок, и еще один, когда Брир вытащил оружие из его тела.

– Стой, – сказал он своему противнику.

Брир покачал головой. Ведь именно за этим он пришел, не так ли? Это была прелюдия к акту, который он долго жаждал исполнить.

Мамулян приложил руку к ране на плече. Пули он мог принять и выжить; но более травматическое нападение, которое нарушило целостность плоти, было опасно. Он должен прикончить Брира, и, если Святой не принесет пистолет, ему придется убить Пожирателя Бритв голыми руками.

Брир, казалось, почувствовал его намерение.

– Ты не можешь причинить мне боль, – попытался сказать он, но слова звучали абракадаброй. – Я мертв.

Мамулян покачал головой.

– Конечность за конечность, – пробормотал он. – Если придется. Конечность за конечность.

Чед усмехнулся, услышав обещание Европейца. Господи Иисусе, подумал он, вот так и наступит конец света. Лабиринт комнат, машины на автостраде, прокладывающие свой последний путь домой, мертвые и почти мертвые обмениваются ударами при свете свечей. Преподобный ошибся. Всемирный потоп не был волной, не так ли? Это были слепцы с топорами; великие, стоявшие на коленях и умолявшие идиотов не убивать их; зуд иррационального, переросший в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как опишет эту сцену преподобному, и впервые за свои девятнадцать лет его хорошенькая головка почувствовала спазм чистой радости.

Марти не осознавал, насколько приятным было путешествие для пассажира чистой мысли, пока не погрузился в тело Мамуляна. Он почувствовал себя освежеванным и погруженным в кипящее масло. Он бился в конвульсиях, его сущность вопила, требуя положить конец аду телесности другого человека. Но Карис была здесь, и он должен держать эту мысль в голове, как пробный камень.

В этом водовороте его чувства к ней были чисты как математика. Уравнения – сложные, но изящные в своих доказательствах – требовали усилий и походили на правду. Он должен держаться за это осознание. Если забудет о нем – погибнет.

Хотя и лишенный чувств, он ощущал, как новое состояние пытается навязать ему свое ви́дение. В уголках его слепых глаз вспыхивали огоньки, пространства

открывались и снова закрывались в одно мгновение – солнца грозили вспыхнуть над головой и гасли, не успев пролить ни тепла, ни света. Им овладело какое-то раздражение: зуд безумия. Почеши меня, говорило оно, и тебе больше не придется потеть. Он парировал соблазн мыслями о Карис.

Ушла, сказал зуд, глубже, чем ты осмеливаешься идти. Несравнимо глубже.

То, что он утверждал, возможно, было правдой. Мамулян проглотил ее целиком, взял с собой туда, где хранил свои любимые вещи. К тому месту, где пребывал ноль, с которым Марти столкнулся на Калибан-стрит. Оказавшись лицом к лицу с вакуумом, он съежился: на этот раз отсрочки не будет. Такое место, сказал зуд, такое ужасное место. Хочешь посмотреть?

Нет.

Ну же, смотри! Смотри и трепещи! Смотри и исчезни! Ты хотел знать, кто он такой, – что ж, теперь ты это увидишь, став червем под его ступнями.

Я не слушаю, подумал Марти. Он двинулся дальше, и, хотя здесь, как и на Калибан-стрит, не было ни верха, ни низа, движения ни вперед, ни назад, у него возникло ощущение спуска. Может, это просто метафоры, которые он носил с собой, что он представлял ад как яму? Или он ползет через внутренности Европейца к кишечнику, где спрятана Карис?

Конечно, ты не выберешься, с улыбкой сказал зуд. Только не после того, как туда спустишься. Назад пути нет. Он никогда тебя не высрет. Ты останешься взаперти, раз и навсегда.

Карис вышла, рассудил он.

Она была в его голове, напомнил ему зуд. Она листала его библиотеку. Ты похоронен в навозной куче, и глубоко, о да, мой друг, очень глубоко.

Нет!

Не сомневайся.

Мамулян покачал головой. Он был полон странной боли; и голосов. Или это лишь прошлое болтает с ним? Да, прошлое. В последние недели оно жужжало и сплетничало ему в ухо громче, чем когда-либо за предыдущие десятилетия. Всякий раз, когда его разум бездействовал, гравитация истории брала свое, и он снова оказывался на монастырском дворе, где падал снег, и мальчик-барабанщик справа от него дрожал, и паразиты покидали тела, когда те остывали. Двести лет жизни проистекли из этого заговора мгновений. Если бы выстрел, убивший палача, опоздал всего на несколько секунд, меч упал бы, его голова покатилась, и столетия, которые он прожил, не удержали бы его, как и он их.

