Джон Бэррингтон Каулз

Если я скажу, что связываю смерть моего бедного друга Джона Бэррингтона Каулза с какой-либо сверхъестественной причиной, это мое суждение, вероятно, покажется вам опрометчивым. Мне известно, что при нынешнем состоянии умов подобные утверждения допустимы только тогда, когда подкреплены прочной цепочкой фактов. Поэтому я лишь постараюсь как можно лаконичнее и яснее изложить обстоятельства, приведшие к печальному событию, а выводы предоставлю читателям: пусть каждый делает собственные умозаключения. Вероятно, кто-нибудь сумеет пролить свет на то, что для меня тьма.

Впервые я встретил Джона Бэррингтона Каулза, когда приехал в Эдинбургский университет изучать медицину и поселился на Нортумберленд-стрит у вдовы, которая, имея большой дом, но не имея детей, получала средства к существованию сдачей комнат нескольким студентам. Комната Бэррингтона Каулза оказалась на одном этаже с моей. Познакомившись ближе, мы сняли еще и маленькую гостиную, в которой вместе обедали. Так началась дружба, не омраченная ни единой размолвкой вплоть до самой смерти Каулза.

Отец его на протяжении многих лет жил в Индии, где командовал полком сикхов. Мой друг имел благодаря родителю достаточный доход, но редко получал иные знаки отцовского внимания. Письма Каулза-старшего приходили неаккуратно и были коротки, что очень уязвляло сына: рожденный в Индии, он обладал страстным тропическим темпераментом. Мать Бэррингтона Каулза умерла, заполнить пустоту было некому.

По этой причине он сосредоточил все душевные силы на мне, и между нами установилась такая доверительная дружба, какую нечасто встретишь среди мужчин. Даже когда им овладела страсть более глубокая и сильная, наша взаимная привязанность не сделалась слабее.

Каулз был высок и худощав, его оливковое лицо с нежными темными глазами напоминало портреты кисти Веласкеса. Мне редко доводилось видеть молодых людей, более способных привлекать внимание женщин и овладевать их воображением. Как правило, он бывал задумчив, даже апатичен, но если речь заходила о чем-то для него интересном, вмиг оживлялся: на лице появлялся румянец, глаза блестели. В такие минуты Каулз делался превосходным оратором, легко увлекавшим слушателя за собой.

Невзирая на эти данные природой преимущества, мой друг жил уединенно, предпочитая женскому обществу усердное чтение. Он был одним из лучших студентов своего курса, имел медаль по анатомии и премию Нила Арнотта по физике.

Как хорошо я помню тот день, когда мы впервые встретили ее! Много раз, мысленно возвращаясь к тем обстоятельствам, я пытался точно определить, каким было изначальное впечатление, произведенное ею на меня. После того как мы узнали, кто она, мое суждение перестало быть непредвзятым, и впоследствии хотелось вспомнить, что подсказал мне инстинкт при первой нашей встрече. Однако впоследствии, чем бы ни были вызваны мои чувства к ней – разумом или предубеждением, отбросить их оказалось нелегко.

Мы встретились на вернисаже в Королевской шотландской академии художеств весной 1879 года. Мой бедный друг страстно увлекался всевозможными изящными искусствами. Его тонкая натура получала изысканное удовольствие и от музыкальных созвучий, и от гармонии красок на холсте. Итак, придя вместе с Каулзом на выставку картин, я заметил в дальнем конце пышного главного зала удивительно красивую женщину. За всю свою жизнь я не видел другого столь же классически совершенного лица. Это чистый греческий тип: лоб широкий, низкий, мраморно-белый в облачке нежных локонов, линия носа прямая и четкая, губы скорее тонкие, нежели полные, подбородок прелестно закруглен и вместе с тем достаточно развит, чтобы свидетельствовать о необычайной силе характера.

Но самое удивительное в ней – это глаза! Если бы я только мог передать, как они бывают изменчивы – то стальные, то женственно мягкие, они обладают повелительной силой и проницательностью, способной внезапно таять, сменяясь выражением беззащитности… Но не стану говорить о будущих моих впечатлениях.

