3

Это было не похоже на сон. Скорее, такое чувство, будто встаешь среди ночи, чтобы попить воды – едва волочишь ноги. Я медленно плыла по верхней галерее, с которой открывался вид на первый этаж до лестницы, какой в старых домах пользуются слуги. Ступени вели вниз в прачечную и на дряхлую терраску, которую вмонтировали в стену, чтобы сделать проход. Он вел через весь двор к оранжерее бабушки Персефоны.

Я шла туда, чтобы встретиться с другими детьми: Лумой, Рисом и Чарли. Мы хотели сыграть в игру. Мы частенько собирались там, чтобы поиграть, все четверо. Рис и Чарли были самым старшим и самым младшим в нашей компании, поэтому мы всегда объединяли их в одну команду. Чтобы все было по-честному. Кажется, это была моя идея.

Двигаясь по коридору, я уже почти видела внутренним взором ту оранжерею с плотными рядами орхидей и прочих экзотических растений, с видавшим виды вольтеровским креслом, в котором бабушка Персефона любила сидеть, попивая чай и вглядываясь в карты. Там было светло, в этом месте, где всегда царил день. Я была счастлива, когда мне удавалось туда попасть.

Где-то вдалеке прогремел гром. Надвигается буря?

Повсюду валялись осколки, потолок и стены местами осыпались дождем на тела искалеченных растений вперемешку с глиняными черепками. Небо над головой было красным и густым, словно кровь. Там, на небосводе, копошились мутные фигуры. Мне это не нравилось. Я открыла рот и попыталась заговорить, но оказалось, что я не могу произнести ни звука. Я проснулась, задыхаясь от застрявших в горле слов.

Раздался грохот грома, и я вскрикнула.

Я села в постели и посмотрела в окно. Всего лишь сухая гроза. На горизонте над морем мутно вспыхивали молнии, лишь немного подсвечивая небо. Море внизу казалось спокойным, но я была уверена, что под внешней гладью оно бурлит, накапливая силу.

Кто-то постучал в мою дверь. Я встала, чтобы открыть. За дверью стояла бабушка Персефона с подсвечником, в свете которого на ее лицо падали острые тени. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: это уже не сон.

– Электричество может отключиться в любую минуту, – сказала она.

– Но ведь дождя нет.

– Где-то дальше по берегу уже разразилась буря. Электричество идет к нам от Уинтерпорта, долгий путь.

Она откинула голову назад, и на мгновение я увидела ту самую загадочную улыбку, которую я так любила и которой так боялась в детстве. На миг я словно вернулась в свои восемь лет, как будто она никогда не отсылала меня из дома и всего этого времени просто не было.

– Идеальная погода для того, что мы сейчас будем делать, – добавила она.

И зашагала по коридору, унося с собой свет. Я побежала за ней.

В доме было так просторно, что возникало ощущение, будто бродишь в джунглях. Держась в круге света бабушкиной свечи, я чувствовала себя защищенной от внезапных нападений. За любым углом могли поджидать Миклош или Рис. Я вдруг поняла, что не знаю, обладает ли сама бабушка Персефона силами, или же она просто сумасшедшая старуха, заигравшаяся в магию, чтобы чувствовать себя лучше в окружении чудовищ. Чтобы меньше бояться.

– Откуда ты узнала, что я приеду?

– Карты сказали мне это вчера рано утром, – сказала она. – Я увидела тебя в дороге и поняла, что ты едешь сюда.

– То есть тебе не звонили из школы? – спросила я, заранее не веря ответу, но в то же время опасаясь его услышать.

– Ты видела в этом доме телефон?

Она вела меня той же дорогой, которой я шла во сне. Вниз по задней лестнице, через прачечную, вперед по длинному сырому коридору. Меня охватил ужас от предчувствия, что я увижу в конце пути.

– Мы пристроили эту комнату и переоборудовали второй этаж под ванну, когда твоя мама переехала к нам, – сказала бабушка. – После войны.

Я кивнула. Непонятно было, связано ли это как-то с тем, чем нам вдруг понадобилось заняться посреди ночи, или же она просто хотела поддержать разговор.

В зале было почти ничего не видно из-за темноты, но, когда бабушка Персефона распахнула дверь в оранжерею, яркий свет разрезал темноту и озарил помещение: целый лес пальм и гортензий, тепличных роз и сенполий и заросли одного и того же странного растения – черной орхидеи.

– Draconis vulgaris, – сказала бабушка Персефона. – На Крите мы называли ее drakondia, змеиная лилия. Приготовишь одним способом, получишь любовное зелье. Приготовишь другим – получишь яд. Это основа нашего благосостояния, но растет практически сама по себе. Она очень живуча, если создать нужные условия.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Сядь, – велела она, махнув рукой на одно из бархатных кресел с испачканной белыми потеками обивкой: иногда в оранжерее случайно оказывались запертыми птицы. Я вспомнила, как в детстве Рис с Лумой пытались ловить их. Но мне всегда были более интересны эти кресла и маленький столик, на котором бабушка Персефона раскладывала карты.

Вот и сейчас там, посреди стола, лежала колода таро.

Я присела на краешек кресла (прислоняться к спинке не хотелось) и положила ладони на стол, не касаясь грязных пятен.

– Элеанор, – сказала бабушка, – зачем ты вернулась?

– Это мой дом.

– Ты его почти не помнишь. Ты почти не помнишь нас.

– Мне больше некуда было идти.

– Что ты натворила?

Вопрос ужалил меня.

– Почему ты думаешь, будто я что-то натворила?

– Потому что я знаю тебя, – сказала бабушка Персефона. – Ты всегда что-то делала. Всегда попадала в какие-то передряги.

Она как будто говорила о ком-то другом.

– Я не такая. Я хорошая ученица. Я никогда не попадаю в неприятности. – Вот только теперь это уже не так.

– Полагаю, это могло бы быть правдой, – сказала она. – Ты жила вне семьи. Ты лучше понимаешь, что из себя представляет мир, и ты пока никого не убила, а это характеризует тебя с хорошей стороны. Сестра Катерина даже говорила, что ты помогаешь другим. Младшим девочкам в школе. Это значит, ты никогда не ведешь себя жестоко – даже с людьми, которые тебя обижают.

А вот это определенно было уже неправдой. Мне стало ужасно стыдно. Я не знала, что все эти годы меня контролировали. Я лишь пыталась выжить. Я подумала обо всех тех вещах, которые делала, не зная, что за мной наблюдают.

Вспомнила шею Люси Спенсер.

– Сестра Катерина шпионила за мной? – спросила я. Она была моей любимой монахиней, тихая книголюбка, как я сама. Она даже позволяла мне читать в ее кабинете.

– Не самое подходящее слово. Она лишь рассказывала мне, как у тебя дела.

Все это показалось мне таким несправедливым. Знай я, что за мной следят, я бы вела себя лучше.

– И вот ты снова встретилась с нами, – продолжала бабушка Персефона. – Мы удовлетворили твое нездоровое любопытство? По тебе видно, что ты здесь несчастлива.

– Я не хочу уезжать, – сказала я. Это было правдой. Мне еще так много хотелось узнать. И я не хотела расставаться с Лумой. А еще мне нужно было защитить Артура от Риса. А еще… – Мне нельзя возвращаться, бабушка.

– Почему же? – Она выпрямилась в кресле, чуть подалась на меня, словно острый нож. – Я велела тебе оставаться там, но ты все равно вернулась. Почему? Почему ты здесь, Элеанор?

Я едва могла дышать. Я решила, что скажу на счет три. И дважды досчитала до трех, прежде чем смогла разлепить губы:

– Потому что я совершила кое-что плохое.

И я рассказала ей, пытаясь донести все как можно яснее. Рассказала то же самое, что и Артуру: о Люси Спенсер, о нашей с ней дружбе, о том, как она возненавидела меня. Я рассказала бабушке Персефоне о том дне, когда Люси столкнула меня с лестницы. А потом рассказала все до конца. О том, что ее поступок меня не удивил, или не должен был удивить. Люси вечно меня задирала, толкала и дразнила за мои странные перепончатые пальцы и ненормальные глаза, за потрепанную одежду и за то, что у меня не было семьи. Я научилась избегать ее. Мне следовало догадаться, что будет дальше, и от этого я злилась.

Так что вместо того, чтобы ухватиться за перила, я прижала голову к плечу и покатилась вниз головой с лестницы. Было очень больно, но я расслабила мышцы, чтобы тело безвольно скатилось к самому подножию лестницы и распласталось посреди кучи книг. Я намеренно сделала вид, будто все было куда хуже, чем на самом деле, даже выставила ногу под неестественным углом, чтобы со стороны казалось, будто я ее сломала. Я лежала неподвижно, пока сквозь прикрытые веки не увидела ноги Люси. И вот тут-то я нанесла удар.

Я схватила Люси за лодыжки, и та, ахнув от неожиданности, с размаху села на пол лестничной площадки. Я вцепилась в нее ногтями, поднялась и придавила ее к полу, держа за ноги и за руки. Люси попыталась пинаться, и тогда я навалилась на нее всем своим весом, так чтобы она не могла пошевелиться. Лбом я повернула ее голову набок, а потом впилась зубами в ее мягкую кожу между шеей и плечом. Я сжимала зубы, пока кожа не лопнула, словно резиновая лента, и теплая кровь заливала мне рот, пока Люси кричала, пока хваталась за мои волосы, пока билась подо мной, отчаянно пытаясь высвободиться…

– Хватит, – сказала бабушка Персефона. Я замолчала. – Ты ее убила?

Я закрыла глаза.

– Вряд ли, – сказала я. Когда я убегала, Люси сидела на полу, зажимая шею руками, и кричала. – Нет. Не убила.

Бабушка откинулась на спинку кресла, по-прежнему крепко сжимая подлокотники.

– Значит, ты опасна, – сказала она. – Это я и так уже знала. Но мне нужно знать вот что: опасна ли ты для моей семьи?

У меня к горлу подступили слезы. Только сейчас я поняла, что думала, будто бабушка станет относиться ко мне лучше после всего того, что я ей рассказала. Что она увидит во мне схожесть с Лумой, с Рисом и остальными. Поймет, что я такая же, как они. Но вместо этого мой рассказ ничуть ее не тронул. Чего она так боится?

– Нет! – воскликнула я. – Я не хочу никому навредить. Все это произошло так быстро. И я не знала, куда еще мне пойти. У меня больше никого нет.

Наконец она смягчилась.

– Я хочу быть уверена, – спокойно сказала она. – Позволишь сделать расклад на твою судьбу?

– Зачем?

– Чтобы я точно знала, пришла ли ты нам помочь или же навредить.

– Зачем мне вредить вам?

– Так позволишь?

Я кивнула.

Она стала перемешивать колоду, и карты замелькали между ее пальцев. Я знала, что она нарисовала их сама много лет назад. Карты размякли от старости, уголки их скруглились. Бабушка протянула мне колоду, чтобы я сняла несколько карт, а потом принялась раскладывать их в определенном порядке. Она перевернула первую карту, ту, что лежала посередине.

– Это ты, – сказала она.

Мое сердце подпрыгнуло, когда я узнала первую карту: паж костей, та самая карта, которая всегда выходила первой, когда бабушка гадала мне в детстве. Юный ученик – или ученица, по рисунку не понятно, – разглядывает через увеличительное стекло птичий череп. Быть может, не так уж сильно я изменилась, раз эта карта все еще символизирует меня.

Я тоже наблюдала за Персефоной. За работой ее взгляд расфокусировался, словно она смотрела на кого-то, кто был и близко, и далеко одновременно.

– Юная персона с незаурядным умом, которая полагается на собственные мозги, – сказала она.

Затем бабушка принялась переворачивать остальные карты, следуя старой схеме и комментируя по ходу дела:

– Накрывают тебя… страхи и сомнения. Достаточно ли ты хороша? Сильна? Препятствует тебе… огромная толпа людей, бормочущих тебе в уши самые разные вещи. К кому ты прислушаешься?

Она подняла на меня взгляд.

– Что ж, – сказала она, – похоже, ты пока не особо большая фигура. Ни то ни се. Я пока не знаю, что из тебя выйдет. Сейчас перед тобой открыто множество дорог. Ты можешь стать такой, как я. Или кем-то… совершенно иным.

– Такой, как ты? – переспросила я. – В смысле, раскладывать карты и творить магию?

– Это лишь малая толика того, что я делаю. По большей части я управляю семьей.

– Как?

Она вздохнула.

– В основном я не даю им убивать людей, – сказала она, – и решаю проблемы, когда это все же случается – а это неизбежно случается. Слежу за их здоровьем и за тем, чтобы они отличали правильное от неправильного, насколько они способны. Занимаюсь растениями, делаю из них вытяжки и настои и продаю торговцам. А еще делаю счастливыми жителей Уинтерпорта, по мере моих сил, чтобы они не обернулись против нас и не сожгли наш дом до основания, пока мы спим.

– Я бы с этим справилась, – сказала я. – Если бы ты меня научила, я могла бы тебе помогать.

Она нахмурилась.

– Элеанор, – сказала она, – у тебя и без того достаточно талантов. Не думаю, что учить тебя – это хорошая идея.

Я не чувствовала в себе никаких талантов. Я не могла похвастаться ни острыми зубами, ни тайным вторым телом, спрятанным под кожей. Меньшее, что я могла сделать – это самостоятельно научиться тому, как стать полезной. И может быть, подумала я со смутной надеждой, я могла бы научиться заглядывать в будущее.

– Пожалуйста, – сказала я. – Я правда очень хочу научиться.

– Я не могу дать тебе ответ сегодня. Позволь сперва закончить расклад на тебя, а потом я подумаю.

Она перевернула следующую карту.

– Позади тебя: заточение, ограничение, строгость. Прямо перед тобой: свобода, но такая, что заставляет тебя волноваться. – Она сделала паузу и улыбнулась мне. – Ты балансируешь на самом краю перед принятием решения. Которое приму я, а может, и ты. Все еще хочешь остаться?

Я опустила глаза к картам, пытаясь разгадать их. Моя карта на первый взгляд словно испарилась, но потом я разглядела ее под другой картой, которая, как сказала бабушка, накрывала меня. О, да это просто. И прямо поперек нее – карта, на которой группа людей столпилась вокруг груды костей и растянулась так, словно они собрались танцевать. И изображение женщины, прижимающей змею к груди, стоя на коленях в пустой каморке; и картинка с огромным колесом, на котором растянулась девушка в расшитом бисером трико и с завязанными глазами. На последней карте крупными буквами было выведено: «СУДЬБА». Я подумала: как она может разглядеть судьбу среди такого хаоса?

– Откуда ты знаешь, что все это означает? – спросила я.

– Метафоры.

– Метафоры? – Я была поражена. Прежде я слышала слово «метафора» лишь на уроках и никогда не предполагала, что они могут приносить какую-то практическую пользу.

– Ты выстраиваешь треугольник, – сказала она. – Между собственными знаниями, изображениями и словами. И на мгновение ты можешь выйти за пределы своего видения, покинуть настоящее и посмотреть на вещи чуть шире.

У меня округлились глаза.

– Я хочу этому научиться!

Бабушка вздрогнула, словно пытаясь стряхнуть что-то с себя.

– Перестань, – сказала она. – Я не могу принять решение сегодня. Давай закончим.

Я с удивлением обнаружила, что приятно взволнована перспективой обучиться гаданию на картах. Это одна из вещей, научиться которым легко, но потом приходится совершенствоваться всю жизнь. Я была не похожа ни на Риса, ни на Луму, но так и должно быть. Я должна стать кем-то еще, стать успешной в чем-то другом. И это что-то не упадет мне на голову по счастливой случайности. Я собираюсь добиться всего собственным трудом.

Персефона перевернула следующую карту. Я обратила внимание на то, каким движением ее рука с легким щелчком разворачивает карту, какую силу бабушка прикладывает, ударяя ею о стол.

– Над тобой, – продолжала она, – твое лучшее возможное будущее.

На карте значилось: туз крови. На рисунке была изображена чаша, из которой на землю текла красная жидкость, заливая толпу танцующих фигур. Это напугало меня ничуть не меньше, чем зубы дедушки Миклоша или объятия Риса. Звериная карта. Вряд ли можно было назвать такое будущее «лучшим» для меня.

– Эта карта говорит мне, что ты, возможно, спасешь нашу семью, – сказала она. – Спасешь нас, вернешь нам силы, приведешь в порядок – не знаю, что именно это означает, – добавила она, слегка постукивая по карте, словно отчитывая ее. Я ощутила приступ страха. Страх пройдет, сказала я себе. Мне нужно держаться стойко. Она сказала, что хочет знать, что из меня выйдет. Я хотела того же.

Она перевернула следующую карту. На ней был набросок небоскреба Крайслер-билдинг в Нью-Йорке. Люди выпрыгивали из окон, их лица были искажены от боли и страха.

– А эта карта говорит мне, что ты, возможно, уничтожишь нас.

– Бабушка, – сказала я. – Я буду стараться изо всех сил, обещаю. Чего бы мне это ни стоило. Я не позволю, чтобы что-то нам навредило.

– Ты не можешь давать таких обещаний, – отрезала она, но потом вздохнула, и ее голос смягчился. – Я верю, что ты будешь стараться. Но важно, чтобы ты понимала всю серьезность ситуации. Ты стоишь на распутье. Если останешься, то ты можешь пойти двумя путями. И один из них – путь разрушения. Ты меня поняла? Это не игра, Элеанор.

Я почувствовала себя худшим из созданий, когда-либо живших на этом свете. Все вокруг понимают, что со мной что-то не так. Люси тоже это знала, и поглядите, что я с ней сделала. Это знает Маргарет. Это знает бабушка Персефона и едва ли не каждая карта в ее колоде.

Не таким я помнила свое детство. Мы играли в оранжерее, а бабушка Персефона подзывала нас по очереди и делала каждому расклад, чтобы ответить на любой наш вопрос. Она раскладывала карты, задавала наводящие вопросы о тревожащих нас проблемах, а потом переворачивала последнюю карту и рассказывала, что должно произойти.

– Ты еще не перевернула последнюю карту, – сказала я. – Ту, что должна дать намек на исход.

Она подняла на меня взгляд.

– Верно.

И потянулась к последней карте в колоде. Ее рука застыла над ней в нерешительности. Небо осветила вспышка.

Бабушка перевернула карту и положила на стол, но тут же отдернула руку, словно карта ее ужалила.

– Ах, – слабо выдохнула она.

Я никогда раньше не видела эту карту в раскладах. Масса расплывчатых форм, которые было невозможно различить. Они извергались, расплывались спиралями из центральной массы, в которой сверкала пара желтых глаз с узкими зрачками. Посмотрев на эту карту, я оцепенела. Карта была уродлива, но мне хотелось смотреть на нее вечно.

– Бабушка, – проговорила я. – Что это значит?

Я подняла взгляд и с удивлением обнаружила, что крепко держу ее за руку. Бабушка сползла в кресле, ее седые волосы ручьями стекали на напряженное лицо, обрамляя его.

– Я этого не рисовала, – сказала она. Ей едва удалось разлепить губы.

– Что ты такое говоришь? Откуда тогда она взялась?

– Это очень плохо, – процедила она сквозь стиснутые зубы, содрогаясь всем телом, словно что-то не давало ей говорить. – Слушай внимательно. Я умираю. Тебе придется занять мое место. Когда меня не станет, не впускай в этот дом посторонних.

– Но я не могу. Я же не умею…

– Молчать. Ты знаешь, что надо делать. Заставь их тебя слушаться. Оберегай их. Обещай мне!

– Я…

Ее тело окаменело, и в следующий миг осело в кресле.

– Бабушка? – позвала я. И еще раз, громче. Она не дышала. Ее глаза были пусты.

И тут молния разрезала небо и ударила где-то почти над головой. Вниз по стеклянным стенам поползли, шипя и мерцая, зеленые огни святого Эльма. Они светили, как в океане, когда свет пробивается сквозь толщу воды, а бабушка Персефона казалась утопленницей.

Я убила ее, подумала я. Она предсказывала мою судьбу и увидела там что-то настолько плохое, что умерла.

Еще сама до конца не понимая, куда бежать, я бросилась к деревянному коридору, что вел от оранжереи к дому. И бежала бы дальше, если бы не столкнулась с Маргарет в комнате для мытья посуды. Едва взглянув на мое лицо, она схватила меня за руку и потащила назад, туда, откуда я только что прибежала, в оранжерею. Увидев бабушку Персефону в кресле, она подняла ее и положила на пол, а потом опустилась на колени. Она зажала ей нос, сделала глубокий вдох и выдохнула ей в рот, затем повторила, снова и снова. Потом повернулась ко мне и посмотрела дикими глазами, полными, как я сперва подумала, ненависти, но потом я поняла, что это некий приказ. Она дернула головой в сторону двери, и я кивнула. Привести остальных. Заставив себя перейти на бег, я взмыла вверх по задней лестнице, поспешила мимо посудомоечной на второй этаж и принялась колотить во все двери.

Вылезла из своей ванны мама, заливая водой пол. Рис вышел из своей спальни без рубашки и со спутанными волосами. Он схватил маму, завернутую в полотенце, и понес вниз по ступенькам. Я пошла за дедушкой Миклошем, папой и Лумой. Когда я объяснила им, что случилось, все помчались вниз, не говоря ни слова. Вот так, забегавшись, я оказалась единственной, кто не спустился, чтобы застать последние мгновения бабушкиной жизни.

В конце концов я осталась одна на лестнице в полной тишине, прерываемой лишь раскатами грома снаружи. Один за другим огни в зале шипели, мерцали и гасли.