Почему круг мыслей вернулся сейчас, когда он смотрел на Энтони через всю комнату? Они находились в тысяче миль и семнадцати десятилетиях от того события. Я не в опасности, упрекнул он себя, так зачем дрожать? Брир балансировал на грани полного краха: убить его было простой, хотя и неприятной задачей.

Он внезапно рванулся вперед, его здоровая рука схватила Брира за горло прежде, чем тот успел ответить. Тонкие пальцы Европейца вонзились в размякшую плоть и сомкнулись вокруг пищевода Брира. Затем он потянул, сильно. Добрая часть шеи Брира отделилась в брызгах жира и жидкости. Раздался звук, похожий на вырывающийся пар.

Чед зааплодировал, держа сигару во рту. Сидя в углу, где упал, Том перестал хныкать и тоже наблюдал, как калечили Брира. Один человек сражался за свою жизнь, другой – за свою смерть. Аллилуйя! Святые и грешники вместе.

Мамулян отшвырнул пригоршню мерзости. Несмотря на страшную рану, Пожиратель Бритв еще стоял на ногах.

– Неужели я должен разорвать тебя на части? – спросил Мамулян. Пока он говорил, внутри у него что-то скреблось. Неужели девушка все еще борется со своим заточением?

– Кто там? – тихо спросил он.

Карис ответила. Не Мамуляну, а Марти. Здесь, сказала она. Он услышал ее. Нет, не услышал – почувствовал. Она позвала его, и он последовал за ней.

Зуд внутри Марти был на седьмом небе. Слишком поздно, чтобы помочь ей, сказал он, теперь слишком поздно для чего-либо.

Но она была рядом, он знал это, и ее присутствие подавляло его панику. Я с тобой, сказала она. Теперь нас двое.

На зуд это не произвело впечатления. Он ухмыльнулся при мысли о побеге. Ты запечатан навеки, сказал он, лучше признай это. Если она не может выбраться, то с какой стати получится у тебя?

Двое, сказала Карис. Теперь нас двое. На какое-то мгновение он уловил намерение в ее словах. Они были вместе, и это больше, чем сумма их частей. Он подумал об их замкнутой анатомии – о физическом акте, который был метафорой этого, другого единства. До сих пор он этого не понимал. Его разум ликовал. Она была с ним, он – с ней. Они стали одной неделимой мыслью, воображая друг друга.

И ад разделился; у него не было выбора. Пространство раздробилось, когда они вырвались из хватки Европейца. Они пережили несколько восхитительных мгновений как один разум, а затем гравитация – или ее эквивалент в этой реальности – взяла свое. Наступило разделение, грубое изгнание из кратковременного Эдема, и теперь они падали к своим собственным телам, единству пришел конец.

Мамулян ощутил их бегство как рану более болезненную, чем любая из тех, что успел нанести Брир. Он приложил палец ко рту, и на его лице появилось выражение жалкой потери. Слезы полились рекой, разбавляя кровь на его лице. Брир, казалось, почувствовал намек: его момент настал. Образ спонтанно возник в его разжиженном мозгу – как одна из зернистых фотографий в его книге о зверствах, – только этот образ двигался. Падал снег, плясало пламя жаровни.

Мачете в его руке становилось тяжелее с каждой секундой, больше похожее на меч. Он поднял его, и тень упала на лицо Европейца.

Мамулян посмотрел на изуродованные черты Брира и узнал их; понял, как все дошло до этого момента. Согнувшись под тяжестью лет, он упал на колени.

Пока он это делал, Карис открыла глаза. Это было отвратительное, мучительное возвращение, более ужасное для Марти, чем для нее, которая привыкла к ощущениям. Но никогда не было так приятно чувствовать, как дух занимает свое место в твердеющей крепости из мышц и жира.

Глаза Марти тоже открылись, и он смотрел вниз, на тело, которое занимал. Оно было тяжелым и несвежим. Столь многое из него – слои кожи, волосы, ногти – было мертвой материей. Сама его сущность вызывала у него отвращение. Пребывание в таком состоянии было пародией на свободу, которую он только что испытал. Он вскочил со своего места с тихим криком отвращения, будто проснувшись, обнаружил, что его тело кишит насекомыми.