На вернисаже эту леди сопровождал высокий блондин, в котором я узнал Арчибальда Ривза, студента-юриста. Мы были с ним немного знакомы. В свое время ни одна веселая студенческая авантюра не обходилась без предводительства этого энергичного красавца, но с недавних пор я слышал о нем мало: поговаривали, будто он решил жениться – очевидно, на той молодой даме, с которой пришел теперь на выставку. Я сел на бархатный диванчик посреди зала и, заслонившись каталогом, стал исподтишка наблюдать за парой.

Чем дольше я смотрел на девушку, тем ярче расцветала в моих глазах ее красота. Она была, надо признать, низковата, зато сложена безупречно и держалась так, что, не сравнивая ее с другими, я бы и не заметил недостатка роста.

Пока я наблюдал за ней и за ее женихом, его куда-то позвали. Дама осталась одна и, повернувшись к картинам спиной, принялась внимательно изучать присутствующих, нисколько не смущенная тем, что собственная ее элегантность и красота привлекают дюжину любопытных взглядов. Держась одной рукой за красный шелковый шнур, отгораживающий картины от публики, она переводила ленивый взор то на одно лицо, то на другое так же невозмутимо, как если бы рассматривала фигуры, нарисованные на холсте. В какой-то момент ее глаза остановились и приобрели сосредоточенное выражение. Захотев узнать, чем она вдруг заинтересовалась, я проследил за ее взглядом.

Джон Бэррингтон Каулз стоял перед одной из картин, кажется, Ноэля Патона. Во всяком случае, художник изобразил нечто возвышенное и эфемерное. Лицо моего друга было обращено к нам в профиль. Я уже упоминал о его на редкость привлекательной внешности, но в тот момент он казался просто ослепительно красивым. Очевидно, вовсе позабыв о своем окружении, Каулз всей душой углубился в созерцание картины. Глаза искрились, на чистой оливковой коже проступил смуглый румянец. Молодая дама, не отрываясь, с интересом за ним наблюдала, пока он, встрепенувшись, не вышел из задумчивости и не обернулся. Тогда их взгляды встретились. Она тотчас отвела глаза, но он еще несколько секунд продолжал на нее смотреть. Позабыв о картине, его душа спустилась на землю.

Прежде чем уйти, мы видели ту молодую леди еще раз или два, и я замечал, что Каулз глядит ей вслед. Он, однако, ничего мне не говорил до тех пор, пока мы не вышли на свежий воздух и не зашагали рука об руку по Принсес-стрит.

– Ты обратил внимание на ту красивую женщину в темном платье с белым мехом? – спросил мой друг.

– Да, видел такую, – ответил я.

– Знаешь ее? – произнес он взволнованно. – Кто она такая?

– Лично я с ней не знаком, но уверен, что можно многое о ней разузнать: ведь она, кажется, обручена с Арчи Ривзом, а с ним у меня много общих приятелей.

– Обручена?! – воскликнул Каулз.

– Дорогой мой, – рассмеялся я, – неужто ты сделался так уязвим, что известие о помолвке совершенно незнакомой девушки способно тебя огорчить?

– Не то чтобы я огорчился, – сказал Каулз, заставив себя усмехнуться в ответ, – но скажу тебе откровенно, Армитедж: я еще никогда никем так сильно не увлекался. Дело не столько в чертах лица, хотя они безупречны, сколько в характере и интеллекте, который в них отразился. Если она выходит замуж, то, надеюсь, за того, кто ее достоин.

– Ты говоришь с большим чувством, – заметил я. – У тебя, Джек, типичный случай любви с первого взгляда. Чтобы успокоить твой растревоженный дух, я постараюсь побольше о ней выведать, как только встречу кого-нибудь подходящего.

Бэррингтон Каулз поблагодарил меня, и разговор перешел на другие предметы. Несколько дней ни один из нас не упоминал о той женщине, хотя мой друг был, пожалуй, более задумчив и рассеян, чем обычно. Однажды, уже почти забыв тот случай, я встретил своего дальнего родственника Броуди. Он подошел ко мне на крыльце университета с видом гонца, несущего важную весть.

