Всемирный потоп сошел в самый сухой июль на памяти живущих; но ведь ни одна ревизионистская мечта об Армагеддоне не обходится без парадокса. Молния, сверкнувшая в ясном небе; плоть, превратившаяся в соль; кроткие, унаследовавшие землю, – все это маловероятные явления.

Однако в том июле не произошло никаких впечатляющих перемен. В облаках не было видно небесных огней. Никаких дождей из саламандр или детей. Если ангелы приходили и уходили в тот месяц – раз случился ожидаемый потоп, – тогда это, как и самые настоящие Армагеддоны, метафора.

Были, правда, некоторые причудливые случаи, о которых следует рассказать, но большинство из них произошло в захолустье, в плохо освещенных коридорах, на заброшенных пустошах, среди промокших от дождя матрасов и пепла старых костров. Они местные, почти частные. Их ударные волны в лучшем случае вызывали сплетни среди диких собак.

Однако большинство этих чудес – игры, дожди и спасения – были с такой хитростью втиснуты за фасад обычной жизни, что только самые зоркие или те, кто искал невероятное, могли уловить проблеск апокалипсиса, показывающего свое великолепие выбеленному солнцем городу.

Город не приветствовал Марти с распростертыми объятиями, но он был рад раз и навсегда покинуть особняк, повернувшись спиной к старику и его безумию. Каковы бы ни были последствия его отъезда в долгосрочной перспективе – а ему придется очень тщательно обдумать, следует ли теперь сдаться, – у него, по крайней мере, есть передышка, время все обдумать.

Туристический сезон в самом разгаре. Лондон переполнен туристами, что делало знакомые улицы незнакомыми. Первые два дня он просто бродил по городу, привыкая к тому, что снова свободен и не должен выполнять ничьи капризы. У него осталось очень мало денег, но при необходимости он мог взяться за тяжелую работу. Лето, и стройки изголодались по крепким рабочим лошадкам. Мысль о честном дневном труде в поте лица, оплаченном наличными, была привлекательна. Если понадобится, он продаст «ситроен», который забрал из Приюта в последнем и, вероятно, опрометчивом жесте протеста.

После двух дней свободы его мысли вернулись к старой теме: Америка. Он вытатуировал ее на руке, как память о своих тюремных мечтах. Теперь, возможно, настало время воплотить мечту в реальность. В его воображении Канзас манил, его хлебные поля простирались до предела во всех направлениях, и в поле зрения не было ни одной вещи, сотворенной человеком. Там он будет в безопасности. Не только от полиции и Мамуляна, но и от истории, от историй, рассказываемых снова и снова, по кругу, во веки веков. В Канзасе ждет новая история, чье завершение ему неизвестно. И разве это не рабочее определение свободы, не испорченной европейской рукой и европейской определенностью?

Чтобы не бродить по улицам, пока планируется побег, Марти нашел жилье в Килберне – грязную однокомнатную квартиру с туалетом двумя этажами ниже, которую делили, как сообщил ему хозяин, еще шесть человек. На самом деле в доме было по меньшей мере пятнадцать человек в семи комнатах, включая семью из четырех человек в одной. Плач младшего ребенка мешал ему спать, поэтому он вставал рано и уходил из дома на весь день, возвращаясь, только когда пабы закрывались, и то неохотно. Он успокаивал себя, что это ненадолго.

Конечно, были проблемы с отъездом, не в последнюю очередь – получение паспорта с визовым штампом. Без него ему не позволили бы ступить на американскую землю. Обеспечение себя этими документами должно быть быстрой операцией. Насколько ему известно, о его срыве условно-досрочного освобождения доложил Уайтхед, и всем будет плевать на то, что расскажет Марти. Возможно, власти уже прочесывают улицы, ища его.

На третий день июля, через полторы недели после отъезда из поместья, он решил взять судьбу за рога и навестить жилище Тоя. Несмотря на уверения Уайтхеда, что Билл мертв, Марти не терял надежды. Папа лгал и раньше, много раз: почему не в этом случае?

Дом стоял в элегантном захолустье Пимлико; дорога с неброскими фасадами и дорогими автомобилями, стоящими вдоль узких тротуаров. Он звонил в дверь с полдюжины раз, но там не было никаких признаков жизни. На окнах нижнего этажа опущены жалюзи; в ящик засунут толстый клин почты – в основном рекламных проспектов.

Он стоял на ступеньке, тупо глядя на дверь и зная, что она не откроется, когда на соседнем крыльце появилась женщина. Он был уверен, что это не хозяйка дома, а скорее уборщица. Ее загорелое лицо – кто не загорел этим жарким летом? – выражало с трудом сдерживаемый восторг гонца, принесшего дурные вести.

– Простите. Могу я вам чем-нибудь помочь? – с надеждой спросила она.

Он вдруг обрадовался, что пришел в дом в пиджаке и галстуке; эта женщина из тех, кто может сообщить в полицию о малейших подозрениях.

– Я искал Билла, мистера Тоя.

Она явно не одобряла его, если не его, то Тоя.

– Его здесь нет.

– Вы случайно не знаете, куда он уехал?

– Никто не знает. Он просто ушел от нее. Взял и бросил.

– Кого бросил?

– Жену. Или… хм… подругу. Ее нашли там пару недель назад, разве вы не читали? Это было во всех газетах. У меня взяли интервью. Я сказала, да, сказала, что он был тот еще фрукт.

– Должно быть, я пропустил.

– Это было во всех газетах. В данный момент его разыскивают.

– Мистера Тоя?

– Отдел убийств.

– Да ладно…

– Так вы не репортер?

– Нет.

– Тогда я готова рассказать свою историю, если цена будет подходящей. Я столько всего могу рассказать.

– Действительно.

– Ясное дело, она была в ужасном состоянии…

– Что вы имеете в виду?

Помня о необходимости продать товар подороже, экономка не собиралась разглашать подробности, даже если бы знала их, в чем Марти сомневался. Но она была готова предложить дразнящий трейлер.

– Увечья, – пообещала она, – мать родная не узнала бы.

– Вы уверены?

Подобное пятно на сертификате подлинности оскорбило женщину.

– Она либо сама сделала это, либо кто-то другой сделал это с ней и держал ее там, запертой, истекающей кровью до смерти. Целыми днями. Запах, когда открыли дверь…

Марти вновь услышал хлюпающий, потерянный голос, ответивший на телефонный звонок, и понял, что подруга Тоя уже была мертва, когда говорила. Изувеченная и мертвая, но воскрешенная как телефонистка, чтобы скрыть случившееся в течение полезного времени. Слова зазвучали в его ушах: «Кто это?» – спросила она, не так ли? Несмотря на жару и солнечный июльский день, его пробрала дрожь. Мамулян был здесь. Он переступил этот самый порог в поисках Тоя. Теперь Марти знал, что у него имелись счеты с Биллом; чего только не замышлял человек, пока гноились унижения, в обмен на такое насилие?

Марти поймал на себе пристальный взгляд женщины.

– С вами все в порядке? – спросила она.

– Спасибо. Да.

– Вам нужно немного поспать. У меня те же проблемы. В такие жаркие ночи нет покоя.

Он еще раз поблагодарил ее и не оглядываясь поспешил прочь из дома. Слишком легко представить себе эти ужасы; они пришли без предупреждения, из ниоткуда.

И они не собирались уходить. Не сейчас. С того момента память о Мамуляне не покидала его ни днем, ни ночью, ни беспокойной ночью. Он осознал (может, жизнь его сновидений, усеченная из-за бессонных ночей, отнимала время у бодрствования?) другой мир, парящий за пределами или фасадом реальности.

Времени на увертки не было. Он должен уйти, забыть Уайтхеда, Карис и закон. Хитростью пробраться за границу, в Америку, любым доступным способом: туда, где реальность была реальностью, а сны оставались под веками, где им самое место.

Рэглан был экспертом в тонком искусстве подделки. Два телефонных звонка обнаружили его, и Марти заключил с ним сделку. Соответствующую визу можно было подделать в паспорте за умеренную плату. Если бы Марти мог взять с собой свою фотографию, работа была бы сделана за день, самое большее – за два.

Пятнадцатое июля: месяц кипел на медленном огне, в нескольких градусах от точки кипения. Радио, ревущее из соседней комнаты, обещало такой же безукоризненно-голубой день, как и предыдущий, и еще один, предшествовавший ему. Даже не голубой, а белый. Небо в эти дни было ослепительно-белым.

Марти отправился к Рэглану пораньше, отчасти чтобы избежать сильной жары, а отчасти потому, что ему не терпелось разобраться с подделкой, купить билет и уехать. Но дальше станции метро «Килберн-Хай-роуд» он не продвинулся. Именно там, на обложке «Дейли телеграф», он прочел заголовок: «Миллионер-затворник найден мертвым у себя дома». Под ним – портрет папы, молодого безбородого Уайтхеда, на пике внешности и влияния. Он купил газету и еще две, на первых полосах которых была напечатана эта история, и читал их, стоя посреди тротуара, в то время как измученные пассажиры толкали его локтями и ворчали, спускаясь по лестнице на станцию.

«Сегодня было объявлено о смерти Джозефа Ньюзама Уайтхеда, миллионера, главы „Корпорации Уайтхед“, чья фармацевтическая компания до недавнего времени была одной из самых успешных в Западной Европе. Мистер Уайтхед, шестидесяти восьми лет, был найден вчера рано утром в своем убежище в Оксфордшире шофером. Считается, что он умер от сердечной недостаточности. Полиция утверждает, что никаких подозрительных обстоятельств нет. Некролог смотрите на седьмой странице».

Некролог представлял собой обычную смесь сведений, почерпнутых со страниц «Кто есть кто», с кратким описанием состояния «Корпорации Уайтхед», приправленную догадками – в основном относительно недавнего финансового краха корпорации. Имелась краткая история жизни Уайтхеда, хотя о ранних годах сообщалось скупо, будто в деталях сомневались. Остальная часть конструкции была на месте, хотя и потертая. Женитьба на Эванджелине; впечатляющий подъем во время бума конца пятидесятых; десятилетия консолидации и достижений; затем, после смерти Эванджелины, уход в таинственное и непроницаемое молчание.

Он умер.

Несмотря на все смелые разговоры, неповиновение, презрение к проискам Европейца, битва проиграна. Была ли это действительно естественная смерть, как писали газеты, или дело рук Мамуляна, Марти не мог знать. Но нельзя отрицать любопытства, которое он испытывал. Больше, чем любопытство, – печаль. То, что он был способен скорбеть о смерти старика, стало для него потрясением, вероятно даже большим, чем сама скорбь. Он не рассчитывал испытать боль утраты.

Марти отменил встречу с Рэгланом и вернулся в квартиру, чтобы изучить газеты – снова и снова, выжимая каждую каплю из текста об обстоятельствах смерти Уайтхеда. Улик, конечно, было немного: все отчеты составлены на мягком и формальном языке подобных объявлений. Исчерпав написанное слово, он пошел в соседнюю комнату и попросил радио взаймы у соседки. Молодую женщину, которая занимала комнату, – студентку, подумал он, – пришлось долго уговаривать, но в конце концов она сдалась. С середины утра он слушал получасовые сводки, а в комнате становилось все жарче. До полудня эта история занимала видное место, но затем события в Бейруте и переворот с наркотиками в Саутгемптоне заняли бо`льшую часть времени; сообщение о смерти Уайтхеда постепенно перешло из главных новостей в краткие, а оттуда, к середине дня, в забвение.

Он вернул радио, отказавшись от чашки кофе с девушкой и ее котом, запах несъеденной еды которого висел в тесной комнате, как угроза грома, и вернулся в свою каморку, чтобы посидеть и подумать. Если Мамулян действительно убил Уайтхеда – а он не сомневался, что Европейцу хватило мастерства сделать это незаметно для самого проницательного патологоанатома, – косвенно это была его вина. Возможно, если бы он остался в доме, старик не погиб бы. Хотя маловероятно. Гораздо вероятнее, что он тоже был бы мертв. Но чувство вины по-прежнему его мучило.

В течение следующих двух дней Марти делал очень мало: энтропия наполнила его внутренности свинцом. Мысли бегали по кругу, почти одержимые. В личном кинотеатре своего черепа он прокручивал накопившиеся домашние фильмы: от первых неуверенных проблесков личной жизни власть имущих до более поздних воспоминаний – слишком резких и подробных – о человеке, одиноко сидящем в клетке с полом, усеянным осколками; о собаках; о темноте. Сквозь многие, хотя и не все воспоминания проступало лицо Карис, порой насмешливое, иногда беззаботное, часто скрытое от него, она смотрела из-под опущенных ресниц, словно завидуя ему. Поздно ночью, когда ребенок в квартире внизу засыпал и единственным звуком был шум машин на Хай-роуд, он прокручивал самые интимные моменты между ними, слишком драгоценные, чтобы беспорядочно вызывать из памяти, опасаясь, что их способность оживлять его ослабнет с повторением.

Какое-то время он пытался забыть ее: так удобнее. Теперь он цеплялся за мысли об этом лице, страдая от одиночества. Он задавался вопросом, увидит ли ее снова.

Во всех воскресных газетах появились новые сообщения о смерти. «Сандей таймс» поместила в первой части обзорного раздела небольшое эссе «В память о самом загадочном британском миллионере», написанное Лоуренсом Двоскиным, «давним соратником и доверенным лицом английского Говарда Хьюза». Марти дважды перечитал статью, не в силах воспринять напечатанные слова, не слыша вкрадчивого тона Двоскина.

«Он был во многих отношениях образцом, – гласил текст. – Хотя почти отшельническая история его последних лет неизбежно породила множество вранья и сплетен, многие из которых были оскорбительны для столь чувствительного человека, как Джозеф. В течение всех лет своей общественной жизни, подвергаясь пристальному вниманию прессы, которая не всегда была благосклонна, он не очерствел, привыкнув к критике, скрытой или явной. Для тех немногих, кто хорошо его знал, он был натурой более восприимчивой к колкостям, чем можно предположить по его внешнему безразличию. Когда он обнаружил, что ходят слухи о его недостойном поведении или излишествах, эта критика глубоко его ранила, в особенности потому, что после смерти любимой жены Эванджелины в 1965 году он стал самым воздержанным человеческим существом в сексуальном и моральном смыслах».

Марти читал эту жеманную болтовню с горьким привкусом в горле. Канонизация старика началась. Вскоре, видимо, появятся биографии, санкционированные – а затем и подправленные – его фондом, превратившие жизнь Уайтхеда в серию лестных басен, которые и будут помнить. Этот процесс вызывал тошноту. Читая банальности в тексте Двоскина, он обнаружил, что яростно и непредсказуемо защищает слабости старика, будто все, что делало его уникальным – и реальным, – могло исчезнуть под слоем известки.

Он дочитал статью Двоскина до самого сентиментального конца и отложил ее. Единственной интересной подробностью было упоминание о заупокойной службе, которая должна состояться на следующий день в маленькой церкви в Минстер-Ловелл. Затем тело кремируют. Как бы опасно это ни было, Марти чувствовал необходимость пойти и отдать старику последние почести.

Служба привлекала так много зевак, от случайных наблюдателей до матерых скандалистов, что присутствие Марти осталось совершенно незамеченным. Это событие имело какой-то нереальный вид, будто его задумали, чтобы весь мир узнал, что великий человек мертв. Здесь были корреспонденты и фотографы со всей Европы в дополнение к клану с Флит-стрит; среди скорбящих – некоторые из самых известных лиц в общественной жизни: политики, профессиональные ученые мужи, ведущие промышленники; даже небольшое количество кинозвезд, чья слава заключалась в том, что они желали прославиться. Присутствие стольких знаменитостей привлекало сотни заинтересованных любопытных варваров. Маленькая церковь, двор и дорога вокруг нее были переполнены. Сама служба транслировалась для тех, кто находился снаружи, через громкоговорители – любопытная, сбивающая с толку деталь. Голос пастора казался жестяным и театральным, доносясь через звуковую систему, его панегирик прерывался чрезмерно громким кашлем и шарканьем.

Марти не нравилось так слушать службу, как не нравились ему и туристы, одетые неподобающе для похорон, которые валялись на могильных плитах и усеивали траву, с трудом сдерживая нетерпение и ожидая, когда закончится утомительное вмешательство в их мечтательное безделье. Уайтхед поощрял в Марти дремлющую мизантропию: теперь она прочно вошла в его мировоззрение. Оглядывая кладбище, раскрасневшееся от жары собрание с тусклыми глазами, он чувствовал, как в нем поднимается презрение. Не терпелось повернуться спиной к скопищу и улизнуть. Но желание увидеть финальную сцену пересилило желание уйти, поэтому он ждал в толпе, пока осы жужжали над липкими головами детей, а женщина с телосложением жука-палочника флиртовала с ним с вершины надгробия.

Теперь кто-то зачитывал отрывок из Священного Писания. Актер, судя по самоуверенному тону. Было объявлено, что это отрывок из Псалмов, но Марти не узнал его.

Чтение подходило к концу, к главным воротам подъехала машина. Головы повернулись, и камеры щелкнули, когда появились две фигуры. По толпе прокатился гул; люди, привыкшие лежать, снова встали, чтобы посмотреть, что можно увидеть. Что-то пробудило Марти от летаргии, он тоже встал на цыпочки, пытаясь увидеть опоздавших: выход получился эффектным. Он всматривался между головами людей, чтобы хоть что-то разглядеть; разглядел и снова потерял; сказал «нет» тихо самому себе, не веря собственным глазам; затем протолкался сквозь толпу, стараясь не отставать. Но Мамулян, сопровождаемый Карис в вуали, скользнул по дорожке от ворот к крыльцу и исчез в церкви.

– Кто это был? – спросили у Марти. – Вы знаете, кто это был?

«Нечистая сила, – хотел он ответить. – Дьявол собственной персоной».

Мамулян здесь! Средь бела дня, солнце светит ему в затылок, они идут с Карис под руку, как муж и жена, позволяя камерам запечатлеть их для завтрашнего выпуска. Видимо, он не испытывал страха. Это позднее появление, такое сдержанное и ироничное, было последним жестом презрения. Почему она играет в его игру? Почему не сбросила его руку и не обвинила в том, что он – не человек? Потому что она добровольно вошла в его свиту, как и предсказывал Уайтхед. В поисках чего? Кого-то, кто воспел бы в ней проблеск нигилизма и обучил бы прекрасному искусству умирать? И что она сможет дать взамен? А, вот что беспокоит его сильнее прочего.

Наконец служба подошла к концу. Внезапно, к восторгу и негодованию прихожан, хриплый саксофон нарушил торжественность – из динамиков полилась джазовая версия «Fools Rush In» . Вероятно, последняя шутка Уайтхеда. Это вызвало смех, некоторые даже зааплодировали. Из церкви донесся стук поднимающихся скамеек. Марти вытянул шею, чтобы лучше разглядеть крыльцо, и, потерпев неудачу, пробрался сквозь толпу к гробнице, откуда открывался прекрасный вид. На поникших от жары деревьях сидели птицы, их возня отвлекла его, погрузив в стремительную игру. Когда он оглянулся, гроб стоял почти параллельно ему, на плечах, среди прочих, Оттавея и Куртсингера. Простая коробка казалась почти неприлично выставленной напоказ. Интересно, во что они одели старика, подстригли ли ему бороду и зашили ли веки.

Процессия скорбящих следовала по пятам за несущими гроб: черное шествие, рассекающее конфетно-пестрое море туристов. Справа и слева щелкнули затворы фотоаппаратов; какой-то чертов дурак крикнул: «Сейчас вылетит птичка!» По-прежнему звучал джаз. Все было восхитительно абсурдно. Марти предположил, что старик улыбается в своем пристанище.

Наконец Карис и Мамулян вышли из тени крыльца на яркий дневной свет, и Марти был уверен, что заметил, как девушка осторожно оглядывает толпу, опасаясь, что ее спутник обратит на это внимание. Она искала его, он был уверен. Она знала, что он где-то там, и искала его. Его разум метался, от смятения мысли путались. Если он подаст ей знак, пусть даже неприметный, есть все шансы, что Мамулян его заметит, а это опасно для них обоих. Лучше не высовываться, как бы больно ни было не встречаться с ней взглядом.

Марти неохотно отошел от гробницы, когда группа скорбящих поравнялась с ним, и высмотрел все, что мог под прикрытием толпы. Европеец едва поднял голову, и, судя по тому, что Марти успел разглядеть между качающимися головами, Карис прекратила поиски – возможно, в отчаянии решив, что его здесь нет. Когда гроб и его черный хвост, извиваясь, покинули церковный двор, он нырнул в сторону и перелез через стену, чтобы наблюдать за развитием событий с более выгодной позиции.

На дороге Мамулян разговаривал с кем-то из провожающих. Они обменялись рукопожатиями, Карис выразили соболезнования. Марти нетерпеливо наблюдал. Возможно, она и Европеец разделятся в толпе, и у него появится шанс показать себя, хотя бы на мгновение, и заверить ее в своем присутствии. Но такой возможности не представилось. Мамулян был идеальным стражем и постоянно держался рядом с Карис. Обменявшись любезностями и прощаниями, они сели на заднее сиденье темно-зеленого «ровера» и уехали. Марти помчался к «ситроену». Он не должен потерять ее сейчас, что бы ни случилось: возможно, это последний шанс найти ее. Преследование оказалось трудным делом. Съехав с небольшой проселочной дороги и вывернув на шоссе, «ровер» с наглой легкостью набрал скорость. Марти пустился в погоню настолько осторожно, насколько позволяли два императива – тактика и возбуждение.

У Карис, сидевшей на заднем сиденье, мелькнула странная мысль. Всякий раз, когда она закрывала веки, чтобы моргнуть или отгородиться от дневного света, появлялась фигура: бегун. Она узнала его через несколько секунд: серый спортивный костюм, облако пара из-под капюшона; она назвала его прежде, чем увидела лицо. Хотела оглянуться через плечо, чтобы увидеть, был ли он, как она предполагала, где-то позади них. Но она знала, что так нельзя. Мамулян догадался бы, что что-то происходит, если уже не догадался.

Европеец бросил на нее взгляд. Вещь в себе, подумал он. Он никогда по-настоящему не знал, о чем она думает. В этом отношении она была дочерью своей матери. В то время как он со временем научился читать по лицу Джозефа, Эванджелина редко показывала свои истинные чувства. В течение нескольких месяцев он полагал, что она безразлична к его присутствию в доме; только время поведало ему истинную историю ее махинаций против него. Иногда он подозревал Карис в подобном притворстве. Не слишком ли она уступчива? Даже сейчас на ее лице был едва заметный намек на улыбку.

– Тебя это позабавило? – спросил он.

– Что?

– Похороны.

– Нет, – беспечно ответила она. – Нет, конечно.

– Ты улыбалась.

След испарился, ее лицо расслабилось.

– Я полагаю, это имело гротескную ценность, – сказала она тусклым голосом, – наблюдать, как они все играют перед камерами.

– Ты не веришь в их скорбь?

– Они никогда его не любили.

– А ты?

Она, казалось, взвешивала вопрос.

– Любовь… – произнесла Карис, и слово повисло в воздухе. Будто она желала увидеть, во что оно превратится. – Да. Наверное, так оно и было.

Карис заставляла Мамуляна чувствовать себя неловко. Он хотел лучше овладеть разумом девушки, но тот отказывался от его лучших попыток. Страх перед иллюзиями, которые он мог вызвать, конечно, придал ей видимость подобострастия, но он сомневался, что они сделали ее рабыней. Страх был полезным стимулом, но действовал закон убывающей отдачи: всякий раз, когда она боролась с ним, он был вынужден находить новый, более устрашающий страх – это изматывало.

А теперь, в довершение всего, Джозеф мертв. Он умер – согласно разговорам на похоронах – «мирно, во сне». Даже не умер; эта вульгарность была изгнана из лексикона всех заинтересованных лиц. Он ушел, покинул их, отправился в мир иной; уснул вечным сном. Но только не «умер». Птичий язык и сентиментальность, сопровождавшие вора до самой могилы, вызывали у Европейца отвращение. Но еще больше он был сам себе противен. Он отпустил Уайтхеда. И не один раз, а дважды, когда его погубило собственное желание закончить игру с должным вниманием к деталям. Это и его стремление убедить вора добровольно уйти в пустоту. Чрезмерно замысловатый план был обречен на крах. Пока он угрожал и жонглировал видениями, старый козел взял и удрал.

Возможно, на этом история не закончилась. В конце концов, он обладал способностью следовать за Уайтхедом в смерть и вывести его из нее, если бы ему удалось добраться до трупа. Но старик был достаточно мудр, чтобы принять это во внимание. Его тело скрыто от посторонних глаз, даже от самых близких. Он заперт в банковском сейфе (как уместно!) и охранялся днем и ночью, к большому удовольствию бульварных газет, которые упивались такими эксцентричными вещами. К вечеру все превратится в пепел, и Мамулян упустит последнюю возможность воссоединиться навсегда.

И все же…

Почему ему казалось, что игры, в которые они играли все эти годы – игра в искушение, игра в откровение, а также в отвержение, поношение и проклятие, – еще не закончились? Его интуиция, как и сила, истощалась, но он был уверен: что-то не так. И подумал о том, как улыбалась женщина рядом с ним, о тайне на ее лице.

– Он мертв? – неожиданно спросил он ее.

Вопрос, похоже, привел ее в замешательство.

– Конечно, мертв, – ответила она.

– Так ли это, Карис?

– Ради Бога, мы только что видели его похороны.

Она чувствовала его разум, твердое присутствие, у себя на затылке. Они много раз играли эту сцену в предыдущие недели – состязание на мощь силы воли, и она знала, что он слабеет с каждым днем. Впрочем, не настолько, чтобы стать ничтожным: он все еще мог наводить ужас, если это его устраивало.

– Расскажи мне о своих мыслях… – проговорил он, – чтобы мне не пришлось их искать.

Если она не ответит на его вопросы, а он войдет в нее насильно, наверняка увидит бегуна.

– Пожалуйста, – сказала она, притворяясь трусливой, – не делай мне больно.

Чужой разум немного отступил.

– Он мертв? – снова спросил Мамулян.

– В ту ночь, когда он умер… – начала она. Что она могла сказать, кроме правды? Ложь не годится – он все поймет. – В ту ночь, когда мне сказали, что он умер, я ничего не почувствовала. Никаких изменений не произошло. Не так, как когда умерла мама.

Она бросила испуганный взгляд на Мамуляна, чтобы усилить иллюзию подобострастия.

– И что из этого следует? – спросил он.

– Я не знаю, – ответила она совершенно честно.

– А ты догадайся.

И снова честно:

– Что он не умер.

На лице Европейца появилась первая улыбка, которую Карис когда-либо видела. Лишь намек, но он был. Она почувствовала, как он убрал рога своих мыслей и удовлетворился размышлениями. Он больше не будет давить на нее. Слишком много планов сейчас вертится у него в голове.

– О, пилигрим, – прошептал он, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, – ты почти одурачил меня.

Марти последовал за машиной с шоссе и через весь город к дому на Калибан-стрит. Когда погоня закончилась, был ранний вечер. Припарковавшись на почтительном расстоянии, он наблюдал, как они выходят из машины. Европеец расплатился с водителем, а затем, после некоторого промедления отперев входную дверь, они с Карис вошли в дом, чьи грязные кружевные занавески и облупившаяся краска не выдавали ничего необычного на улице, где все дома нуждались в ремонте. На среднем этаже зажегся свет; кто-то опустил штору.

Он просидел в машине около часа, не сводя глаз с дома, хотя ничего не произошло. Она не появилась у окна, чтобы бросить ожидающему герою камень, завернутый в письмо, или поцелуй. Но Марти и не ждал таких знаков; они были вымышленными способами, а все это – реально. Грязный камень, грязные окна, грязный ужас, притаившийся внизу живота.

Он не ел нормально с тех пор, как увидел объявление о смерти Уайтхеда; и теперь, впервые с того утра, чувствовал здоровый голод. Оставив дом в сгущающихся сумерках, Марти отправился искать себе пропитание.

Лютер укладывал вещи. Дни, прошедшие после смерти Уайтхеда, напоминали вихрь, и он был потрясен ими. С таким количеством денег в кармане каждую минуту ему приходил в голову новый вариант – фантазия, которую теперь можно осуществить. По крайней мере, на короткое время он решил поехать домой на Ямайку и провести там долгий отпуск. Он уехал, когда ему было восемь, девятнадцать лет назад; его воспоминания об острове были сказочными. Он готов к разочарованию, но, если ему не понравится это место, не важно. Человек с его новообретенным богатством не нуждался в особых планах: он мог двигаться дальше. Другой остров, другой континент.

Он уже почти закончил приготовления к отъезду, когда снизу его окликнули. Голос был незнакомый:

– Лютер? Вы там?

Он вышел на верхнюю площадку лестницы. Женщина, с которой он когда-то делил этот маленький домик, ушла от него полгода назад, забрав их детей. Дом должен был пустовать. Но в холле кто-то был, и не один, а двое. Его собеседник, высокий, даже статный мужчина, смотрел на него с лестницы; свет с площадки падал на его широкий гладкий лоб. Лютер его уже видел – может, на похоронах? Позади него, в тени, стояла более массивная фигура.

– Я хотел бы поговорить с вами, – сказал первый.

– Как вы сюда попали? Кто ты такой, черт возьми?

– Всего пару слов. О вашем работодателе.

– Вы из прессы, верно? Послушайте, я рассказал все, что знаю. А теперь убирайтесь отсюда, пока я не вызвал полицию. Вы не имеете права вламываться сюда.

Второй человек вышел из тени и посмотрел наверх. Его лицо было накрашено – это было заметно даже на расстоянии. Плоть напудрена, щеки нарумянены: он напоминал пантомимную матрону. Лютер отступил с верхней ступеньки лестницы, его мысли лихорадочно заметались.

– Не бойтесь, – сказал первый мужчина, и то, как он это сказал, заставило Лютера испугаться еще больше. Какие возможности может таить в себе подобная вежливость?

– Если вы не уберетесь отсюда через десять секунд… – предупредил Лютер.

– Где Джозеф? – спросил вежливый человек.

– Мертв.

– Вы уверены?

– Конечно, уверен. Я ведь видел вас на похоронах, не так ли? Я не знаю, кто вы такой…

– Меня зовут Мамулян.

– Ну, вы же там были, не так ли? Вы сами видели. Он мертв.

– Я видел ящик.

– Он мертв, – настаивал Лютер.

– Насколько я понимаю, это вы его нашли, – сказал Европеец, бесшумно сделав несколько шагов по коридору к подножию лестницы.

– Совершенно верно. В постели, – ответил Лютер. Может, это все-таки пресса? – Я нашел его в постели. Он умер во сне.

– Спускайтесь. Соблаговолите сообщить подробности.

– Мне и тут хорошо.

Европеец взглянул на хмурое лицо шофера; осторожно коснулся мыслями его затылка. Там было слишком много жара и грязи; он был слишком неустойчив для расследования. Но существовали и другие, более грубые методы. Он вяло махнул рукой в сторону Пожирателя Бритв, чье близкое присутствие ощущал по аромату сандалового дерева.

– Это Энтони Брир. В свое время он расправлялся с детьми и собаками – помните собак, Лютер? – с завидной тщательностью. Он не боится смерти. На самом деле у них необычайно теплые отношения.

Лицо из пантомимы мелькнуло внизу лестницы: в его глазах сияло желание.

– А теперь, пожалуйста, – продолжил Мамулян. – Ради нас обоих. Правду.

У Лютера так пересохло в горле, что он едва мог вымолвить хоть слово.

– Старик умер, – сказал он. – Это все, что я знаю. Если бы я знал больше, сказал бы вам.

Мамулян кивнул; выражение его лица, когда он заговорил, было сочувственным, будто он искренне боялся того, что должно произойти дальше.

– Вы говорите мне то, во что я хочу верить, и говорите с такой убежденностью, что я почти верю. В принципе, я могу уйти, довольный, а вы – заняться своими делами. Только вот… – Он тяжело вздохнул. – Я не вполне вам верю.

– Слушай, это мой гребаный дом! – Лютер вспылил, чувствуя, что сейчас нужны крайние меры. Человек по имени Брир расстегнул куртку. Под ней не было рубашки. В жир на его груди были воткнуты шпажки, пронзавшие соски поперек. Он протянул руку и вытащил две, но крови не было. Вооружившись этими стальными иглами, он зашаркал к нижним ступенькам.

– Я ничего не сделал, – взмолился Лютер.

– Это по вашим словам.

Пожиратель Бритв начал подниматься по лестнице. Ненапудренные груди были безволосыми и желтоватыми.

– Подождите!

Услышав крик Лютера, Брир остановился.

– Да? – сказал Мамулян.

– Держи его подальше от меня!

– Если тебе есть что мне сказать, выкладывай. Я более чем готов слушать.

Лютер кивнул. На лице Брира отразилось разочарование. Лютер с трудом сглотнул, прежде чем заговорить. Ему заплатили целое состояние, чтобы он не говорил того, что собирался сказать, но Уайтхед не предупредил его, что все будет так. Он ожидал толпы любопытных репортеров, вероятно, выгодного предложения, чтобы его история попала в воскресные газеты, но не этого: не страшилища с кукольным лицом и бескровными ранами. Ради всего святого, существует предел молчанию, которое можно купить за любые деньги.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Мамулян.

– Он не умер, – ответил Лютер. Ну вот, это было не так уж трудно, да? – Все подстроено. Только два или три человека знали: я был одним из них.

– Почему ты?

Лютер не был в этом уверен.

– Полагаю, он мне доверял, – сказал он, пожимая плечами.

– Ах.

– Кроме того, кто-то должен найти тело, и я был самым правдоподобным кандидатом. Он просто хотел обставить побег как следует. Начать все сначала там, где его никогда не найдут.

– И где же это?

Лютер покачал головой.

– Не знаю. Наверное, там, где никто не знает его в лицо. Он никогда мне не говорил.

– Должно быть, он намекнул.

– Нет.

Брир воспрянул духом от сдержанности Лютера; его взгляд просветлел.

– Ну же, – уговаривал Мамулян. – Ты указал мне кладезь – что плохого в том, чтобы поведать и остальное?

– Больше ничего нет.

– Зачем причинять себе боль?

– Он мне ничего не сказал! – Брир сделал шаг вверх по лестнице, потом еще один, и еще.

– Он, должно быть, дал тебе какую-то идею, – сказал Мамулян. – Подумай! Думай! Ты сказал, что он тебе доверял.

– Не так сильно! Эй, держи его подальше от меня, ладно?

Иглы блеснули.

– Ради бога, держи его подальше от меня!

Пожалеть стоило о многом. Во-первых, о том, что один человек мог с улыбкой творить с другим подобную жестокость. Во-вторых, о том, что Лютер ничего не знал. Его запас информации был, как он и утверждал, строго ограничен. Но к тому времени, как Европеец убедился в невежестве Лютера, его уже было не спасти. Ну, не совсем так. Оставался вариант с воскрешением. Но у Мамуляна были дела поважнее, чтобы тратить на него убывающие силы, и, кроме того, позволить шоферу остаться мертвым было единственным способом компенсировать страдания, которые он перенес напрасно.

– Джозеф, Джозеф, Джозеф… – с упреком проговорил Мамулян.

И тьма потекла дальше.