Он посмотрел на Карис, ища поддержки, но ее внимание привлекло зрелище, скрытое от Марти частично закрытой дверью.

Она наблюдала за каким-то знакомым ей зрелищем. Но точка зрения была иной, и ей потребовалось некоторое время, чтобы узнать эту сцену: человек стоит на коленях, его шея обнажена, руки немного разведены в стороны, пальцы растопырены в универсальном жесте подчинения; палач с размытым лицом поднимает клинок, чтобы обезглавить свою добровольную жертву; кто-то смеется где-то рядом.

В последний раз, когда видела эту картину, она смотрела на нее глазами Мамуляна-солдата на заснеженном дворе, ожидающего удара, который уничтожит его молодую жизнь. Удара, который так и не был нанесен, или, скорее, отложен до настоящего момента. Неужели палач ждал так долго, живя в одном теле лишь для того, чтобы сменить его на другое, преследуя Мамуляна десятилетие за десятилетием, пока наконец судьба не собрала осколки воедино? Или все дело рук Европейца? Неужели его воля призвала Брира закончить историю, случайно прерванную несколькими поколениями раньше?

Она никогда этого не узнает. Акт, начатый во второй раз, больше не откладывался. Оружие скользнуло вниз, почти отделив голову от шеи одним ударом. Несколько упрямых сухожилий удерживали ее, покачиваясь – носом к груди – на хребте в течение двух последовательных ударов, прежде чем она улетела, скатившись между ног Европейца и остановившись у ног Тома. Парень отбросил ее пинком.

Мамулян не издал ни звука, но теперь, обезглавленный, его торс дал им выход: шум выходил из раны вместе с кровью, жалобы звучали, казалось, из каждой поры. И вместе со звуком появились дымные призраки несозданных картин, поднимаясь от него как пар. Горькие вещи появлялись и исчезали; возможно, сны или фрагменты прошлого. Теперь они были одним. На самом деле так было всегда. Он пришел из слухов; он – легендарный, он – непостижимый, он, чье имя было ложью. Разве имеет значение, что теперь его биография, уходящая в небытие, воспринималась как вымысел?

Брир, ничуть не смутившись, принялся терзать мачете открытую рану на шее трупа, разрезая ее сначала вниз, а затем вбок в попытке разрубить врага на все более мелкие куски. Рука была безжалостно отрублена; он поднял ее, чтобы отделить кисть от запястья, предплечье от плеча. Через несколько мгновений комната, которая была почти безмятежной, когда происходила казнь, превратилась в бойню.

Марти доковылял до двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брир отрубил Мамуляну другую руку.

– Смотрите, как он уходит! – воскликнул американец, поднимая тост за кровавую баню с водкой Уайтхеда.

Марти, не моргнув глазом, наблюдал за резней. Все было кончено. Европеец мертв. Голова его лежала на боку под окном; она казалась маленькой, рудиментарной.

Карис, прижавшись к стене рядом с дверью, схватила Марти за руку.

– Папа? – спросила она. – А как же папа?

Пока она говорила, тело Мамуляна упало вперед с колен. Призраки и шум, который оно излило, прекратились. Теперь из него брызгала только темная кровь. Брир наклонился, чтобы продолжить бойню, вскрыв живот двумя разрезами. Из проколотого мочевого пузыря фонтаном хлынула моча.

Карис, у которой его продолжающаяся атака вызвала омерзение, выскользнула из комнаты. Марти еще немного помедлил. Последнее, что он увидел, следуя за Карис, был Пожиратель Бритв, который схватил голову за волосы, как экзотический фрукт, и нанес ей боковой удар.

В коридоре Карис сидела на корточках рядом с отцом; Марти присоединился к ней. Она погладила старика по щеке.

– Папа? – спросила она. Он не был мертв, но и не был по-настоящему жив. Пульс его дрогнул, но не более. Его глаза были закрыты.

– Бесполезно… – сказал Марти, тряся старика за плечо. – Он уже почти умер.

В игорной комнате Чед начал визжать от смеха. Очевидно, сцены бойни достигли новых высот абсурдистской живости.

– Я не хочу быть здесь, когда ему станет скучно, – сказал Марти. Карис не шевельнулась. – Мы ничего не можем сделать для старика, – прибавил он.

Она посмотрела на него, сбитая с толку этой дилеммой.

– Он ушел, Карис. Нам тоже пора идти.