– Послушай, – сказал Броуди, – ты ведь, кажется, знаешь Ривза?

– Знаю. А что?

– Его свадьба отменяется.

– Отменяется?! – воскликнул я. – А я-то совсем недавно узнал, что он собирался жениться.

– Да, теперь ничего не будет: мне его брат сказал. Если Ривз сам пошел на попятный, то это чертовски подло с его стороны, тем более что девушка необыкновенно хороша.

– Я ее видел, – ответил я. – Но имени не знаю.

– Мисс Норткотт. Живет со старой тетушкой на Эберкромби-плейс. Кто родители, откуда она – никому не известно. Как бы то ни было, бедной девушке отчаянно не везет.

– В чем же ее невезение?

– Ну, видишь ли, это ведь уже вторая ее помолвка, – объяснил Броуди, обладавший поразительным свойством все обо всех знать. – Первым женихом был Уильям Прескотт, но он умер. Очень грустная история. Уже и дату свадьбы назначили, все было готово, и вдруг это несчастье.

– Какое? – уточнил я, что-то смутно припоминая.

– Как какое? Смерть Прескотта. Однажды он допоздна засиделся на Эберкромби-плейс. Когда ушел, никто точно не знает. Известно только, что около часа ночи он быстро шагал в сторону Куинс-парка, – один знакомый встретился ему на пути. Тот парень поздоровался, Прескотт не ответил. Живым его больше не видели. Через три дня нашли тело в озере Сент-Маргарет, возле часовни Святого Антония. Никто ничего не понял. В официальном отчете, разумеется, написали, что бедняга был в состоянии временной невменяемости.

– Очень странно, – заметил я.

– Да, и чертовски жаль девушку, – кивнул Броуди. – А теперь еще новый удар. Как бы он ее не сокрушил, ведь она такая нежная и хрупкая!

– Так ты ее лично знаешь? – спросил я.

– Да, знаю. Мы с ней несколько раз встречались. Если хочешь, могу тебя представить.

– Я, собственно, не для себя стараюсь, а для друга. После такого она, я думаю, вряд ли станет часто выходить из дому, но если случай все же подвернется, я воспользуюсь твоим предложением.

Мы пожали друг другу руки, и на какое-то время я забыл о нашем разговоре. Следующий эпизод, имевший отношение к мисс Норткотт, оказался неприятным. Я должен рассказать о нем как можно подробнее, поскольку это, вероятно, поможет пролить свет на последующие события.

Одним холодным вечером, через несколько месяцев после описанной встречи с Броуди, я шел от больного по одной из самых захудалых улиц города. Было уже поздно. Когда я пробирался сквозь толпу грязных бездельников, собравшихся у дверей большого питейного заведения, один из них, спотыкаясь, отделился от своих приятелей и с пьяной ухмылкой протянул мне руку. Свет газового фонаря упал ему на лицо, и я ахнул, узнав в этом опустившемся существе моего бывшего знакомого – Арчибальда Ривза, одного из самых щеголеватых и утонченных денди во всем колледже. В недоумении я сперва не поверил собственным глазам, но эти черты было ни с чем не перепутать. Опухшее от пьянства лицо Арчи все же не вполне лишилось своей привлекательности.

– Привет, Ривз! – сказал я, вознамерившись спасти его, хотя бы на один вечер, из той компании, в которой он оказался. – Идем со мной, нам по пути.

Он что-то невнятно пробормотал, извиняясь за свой вид, и взял мою руку. Поддерживая его, я дошел с ним до квартиры, где он жил. Мне стало ясно: он не просто страдает от похмелья. Долгое злоупотребление спиртным уже сказалось на его нервах и мозге. Ладонь у него была сухая и горячая, от каждой тени, падавшей на мостовую, он вздрагивал, говорил скорее как больной в бреду, чем как пьяница.

Доведя Ривза до дома, я раздел его до белья и уложил на кровать. Пульс у Арчи был очень частый: его, очевидно, лихорадило. Он как будто бы провалился в дремоту, и я уже собирался выскользнуть из комнаты, чтобы предупредить хозяйку о состоянии квартиранта, но он внезапно вздрогнул и, ухватив меня за рукав, крикнул:

– Не уходи! Мне лучше, когда ты рядом! Так она ничего мне не сделает!

– Она? Кто? – спросил я.

– Ну она, она! – ответил Ривз в раздражении. – Эх, ты ж ее не знаешь! Она дьяволица. Прекрасная, прекрасная дьяволица!

– У тебя жар, ты перевозбужден. Постарайся уснуть. Это должно помочь.

– Уснуть! – простонал он. – Да разве я могу спать, когда я вижу, как она сидит там, у меня в ногах, и смотрит своими глазищами! Смотрит и смотрит час за часом! Это все соки, все мужество из меня высасывает. Оттого-то я и пью. Господи, помоги мне, я и сейчас полупьян!

– Ты очень болен, – возразил я, смачивая виски́ Арчи уксусом, – у тебя бред. Ты сам не понимаешь, что говоришь.

– Еще как понимаю! – резко прервал он меня, подняв глаза. – Прекрасно понимаю. Я сам это на себя навлек. Сам выбрал. Был и другой выход, но я не смог, видит Бог, его принять. Остаться с ней было для меня невозможно. Это выше человеческих сил.

Я сел у постели и, взяв огненную руку Арчи, задумался над его странными словами. Некоторое время он лежал спокойно, потом поглядел на меня и жалобно произнес:

– Зачем она раньше мне не сказала? Зачем дожидалась, чтобы я полюбил ее так сильно?

Он повторил этот вопрос несколько раз, мотая горячей головой, и только тогда наконец забылся тревожным сном. Я тихонько вышел из комнаты и, удостоверившись, что о больном как следует позаботятся, вернулся к себе домой. Слова Ривза еще несколько дней звенели у меня в ушах. Они приобрели для меня больший вес после того, что случилось после.

Моего друга Бэррингтона Каулза тогда не было в Эдинбурге. Он уехал на летние каникулы, и несколько месяцев я ничего о нем не слышал. Когда же вновь начались занятия, я получил от него телеграмму с просьбой закрепить за ним его прежние комнаты на Нортумберленд-стрит. Каулз также сообщил мне, каким поездом возвращается. Я встретил его на вокзале и был очень обрадован тем, что он весел и имеет здоровый вид.

Вечером, когда мы, сидя у камина, говорили о прошедшем лете, Каулз неожиданно сказал:

– Кстати, ты ведь меня еще не поздравил!

– С чем, дружище? – спросил я.

– Как? Уж не хочешь ли ты сказать, будто не слыхал о моей помолвке?

– Помолвке? Нет! Но я рад слышать это теперь и от всего сердца тебя поздравляю.

– Удивительно, что до тебя не дошли слухи. Очень странно. Ты помнишь ту девушку, которую мы видели в академии и которая нас обоих восхитила?

– Что? – воскликнул я, и во мне смутно зашевелилось какое-то недоброе предчувствие. – Она и есть твоя невеста?

– Я знал, что ты удивишься, – ответил Каулз. – Когда я гостил у своей старой тетки в Питерхеде, в Эбердиншире, туда приехали Норткотты. У нас оказались общие друзья, и мы познакомились. Слух о ее предыдущей помолвке был, как выяснилось, ложной тревогой. Ну а дальше… Ты представляешь себе, что бывает, когда встретишься с такой девушкой, как она, в таком месте, как Питерхед. Ты не подумай, – прибавил мой друг, – будто я поспешил, сделав ей предложение. Я ни секунды об этом не жалел. Чем дольше я знаю Кейт, тем больше ею восхищаюсь и тем сильнее люблю ее. Впрочем, я тебя представлю, чтобы ты мог составить о ней собственное мнение.

Я выразил удовольствие и постарался принять как можно более легкий, бодрый тон, но на сердце у меня было тяжело и тревожно. Трагическая судьба молодого Прескотта и слова Ривза постоянно вспоминались мне, и, хоть я не видел для этого достаточных оснований, мной овладевало боязливое недоверие к этой женщине. Может быть, у меня сложилось глупое предубеждение против нее, и впоследствии я невольно старался вписывать ее слова и поступки в мою чудовищную полуосознанную теорию – так, во всяком случае, говорят. Каждый волен иметь свое мнение, коль скоро оно сообразуется с фактами, о которых я рассказываю.

Через несколько дней я вместе с Каулзом нанес визит мисс Норткотт. Помню, что, когда мы шли по Эберкромби-плейс, наше внимание привлек пронзительный визг собаки. Оказалось, он доносился как раз из того дома, куда мы направлялись. Нас проводили на второй этаж, где я был представлен старой миссис Мертон, тетушке мисс Норткотт, и самой молодой леди. Она выглядела прекрасно, как всегда, и я не мог удивляться тому, что мой друг так ею увлекся. Лицо ее было чуть румянее обыкновенного, в руке она сжимала тяжелый хлыст, которым только что карала маленького скотч-терьера, чьи крики мы слышали с улицы. Теперь бедное запуганное животное жалось к стенке, жалобно скуля.

– Так значит, Кейт, – сказал Каулз, когда мы сели, – вы с Карло опять повздорили?

– На этот раз совсем немного, – ответила мисс Норткотт, обворожительно улыбаясь. – Он мой старый добрый дорогой друг, но иногда нуждается в исправлении. – Повернувшись ко мне, она прибавила: – Мы все иногда нуждаемся в нем, не так ли, мистер Армитедж? Как было бы полезно, когда бы нас наказывали не в конце жизни за все наши прегрешения сразу, а, как собак, за каждый проступок в отдельности! Это бы сделало нас осмотрительнее, вы не находите?

Я признал, что сделало бы.

– Представьте себе: всякий раз, когда человек поступает дурно, гигантская рука хватает его и сечет кнутом до тех пор, пока он не потеряет сознание, – продолжала мисс Норткотт, сжимая в своей белой руке собачий хлыст и яростно размахивая им. – Это скорее заставит его вести себя подобающе, чем любые разглагольствования о морали.

– Право, Кейт, – сказал мой друг, – ты сегодня что-то очень свирепа.

– Вовсе нет, Джек, – рассмеялась она, – я просто предлагаю мистеру Армитеджу мою теорию для рассмотрения.

Затем они заговорили о своих эбердинширских воспоминаниях, а я стал наблюдать за миссис Мертон, все это время молчавшей. Она показалась мне очень странной пожилой леди. Внешность ее в первую очередь обращала на себя внимание полным отсутствием краски: волосы ее были белы как снег, лицо чрезвычайно бледно, губы бескровны. Даже глаза не оживляли этой картины, поскольку имели самый светлый из возможных оттенков голубого. Серое шелковое платье вполне гармонировало с общим впечатлением, производимым наружностью миссис Мертон. Выражение ее лица было странным: причины я тогда понять не мог. Вышивая какой-то старомодный узор, она размеренно двигала рукой, заставляя платье издавать сухое печальное шуршание, похожее на шелест осенней листвы. В этой женщине мне виделось что-то скорбное, наводящее тоску.

Я придвинул свой стул к ней поближе, чтобы спросить, нравится ли ей Эдинбург и давно ли она здесь, но когда заговорил, она вздрогнула и взглянула на меня испуганно. Тогда я понял, что все это время выражало ее лицо: страх, сильнейший всепоглощающий страх. Я мог бы поклясться собственной головой: женщина, сидевшая передо мной, пережила нечто ужасное.

– Да, мне здесь нравится, – произнесла она тихим боязливым голосом. – Мы здесь давно… то есть не очень. Мы много переезжаем.

Миссис Мертон говорила осторожно, словно боясь сказать лишнее.

– Вы, стало быть, местная? Уроженка Шотландии? – спросил я.

– Нет… то есть не совсем. Мы нигде не местные. Мы, знаете ли, космополитичны.

При этих словах моя собеседница повернула голову и посмотрела на мисс Норткотт: та по-прежнему болтала с Каулзом у окна. Тогда миссис Мертон вдруг наклонилась ко мне и едва ли не с мольбой сказала:

– Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого не любит, и мне потом придется страдать. Прошу вас, не надо.

Я хотел узнать причину столь странной просьбы, но миссис Мертон, заметив мое намерение снова к ней обратиться, поднялась с места и медленно вышла из комнаты. В этот момент влюбленные замолчали, и я почувствовал, что мисс Норткотт смотрит на меня своими проницательными серыми глазами.

– Извините мою тетушку, мистер Армитедж. Она немного странная и легко утомляется. Присоединяйтесь к нам, взгляните на мой альбом.

На протяжении некоторого времени мы рассматривали портреты. Родители мисс Норткотт показались мне людьми вполне обыкновенными: в их лицах я не нашел тех черт характера, которые так ярко выражались в наружности дочери. Один старый дагерротип, однако, привлек мое внимание. На нем был изображен мужчина лет сорока, очень красивый. Его чисто выбритый крупный подбородок и твердая прямая линия рта свидетельствовали о невероятной силе воли. Глаза, правда, были посажены чересчур глубоко, и лоб казался слегка приплюснутым, как у змеи, что несколько портило лицо. Увидав этот портрет, я почти невольно указал на него и воскликнул:

– Вот, мисс Норткотт, на кого из ваших родных вы похожи!

– Вы находите? – отозвалась она. – Боюсь, это плохой комплимент для меня. Дядю Энтони в нашей семье всегда считали паршивой овцой.

– В самом деле? – ответил я. – В таком случае я очень сожалею о своем замечании.

– Напрасно. Я всегда считала, что он один стоит их всех вместе взятых. Он был офицером сорок первого полка и погиб на персидской войне. Это, по крайней мере, благородная смерть.

– Я тоже хотел бы так умереть, – сказал Каулз, и его глаза заблестели, как всегда, когда он воодушевлялся. – Я часто жалею, что не пошел по стопам отца, а занялся этими скучными пилюлями.

– Полно, Джек, тебе пока еще вовсе незачем умирать, – возразила мисс Норткотт, ласково взяв его за руку.

Я не понимал этой девушки. Меня сбивало с толку то, как причудливо смешивались в ней мужская решительность и женская мягкость, и было еще что-то особенное, ее собственное, ощущаемое в глубине. Поэтому я растерялся, когда Каулз, прогуливаясь со мной по улице, задал расплывчатый вопрос:

– Ну, что ты о ней думаешь?

– Она удивительно хороша собой, – ответил я осторожно.

– Это само собой! – раздраженно воскликнул мой друг. – Это ты и раньше знал.

– Еще она, по-моему, очень умна, – сказал я.

Некоторое время Бэррингтон Каулз шагал молча, а потом вдруг повернулся ко мне и спросил:

– Она не кажется тебе жестокой? Ты не думаешь, что она из тех девушек, которым нравится причинять другим людям боль?

– Пожалуй, – ответил я, – у меня было маловато времени, чтобы составить мнение о ней.

Мы еще помолчали. Затем Каулз неожиданно пробормотал:

– Эта старая дура сумасшедшая.

– Кто? – уточнил я.

– Да та старуха, тетка Кейт. Миссис Мертон или как там ее…

Я догадался, что бледная дама поговорила и с Каулзом, но о чем – этого он мне не сказал.

В тот вечер он рано лег спать, а я долго сидел у камина, размышляя об увиденном и услышанном. Чувствовалось, что с девушкой связана некая тайна, причем тайна слишком темная и странная, чтобы можно было ее разгадать. Я подумал о последнем визите Прескотта на Эберкромби-плейс и о трагедии, произошедшей после, связал эту мысль с жалобным криком пьяного Ривза: «Почему она раньше мне не сказала?» – и с другими его словами. Потом я вспомнил испуганную миссис Мертон и ее просьбу более с ней не разговаривать, и странное впечатление, которое она произвела на Каулза, а также эпизод с избитой собакой.

Все эти воспоминания подействовали на меня довольно неприятно, и все же у меня не было оснований обвинить мисс Норткотт в чем-либо определенном. Я только повредил бы делу, если бы попытался предостеречь друга, сам не разобравшись, от чего именно я его предостерегаю. