Блестящее незолото и неблестящее золото

Они шли пешком по темным улицам и молчали. Масу это сначала удивляло. Потом начало злить. Он-то ждал, что лисица будет мести своим пушистым хвостом, снова просить прощения, обволакивать — всё для того, чтобы глупец опять подпал под ее чары и согласился искать золотой куб, из-за которого она так возбудилась.

Нет, молчит. Один раз, искоса на нее посмотрев, он наткнулся на встречный взгляд — неприязненный и злобный.

Очень хорошо! Известно, что на рассвете, когда слабеет тьма, можно увидеть истинную морду кицунэ с хищным оскалом и острыми зубами.

Около станции им встретился рикша — из тех, что обслуживают ночных гуляк.

— Садись и уезжай куда тебе надо, — сухо сказал Маса. — Я дойду пешком.

До дома отсюда идти было примерно час.

— Мне в ту же сторону, что тебе, только дальше. В Синагаву.

Так он впервые узнал, где она живет.

Сели, отвернулись друг от друга. Скоро Маса, убаюканный мерным скрипом колес, задремал.

Ему приснилось нечто простое и несказанно приятное. Будто он лежит на высоком морском берегу, раскинувшись, молодой и безмятежный. Восходит красное, как японский флаг, солнце. И лучи от него исходят точно такие же, отчетливо прорисованные. Они ласково тянутся к лицу, любовно его ласкают. Это Родина, думает нежащийся Маса. Как она, оказывается, меня любит! Есть слово для людей, любящих свою Родину, — «патриотизм», но почему-то нет слова для Родины, которая любит своих людей. Надо придумать. Сонный мозг сразу подсказал хорошее название для Родины, относящейся к своим детям с материнской любовью: «матриотизм». Надо проснуться и записать, подумал спящий и открыл глаза.

Тонкие пальцы, гладившие ему щеку, отдернулись.

— Зачем? — спросил он быстро отвернувшуюся Мари.

— Что зачем?

Невероятно, но она выглядела сконфуженной.

— Зачем ты трогала мое лицо?

— Я!? Ничего подобного!

— Нет, трогала!

Поняла, что не отопрется. Тихо сказала:

— Я до сих пор руками вижу лучше, чем глазами. Что потрогала — никогда не забываю. Хотела тебя запомнить. Мы ведь сейчас распрощаемся.

Было уже совсем светло, а хищный лисий оскал не открывался. На рассвете Мари была так же прекрасна, как всегда. Нет, в разное время суток она прекрасна по-разному, подумал Маса. Его вдруг пронзила мысль. Если ей нужно было только проникнуть в «Храм Текучей Воды», зачем было рисковать, идти вдвоем? Она бы ловчей управилась одна. Но ведь пошла. Несмотря на опасность.

Она и теперь в опасности.

— Прощаться нам рано, — сказал Маса. — Сначала я должен произвести уборку.

— Какую уборку?

— Убрать дрова, которые мы с тобой наломали, а то они обрушатся нам на голову и обоих прикончат. Нас сейчас кинутся разыскивать казаки, которых мы обворовали. Якудза, которой никто не отменял приказ меня убить. Полиция — потому что на берегу канала два трупа. Пули выпущены из моего «браунинга». Мокрые следы наших ног… А еще есть люди Курано, которые наверняка уже проснулись и нашли своего хозяина мертвым. Они обратятся не просто в полицию, а в Токко.

— Господи, я там наследила! — ахнула Мари, бледнея. — Не заперла тайник! На замке отпечатки пальцев! И фальшивый коку остался в спальне! Меня разыщут! Я пропала! Это ты во всем виноват! Вместо того, чтоб думать о деле, я думала о тебе! Я тебя ненавижу! Будь ты проклят!

— Не бойся, я всё устрою. Послушай меня…

Он хотел успокоить ее, погладить по плечу, но получил удар по руке.

— Не трогай меня!

Как кошка лапой, подумал Маса. И вдруг понял: она не кицунэ, она кошка! А кошки любить умеют, только по-своему. То фыркнут, то помурлычат, то оцарапают, то потрутся. И всегда будут делать только то, что им хочется. Это, конечно, не преданная собачья любовь, но это все равно любовь.

— Эй, поворачивай вправо! — крикнул он рикше, потому что на Мэгуро от перекрестка было направо.

— На Синагаву прямо, — удивилась Мари. — Погодите, пожалуйста! Не поворачивайте.

— Мы едем ко мне.

Она посмотрела на него с изумлением. Глаза были совершенно кошачьи, как он только раньше этого не замечал? У лисы совсем не такие, хищные. Потому что лиса — убийца, ее молоком из блюдечка не накормишь. Мари Саяма кто угодно, но нет, не убийца.

— Так ты едешь со мной? — спросил он. — Нет — я сойду. Решай.

Опустила ресницы. Маса дорого бы дал, чтобы узнать, о чем она сейчас думает, что чувствует. Признательность за то, что он простил ей вероломство?

Ресницы дрогнули, из-под них блеснул острый взгляд.

— Значит, мы будем искать «Золотой Коку» вместе? — промурлыкала Мари. — Ты сам слышал: это не легенда. Слиток существует на самом деле! Плевать на белое золото, тем более что его нету. Этот приз намного ценней! Только вообрази — сто семьдесят килограммов старинного золота!

Все-таки обмотала вокруг мизинца, подумал Маса, но не рассердился, а рассмеялся.

— Зачем сыщику в таком деле помощь воровки? Я могу искать «Золотой Коку» без тебя. Почему я должен с тобой делиться?

— Потому что я буду делать тебе массаж.

У рикши закончилось терпение.

— Эй, парочка! Разобрались вы наконец, куда ехать?

— Заткнись и стой тихо! — рявкнул Маса на манер заправского якудзы. Тут шла торговля, мешать которой не следовало.

Возчик втянул голову в плечи.

— И еще мы займемся любовью по-настоящему, — повысил ставку Маса.

— Это нет. Никогда! Но пока идут поиски, раз в три дня ты будешь получать сеанс массажа. А если найдем — за мной двадцать сеансов.

В конце концов договорились, что массаж будет через день, по четным числам, и первый сеанс Маса получит авансом — прямо сегодня. Каждый плюнул на ладонь, как делают ковбои в американских фильмах, чтобы скрепить сделку. Обменялись рукопожатием.

— Езжай направо! — велел рикше Маса.

— Как же ты будешь искать то, что шестьдесят четыре года назад не смогли найти очень серьезные люди по горячим следам? — жадно спросила Мари, взяв его под руку и тесно прижавшись.

— Еще не знаю. Но Курано ведь ошибся, когда сказал, что из тех времен на свете остался он один.

— Куртизанка Орин?

— Может быть, ты права и с сыном Тацумасы она заговорит. Вдруг старушка что-нибудь подскажет?

По правде сказать, о поисках Маса пока не думал. Он думал об авансе, который сейчас получит.

Недолго, но крепко поспав после сладостной массажной оргии, Маса взялся за неотложную работу: стал разбирать завалы, оставленные вчерашним тайфуном.

Начал с самого трудного — отправился с визитом в резиденцию «Хиномару-гуми».

Тадаки Третий сидел у себя в кабинете заплаканный, с траурной повязкой на рукаве. Портрет Курано-сенсея тоже был по углу перетянут черной лентой.

Внезапное появление Масы ошеломило оябуна.

— Сенсей? Вы!?

— Я к вам с официальной претензией, — строго объявил Маса. — Как вам наверняка уже известно, вчера ночью были застрелены двое ваших людей. Так знайте: их прикончил я. За то, что они пытались убить меня и близкую мне женщину, хотя она не имеет никакого отношения к нашим недоразумениям. Что это за якудза, которая убивает посторонних женщин, а?

— Какую женщину? — пролепетал Сандаймэ. — Я этого не приказывал!

— По крайней мере не отпираетесь, что приказали убить меня.

Оябун опустил глаза.

— Это было не мое решение.

— Знаю я, чье это было решение! Вон того гнусного предателя! — ткнул Маса пальцем на портрет. И гаркнул на вскинувшегося Сандаймэ:

— Сидеть и слушать!

Рассказал о том, как ученик предал своего учителя и благодетеля. О причине, по которой Курано возжелал убить Тацумасиного сына. Об обстоятельствах самоубийства.

Одним рассказом, конечно, не обошлось. Тадаки не поверил, потребовал доказательств. Поехали в Сибуя, на виллу. Там тоже всё было увешано черными лентами, глухонемые телохранители мычали, утирали слезы. Их осталось двое. Один, самый ответственный, уже успел зарезаться — не простил себе, что не уберег господина.

Маса почтил память верного слуги низким поклоном и повел оябуна в Храм Утекшей Воды. Показал скелет мартышки и, главное, кинжал с поминальной табличкой, а на ней почерком Курано написано: «Кровавая Макака». То, что покойный дедушка назван не именем, а обидной кличкой, убедило Сандаймэ больше всего. Предводитель «Хиномару-гуми» разревелся, словно ребенок, у которого сломалась любимая игрушка.

— Мой клан опозорен! — рыдал оябун. — Все узнают, что мы много лет чтили бесчестного негодяя! Я не переживу такого стыда!

Пришлось его еще и утешать.

— Никто ничего не узнает, — сказал Маса. — Даю слово. Старик сдох, и акума с ним. Зачем мне затевать этот скандал? Чтобы одна политическая фракция взяла верх над другой? Они мне обе не нравятся. Якудза мне тоже не нравится, но ваш клан все-таки поприличней других.

Тут возникла новая докука. Сандаймэ преисполнился такого раскаяния и такой благодарности, что пожелал немедленно, прямо сейчас, отрубить себе в искупление вины один, нет даже два пальца. Еле удалось избежать этого маленького кровопролития.

Всё это было утомительно и заняло немало времени, но в конце концов проблема с «Хиномару-гуми» благополучно разрешилась.

Потом Маса съездил к барону Танаке, вызвав туда же и майора Бабу. Раскрыл перед государственными людьми жульническую интригу Семенова. Скромно выслушал слова признательности. В тот же день полиция Токко отправила атамана и его головорезов с виллы прямиком на пароход — и вон из Японии, навсегда.

После этого оставалось только объясниться с Кибальчичем. Тут затруднений и вовсе не возникло. Узнав, что Семенов хотел надуть страну Советов, Момотаро разразился крепкой русской бранью. Пообещал, что рано или поздно карающая рука мировой революции вздернет «бешеную белую собаку» на виселицу.

Аминь, сказал себе Маса, ныне отпущаеши. Наконец можно заняться своими делами. Один день всего и понадобился.

В благодарность он получил вечером бонусный массаж, хотя число сегодня было нечетное. К тому же — не меньший, если не больший приз! — Мари осталась ночевать, и они спали в одной постели.

Правда, она не сняла платья, да еще проложила посередине границу, пересекать которую запрещалось: шелковый чулок. Спала, свернувшись по-кошачьи, тихо посапывала. Маса смотрел на нее и вздыхал. Думал, что чулок — как меч, отделявший Изольду от Тристана.

А все равно было хорошо. Очень.

Утром они вместе позавтракали и отправились на вокзал. Путь предстоял неближний, в северный край Аомори. Там, близ горного озера Товада, вдали от населенных мест, находилась обитель, где обрела пристанище оклеветанная куртизанка Орин.

В дорогу Мари оделась подобающим для святого места образом: в серенькое кимоно, повязала голову платочком — такая скромная мышка, прямо не узнать. Еще и молилась. «Богиня Каннон, — шептала она, сложив ладони, — сделай так, чтоб старушка была жива и не в маразме. Ну пожалуйста, что тебе стоит?». Маса же просто смотрел в окно. Чем дальше от столицы, тем патриархальней становился пейзаж. Многоэтажные кирпичные дома исчезли, фабричные трубы встречались всё реже, на полях вкалывали скрюченные крестьяне в широких соломенных шляпах. Казалось, едешь не с юго-запада на северо-восток, а из двадцатого века в девятнадцатый.

Заночевали в пристанционной гостинице и на озеро попали только к середине следующего дня. Автобус в эту глухомань не ходил, пришлось нанимать крестьянскую повозку и тащиться со скоростью улитки.

Зато стояла обитель славно — на пологом лесистом склоне, откуда открывался упоительный вид на водную гладь, и в ней отражалось синее небо. Не такое плохое место, чтобы промолчать тут всю жизнь.

Да и с кем здесь разговаривать? А главное о чем?

От одного взгляда на постные физиономии монашек накатывала зевота. Не лучше была и аббатиса, к которой гостей провели сразу. Видно, захолустный монастырь не был избалован посетителями.

Бритоголовая настоятельница в лиловой рясеугостила жидким чаем, вежливо выслушала трогательный рассказ, сочиненный Масой как раз для такой божьей птахи: про незабвенного покойного батюшку, которого знавала когда-то одна из здешних отшельниц. О батюшкином ремесле, конечно, не упомянул.

Мари талантливо изображала хорошую японскую жену. Каждому слову мужа поддакивала, сама помалкивала, а если скажет что-нибудь, то очень коротко и обязательно с поклоном, да еще прикроет рот ладонью. Вот бы она была такою всегда!

— Которая из моих питомиц вам надобна, сударь? — спросила монахиня. Говорила она по-старинному, будто персонаж театра Кабуки.

— Сестра Соин, — назвал Маса монашеское имя бывшей звезды «ивового мира». — В добром ли она здравии?

Они с Мари тревожно переглянулись, потому что настоятельница сокрушенно завздыхала.

— В здравии-то она в здравии, насколько сие возможно в 86 лет. Только сестра Соин вам ничего о вашем батюшке не расскажет. У нее ведь обет догробного молчания. Разве вы, сударь, не знали? Она наша достопримечательность. Живет в монастыре еще с сёгунских времен. К нам даже девушки-паломницы ходят, посмотреть на нее издали и помолиться. В окрестных деревнях считается, что это приносит счастье в любви. Уж не знаю, откуда взялось это суеверие, но я не препятствую. Пусть молодежь приходит в святое место хоть ради этого.

— Наверное, девушки ищут у отшельницы любовное счастье, потому что в юности она была знаменитой куртизанкой, — предположил Маса.

Настоятельница изумилась:

— Кто, сестра Соин? Что за странная фантазия!

И засмеялась. Она явно ничего не знала о колоритном прошлом Орин. Об истории с предательством, стало быть, тоже?

— Отчего госпожа Соин приняла такой суровый обет?

— У нас не принято рассказывать друг о друге, — строго молвила начальница. — А те, кто знал историю сестры Соин, давным-давно умерли. Когда я поступила сюда молоденькой послушницей тридцать лет назад, она уже была в преклонном возрасте. Встретишь ее в саду — слегка улыбнется, поклонится, и всё.

— А что она делает с утра до вечера?

— Смотрит на деревья, на озеро. Рисует тушью изящные картинки. Мы их продаем. Некоторые я оставила себе — очень уж они мне нравятся.

Она показала на стену. Там висело несколько пейзажей, нарисованных с невероятной изысканностью, в стиле хитофудэ — то есть в одно движение, когда кисть не отрывают от бумаги. Маса прямо залюбовался.

— Еще сестра Соин каждый день утром пишет хокку своим элегантным почерком. Вешает в токономе, а на исходе дня сжигает на свечке перед алтарем. Я просила подарить мне какое-нибудь — качает головой. А стихи бывают прекрасные. Так жаль, что они пропадают! Я бы охотно записывала и собирала, но если сестра Соин не хочет сохранить свою поэзию, что уж тут поделаешь? Последнее хокку, вчерашнее, я помню. Прочитать?

Едва слышный всплеск.
Опять упала капля
В полную чашу.

— Правда красиво? Так и видишь чашу жизни, которая полна до краев и все-таки никак не переполнится!

Светскую беседу пора было заканчивать.

Маса сказал:

— Мы бы все же хотели навестить госпожу Соин.

— Она давно не принимает посетителей. Совсем. Сомневаюсь, что сделает исключение даже ради сына своего старинного знакомого.

Внезапно настоятельница повернулась к Мари.

— Вы ведь здесь когда-то уже были? У меня хорошая память на лица.

Черт, все пропало, подумал Маса. Сейчас выгонят!

Но Мари не растерялась.

— Да, я была здесь, и даже дважды, — как ни в чем не бывало ответила она. — Мой дедушка доктор Саяма тоже знавал госпожу Соин в ее прежней жизни. Поэтому я и попросила супруга взять меня с собой.

Совершенно удовлетворившись этим объяснением, аббатиса посоветовала Масе составить отшельнице записку, а там уж как та решит.

Он написал: «Уважаемая госпожа, я — сын Вашего старинного друга Березового Тацумасы. Меня зовут Масахиро Сибата. Со мной внучка известного Вам доктора Саямы. Мы прибыли с важным и чрезвычайно отрадным известием. Очень просим принять».

Проверим, верна ли поговорка «У женщин любопытство умирает последним».

Отправленная с запиской послушница вернулась быстро. Пошепталась с настоятельницей. Та сказала:

— Сестра Соин показала пальцем на ваше имя, сударь, и кивнула. А на ваше, сударыня, покачала головой. Сожалею, но вам придется подождать мужа в саду.

Мари сделала Масе страшные глаза, беззвучно прошептала «Золотой Коку» и молитвенно сложила руки. Он кивнул: само собой.

Но думал не о сокровище, а о том, что сейчас прикоснется к давнему-предавнему прошлому. И совсем не так, как с Курано. Потому что женщина, молчащая с 1861 года, так и осталась в том времени. Как муравей в янтаре.

Он ужасно волновался.

В белой келье у низкого столика сидела белая старушка в белом монашеском одеянии и надвинутом на лоб белом плате. Фарфоровое лицо светилось легкой полуулыбкой, глаза смотрели безмятежно.

Оказывается, глубокая старость тоже бывает очень красивой. Или же подлинная красота с возрастом не увядает, а лишь переходит от одного сезона к другому, словно дерево, по-разному прекрасное и весной, и летом, и осенью, и зимой.

— Я знаю, что вы невиновны в гибели моих родителей, — сразу сказал Маса, потому что в присутствии этой безмолвной статуэтки тратить слова впустую казалось противоестественным. — Данкити Курано рассказал мне, как страшными угрозами он вынудил вас принять на себя вину.

Черты отшельницы не дрогнули, улыбка не стала шире, ресницы не качнулись.

Да услышала ли она? Поняла ли?

— Я сын Тацумасы, — растерянно проговорил он. — Вы его помните?

Взгляд старушки опустился вниз. Куда это она смотрит? Неужели…

— А, вы хотите, чтоб я показал татуировку?

Кивнула! Значит, все слышит, понимает, а главное не выжила из ума!

Маса приспустил брюки. Никогда еще ему не доводилось показывать своего дракона монахине.

Полуулыбка превратилась в настоящую улыбку — всего на миг. Но что-то промелькнуло на белом личике, какая-то живая тень. И Масе вдруг пришло в голову, что отца с куртизанкой могла связывать не только дружба. Как странно это было представить!

— Данкити мертв. Вам ничто не угрожает, — сказал он, застегивая ремень. — Хранить молчание больше незачем. Поговорите со мной! Я хочу узнать про отца и мать как можно больше. Это для меня очень важно.

Соин показала сухонькой ручкой на свое горло. Что означает этот жест, было непонятно.

— Пожалуйста! — повторил Маса и низко поклонился. — Ведь я своих родителей совсем не помню.

Отшельница открыла шкатулку, в которой лежали письменные принадлежности. Взяла бумагу. Мгновение-другое помедлила и неописуемо красивым почерком вывела три строчки. Пододвинула листок Масе.

Он прочел:

У старой двери
Больше не скрипят петли
В брошеном доме.

В каком смысле? Что она хочет этим сказать? Но Соин снова показала на свою шею, и Маса догадался: она не может говорить, от многолетнего молчания у нее атрофировались голосовые связки!

— Вы потеряли голос? Но почему было не написать это попросту? Зачем загадывать стихотворные загадки? — воскликнул он и тут же пожалел, что не сумел сдержать досады. Ну, как она оскорбится? Пусть отвечает как угодно, только бы отвечала.

Но старушка и не подумала обижаться. Опять обмакнула кисточку, составила новое хокку. И опять туманного содержания.

Восемью восемь
На триста шестьдесят пять —
И всё семнадцать.

Маса дедуктировал минуты две, но расшифровал и эту шараду. Когда каждый день в течение шестидесяти четырех лет пишешь только трехстишья из семнадцати слогов, а никакой другой речью не пользуешься, разучиваешься формулировать по-другому. Вот что хотела сказать монахиня.

Конечно, очень красиво — изъясняться одними стихами, но этаким манером о родителях много не узнаешь, растерянно подумал Маса. Как же выяснить хотя бы самое главное? И что самое главное?

— Я хочу понять про отца то, чего не понимаю… — сказал он наконец. — Как можно сделать из воровства Путь? Тратить все свое дарование на кражи и видеть в этом смысл жизни? Вы хорошо знали Тацумасу. Объясните.

Она написала:

«Красота ничья.
Вор — тот, кто взял ее себе».
Так сказал Будда.

Вот этого он совсем не понял. На ум пришло только высказывание Прудона «Всякая собственность — кража», но вряд ли монахиня имела в виду это. Она же не Кибальчич.

Как же трудно вести диалог с существом из эпохи Эдо! Да еще на языке иносказательных трехстиший. На этом далеко не уедешь.

Например, как при помощи хокку выяснить, где находится та самая пещера?

Все же спросил, без особенной надежды:

— Как найти горное убежище, в которое вы отвели родителей? Я очень хочу побывать там, почтить их память. Знаю лишь, что это где-то на перевале Харами, за озером Миягасэ…

Соин снова взяла кисточку, но не стала ею писать, а показала куда-то в сторону.

На рисунок, что висел на стене, прямо над тощим монашеским футоном.

Скалы. Обрыв. Над ним кривая сосна. От ее ствола вниз тянется штрих — к черной дыре.

Вход в пещеру!

Маса замер, потрясенный. Это было вполне реалистичное изображение конкретного места! Контур скал не выглядел абстрактно. Слева — острая, с тремя зазубринами. Справа — похожая на стоящий торчком кабачок. Штрих — веревка. То есть спускаться нужно прямо от сосны. Если ее там уже нет, можно проверить, не сохранился ли в земле корень!

— Благодарю вас! Благодарю!

Маса обернулся к отшельнице. Но она на него уже не смотрела. На лице опять отрешенная полуулыбка, взгляд обращен внутрь. Гость из другого мира был для этой женщины лишь тенью, которая скользнула по краю сознания и исчезла. У очень старых людей граница между явью и сном условна.

Уже попятившись к двери, Маса вдруг вспомнил про «Золотой Коку». Если не спросить о нем — Мари убьет.

Слегка кашлянул. Прозрачные глаза посмотрели на него с некоторым усилием, будто пытаясь вспомнить, кто это.

— Не говорил ли вам отец о «Золотом Коку»? — спросил Маса попросту, не хитря. — Хоть что-нибудь, даже мелочь?

Вопрос отшельницу совсем не заинтересовал. Качнула головой, веки полусомкнулись. Разговор — если этот поэтический экзамен можно было назвать разговором — закончился.

Несколько раз низко поклонившись Маса вышел. В голову пришла мысль, сама собой выстроившаяся в три строки и семнадцать слогов.

Уже все равно —
Сон иль явь, жизнь или смерть.
Благая старость.

Кажется, заразился…

В «Новейшем путеводителе по Токио и окрестностям» Маса вычитал, что на перевале Харами теперь бензоколонка с гаражом для ремонта автомобилей, сломавшихся на горной дороге. А еще есть номера, где останавливаются любители красоты, желающие насладиться тамошним знаменитым восходом — сверху открывается «величественный вид на долину Мусаси, воспетый поэтами и запечатленный художниками».

— Это мы — любители красоты, — объявил Маса. — И встанем мы даже раньше восхода, чтобы найти пещеру, пока никто еще не проснулся.

Он взял напрокат авто. Поехали. После долгого перерыва сидеть за рулем было приятно. Готовясь в дорогу, Мари купила пластинку с русскими песнями и выучила несколько наизусть. «Поезд мчится, в чистом по-оле, в чистом по-оле», — распевала она без малейшего акцента. Один раз на прямом отрезке дороги Маса на пару секунд закрыл глаза, и показалось: он снова молод, несется по русскому раздолью на быстрой тройке, рядом самый близкий человек на свете, и жизнь опьяняюще прекрасна.

Приехали на перевал в сумерках и оказались единственными постояльцами. Других любителей красоты не было. Поэтому сразу же, не откладывая, отправились к обрыву.

Разыскивать место спуска не пришлось. Сосна никуда не делась, только стала повыше и потолще. Она кривилась над мглистой пустотой. Солнце на западе уже ушло за скалы, и долину Мусаси было не видно, ее окутала вечерняя тень.

— Какой простор! Чувствуешь себя горным орлом! — Маса распростер руки наподобие крыльев.

Мари смотрела не на простор, а вниз. Уныло произнесла:

— Мы зря приехали. Тацумаса никак не мог спустить отсюда такой груз. Тут кран нужен. Или лебедка …

— Мой отец был человек изобретательный, — легкомысленно ответил Маса. Им владело радостное волнение, о золоте он сейчас не думал. — Может, он распилил слиток и спустил его в несколько приемов.

— Невозможно. Мой дед всю жизнь вел дневник. В основном там записи про медицину и новости науки, но есть кое-что и про друга, благородного вора. Я более или менее восстановила хронологию последних дней Тацумасы. В двадцать девятый день пятого месяца дед сопровождал своего друга во время тайного визита к англичанам. Подробно перечислены технические чудеса, которыми «игирисудзины» собирались поразить сёгуна Иэмоти: макет железной дороги, микроскоп, невиданный металл алюминий и прочее. К странице приклеен рыжий локон, срезанный с головы «красноволосого» Джефферсона, британского торгового представителя. От пятнадцатого числа шестого месяца запись: «Вчера Тацумаса похитил у Сарухэя Тадаки знаменитый «Золотой Коку» и где-то затаился. Весь город только об этом и говорит». А уже девятнадцатого следует горестное сообщение о гибели Тацумасы и предательстве Орин, которой дедушка желает сгнить заживо от стыдной болезни, не получая врачебной помощи. Таким образом, у Тацумасы было всего три дня. Мы знаем, что в горы он и две его спутницы поднялись без тяжелой поклажи. А времени совершить путешествие до Эдо и обратно за слитком, у Тацумасы потом уже не было… — Горестный вздох. — В общем, незачем нам ночевать в этой дыре. Едем обратно в Токио…

— Я сюда приехал не из-за золота, — ответил Маса. — А чтоб зажечь в пещере поминальную свечу и поклониться душам родителей. Можешь со мной завтра не спускаться. Спи себе в номере.

Ночью Мари бормотала что-то сердитое. Ей снились злобные сны. А Маса не спал. Он думал про стихотворение о ничьей красоте. Жизнь — кража Красоты? В этом и состоит смысл «благородного воровства»? То есть Тацумасу занимала не пожива, а красота операции?

В предрассветном сумраке он тихо поднялся. Надел рюкзак, взял альпеншток, веревочную лестницу.

— Погоди, я с тобой, — проворчала Мари. — Еще свалишься…

Закрепили конец. Маса стал спускаться в серый клубящийся туман. Через несколько метров закачался перед черной дырой. Это был вход в пещеру. Сердце колотилось с пулеметной быстротой.

Встал на камень, подержал лестницу, чтобы Мари было легче.

Фонарики были у обоих.

Два ярких луча зачертили желтым по черному.

— Смотри, зола! Тут у них был очаг! — взволнованно делился своими открытиями Маса. — Ой, сгнившая циновка! А что это за лохмотья? Остатки ширмы! Да они тут существовали с уютом! Гляди, по стене сочится вода! Какая чистая и вкусная! Ты только подумай — они тоже ее пили!

Он посветил на свод пещеры и вдруг испытал безошибочное ощущение, что уже видел эти каменные бугры и впадины. Может быть, когда лежал здесь младенцем и часами пялился вверх.

Какое поразительное чувство!

А Мари металась туда-сюда, стучала альпенштоком по стенам, по полу. Недовольно пробурчала:

— Тут и спрятать-то негде! Давай, зажигай свою свечу и идем отсюда к черту.

Маса выбрал хороший ровный выступ, укрепил свечку, зажег.

— Папа и мама, пусть вам будет хорошо там, где вы находитесь, если вы где-нибудь находитесь, — прошептал он, склонив голову.

Свечка была получасовая. Пока не догорит, уйти нехорошо. Поэтому, чтобы время не пропадало попусту, Маса сделал то, что планировал: достал из рюкзака черную коробочку с рычажками и колесиками. К коробочке был приделан провод с трубкой.

— Что это у тебя?

— Вчера побывал в «Американском коммерческом банке» у мистера Брауна. Он с удовольствием одолжил мне запасной металлодетектор из хранилища. Я подумал, пройдусь-ка я с ним тут, пока свечка горит. На всякий случай. Посвети мне. Еще раз прочту инструкцию.

Так. Для детекции цветных металлов следует настроить аппарат на низкую частоту. Это значит, повернуть ручку вот до этой шкалы. Нет, сначала надо нажать кнопку, чтоб включилось питание от батарейки…

Зажегся зеленый огонек. Коробочка ожила.

Маса медленно двинулся с нею вдоль стен, водя лучеиспускателем то вверх, то вниз. Аппарат молчал.

Сначала Мари с любопытством наблюдала, потом ей стало скучно.

— Пойдем уже, а? — заканючила она. — Мы ведь знаем, что Тацумаса никак не мог спустить сюда вес в 170 килограммов.

— Догорит свечка — уйдем.

«Пи-пи-пи», — пискнули наушники. Это Маса случайно направил трубку на Мари, у нее в ушах были золотые сережки.

Со стенами всё. Теперь пол. Может, найдется какое-нибудь мелкое украшение, оброненное матерью? Будет о ней память.

Возле очага наушники вдруг проснулись и ликующе заверещали.

— Тут что-то есть! — воскликнул Маса.

Упал на колени, стал разгребать пыль. Вынул позеленевшую медную плошку.

— Какая находка! — обрадовался он. — Подумай только! В этой лоханке мои родители кипятили воду!

— Угу. Поздравляю, — кисло сказала несентиментальная Мари.

Но когда Маса бережно отложил медный сосуд в сторону, детектор не угомонился. Он продолжал пищать.

— Кажется, там есть что-то еще.

Рукой, однако, было не разгрести. Ниже, под слоем золы, плотно слежался грунт.

— Дай альпеншток.

Стал ковырять, вынимать твердые комья. Писк становился все громче.

— Осторожно! — крикнула Мари. — Там что-то блестит!

Упала на колени, заработала руками.

Показалась квадратная крышка, окованная гвоздиками. Это они блестели.

— Сундучок! Как раз такого размера, чтоб поместился «Золотой коку»! А-а-а-а!!! — заорала Мари. — Я сейчас упаду в обморок!

Но нет, не упала. Трясущимися руками стряхнула с поверхности сундучка землю. Расчистила зазор со всех четырех сторон.

— Давай попробуем открыть! Такую тяжесть руками все равно не поднимешь…

Но открыть крышку у нее не хватило сил.

— Отодвинься!

Маса вцепился пальцами, напрягся, дернул.

Открылась!

Он посветил фонариком. Увидел шелк. На шелке конверт. На конверте каллиграфическая надпись: «Моему сыну Масахиро».

Тут Маса тоже закричал: «А-а-а!». Теперь они вопили в два голоса.

Он бережно вынул конверт, а Мари стукнула по шелку. Из-под него раздался глухой звон.

— Там внизу металл!

Наушники надрывались так оглушительно, что пришлось их сдернуть.

— По…до…жди, — с трудом выговорил Маса. — Никуда золото не денется. Прочтем письмо. Возьми фонарь. Свети.

Спрятанная под землей бумага не пожелтела, тушь нисколько не выцвела. Казалось, письмо только что написано.

«Масахиро, сынок, если по воле кармы я не успел научить тебя жизни, вот самое главное, что я про нее понял.

Соблюдай Канон и Три Правила — даже если будешь заниматься не «благородным воровством», а каким-нибудь другим делом, к которому лежит твое сердце.

И помни, что ценность имеют только два вида собственности: Красота и Счастье. Ищи их повсюду, копи их, и будешь богаче всех на свете.

Я оставляю тебе сундук с сокровищем, которое сумел доставить сюда с помощью красноволосого варвара. Оно сделает тебя богачом, а значит, ты будешь свободен искать Красоту и Счастье, не отвлекаясь на суету.

Раздай половину беднякам, чтобы тебе не было стыдно пользоваться второй половиной. Таков обычай Котодо, которому я всегда следовал.

Желаю тебе прожить долгую жизнь, полную Красоты и Счастья, а потом уйти из нее в следующую инкарнанцию с благодарностью и без сожалений.

Твой отец Сиракаба-но Тацумаса».

Всхлипнув, Маса стряхнул слезу. Когда он дочитывал письмо, голос дрожал и срывался.

— Очень трогательно, — сказала Мари. — Не знаю, о каком варваре он пишет и как можно было приволочь сюда такую тяжесть, но надо придумать, что мы будем делать. Гляди, тут сбоку на шелковом чехле приделаны петли. Неужели они выдерживают такой вес?

Все еще шмыгая носом, Маса взялся за шелковые ручки, чтобы подергать — и вдруг без особенного усилия вытянул груз из сундучка! Килограммов двадцать там было, уж никак не сто семьдесят.

— Не может быть! — ахнула Мари. — Что там? Пусти!

Оттолкнула его, развернула шелк. Внутри, плотно один к другому, лежали бруски металла. Белого.

— Что это? Серебро? — пролепетала она. — Почему серебро?

Маса взял брусок, оказавшийся удивительно легким. Прочел надпись, сделанную красивым викторианским шрифтом: «Aluminium».

— Это алюминий… Ничего не понимаю…

— У-у-у! — взвыла Мари. — Ыыыы! Дедушка рассказывал, что в те времена алюминий ценился в несколько раз дороже золота! «Красноволосый варвар», который помог Тацумасе — это Джефферсон! Твой идиот-папочка выменял «Золотой Коку» на алюминий того же объема! Вот как он смог притащить сюда сокровище! То, что он считал сокровищем! Хорошее же наследство он оставил своему сынуле!

Хорошее, очень хорошее, думал Маса. Какое письмо! Сколько в нем любви! А какие бесценные советы! Говорят: «Не все золото, что блестит». Однако верно и противоположное: «Иногда то, что не блестит, — золото. И даже дороже золота».

— Что ты хихикаешь? — накинулась на него Мари. — Ты такой же кретин, как твой папаша!

— Папа завещал половину сокровища отдать бедным, — прыснул Маса. — Давай будем благороднее благородного вора. Отдадим бедным всё.

И зашелся от хохота.

Странная была сцена. Покатывающийся со смеху мужчина и клокочущая от ярости женщина — оба освещены розовым сиянием восходящего солнца.

— Чтобы быть счастливым, «Золотой Коку» не нужен, — сказал Маса, досмеявшись. — Здесь и сейчас у меня есть всё, что нужно для счастья: мир внутри и красота снаружи. А то, что рядом ты — это уже роскошь. Я знаю, что теперь я тебе не нужен и ты уйдешь. Что ж, можно быть счастливым и без роскоши. Трудно, но можно.

— Никуда я не уйду, — хмуро ответила Мари. — Я так мечтала получить наследство великого Тацумасы… И получила его. Пожилой весельчак и двадцать кило алюминия. Ладно. Буду жить с тем, что есть.

— Мы не на равных. Я тебя люблю, как мужчина любит женщину, а ты меня — как кошка человека, который ее чешет.

Она огрызнулась:

— Только ты меня не чешешь. Давай я научу тебя технике «Волшебной Руки». Тогда мы будем на равных. Если делать друг другу массаж одновременно, это должно быть прекрасно.

Маса перестал улыбаться, потому что торг — дело серьезное.

— Не сомневаюсь, что прекрасно, но от этого не рождаются дети. Мне же очень хотелось бы иметь дочь или хотя бы сына. Это сделало бы мое счастье сверхроскошным.

— Хорошо, я про это подумаю, — вздохнула Мари. — А теперь помолчи. Давай смотреть на здешний знаменитый восход. Он продлится не вечно.

И они стали смотреть на восход.

Назад: Храм утекшей воды

Дальше: Авторские комментарии к роману