На бойне воцарилась тишина. Это было по-своему хуже, чем смех или звуки трудов Брира.

– Мы не можем ждать, – сказал Марти. Он грубо поднял Карис на ноги и потащил к входной двери пентхауса. Она очень слабо возразила ему.

Когда они ускользнули вниз, где-то наверху снова зааплодировал белокурый американец.

Покойник довольно долго трудился, не жалея сил. Еще долго после того, как внутреннее движение на шоссе сократилось до тоненького ручейка, оставив лишь дальнобойщиков, которые с ревом мчались на север. Брир ничего не слышал. Его уши давно отказали, а зрение, когда-то такое острое, едва ли могло уловить смысл кровавой бойни, которая простиралась по обе стороны от него. Но когда его зрение полностью угасло, он сохранил зачатки осязания и с его помощью довел начатое до конца, разделяя и подразделяя плоть Европейца до тех пор, пока невозможно было отличить кусок, который говорил, от куска, который мочился.

Чед устал от развлечений задолго до того, как эта точка была достигнута. Затушив каблуком вторую сигару, он неторопливо прошел внутрь, чтобы посмотреть, как идут дела в других местах. Девушка исчезла, герой тоже. Бог любит их, подумал он. Однако старик еще лежал в коридоре, сжимая в руке пистолет, который он в какой-то момент подобрал. Время от времени его пальцы судорожно сжимались, но не более того. Чед вернулся в окровавленную комнату, где Брир стоял на коленях среди мяса и карт, продолжая рубить, и поднял Тома с пола. Он был вялый, губы почти посинели, и потребовалось немало уговоров, чтобы заставить его двигаться. Но Чед был прирожденным прозелитом, и короткая беседа вернула ему энтузиазм.

– Теперь для нас нет ничего невозможного, понимаешь? – сказал ему Чед. – Мы прошли крещение. Я имею в виду, что мы всё видели, не так ли? Во всем этом огромном мире нет ничего, чем дьявол мог бы сразиться с нами, потому что мы побывали тут. Разве нет?

Чед был в восторге от вновь обретенной свободы. Он хотел доказать свою правоту, и ему пришла в голову замечательная идея – «Тебе это понравится, Томми!» – наложить кучу старику на грудь. Тому, похоже, было все равно, и он просто наблюдал, как Чед снимает брюки, чтобы сделать грязную работу. Кишечник ему не подчинялся. Однако когда он начал выпрямляться, глаза Уайтхеда резко открылись и пистолет выстрелил. Пуля на волосок не попала в яички Чеда, но оставила тонкую красную отметину на внутренней стороне молочно-белого бедра и, просвистев мимо его лица, ударилась в потолок. Кишечник Чеда сдался, но старик был мертв; он умер от выстрела, который едва не снес американцу мужское достоинство.

– Почти попал, – сказал Том. Оттого, как Чеда едва не искалечили, он вышел из кататонии.

– Наверное, я просто везунчик, – ответил блондин. Потом они отомстили, как могли, и пошли своей дорогой.

Я последний из племени, подумал Брир. Когда меня не станет, Пожиратели Бритв уйдут в историю.

Он выволок себя из отеля «Пандемониум», зная, что тело все быстрее рассыпается. Его пальцы едва могли удержать канистру с бензином, которую он украл из багажника машины перед тем, как прийти в отель, и оставил, ожидая последних ритуалов, в фойе. Это было так же трудно понять умом, как и пальцами, но он сделал все, что было в его силах. Он не мог назвать тех тварей, что обнюхивали его труп, когда он сидел на корточках среди мусора; не мог даже вспомнить, кто он такой, за исключением того, что однажды видел прекрасные и удивительные зрелища.

Он открутил крышку канистры с бензином и вылил ее содержимое на себя так ловко, как мог. Бо`льшая часть жидкости просто собралась вокруг него лужей. Потом он бросил канистру и вслепую стал искать спички. Первая и вторая не зажглись. Третья зажглась. Пламя мгновенно охватило его. В огне тело свернулось калачиком, приняв боксерскую позу, обычную для жертв пожара: суставы укорачивались под воздействием высокой температуры, стягивая руки и ноги в защитную позу.

Когда наконец пламя погасло, собаки пришли, чтобы собрать все, что могли. Однако многие из них сбежали с визгом, когда ошметки мяса изрезали им мягкие ткани рта: в плоти, как жемчужины в устрице, были спрятаны бритвенные лезвия, которые Брир глотал, как гурман.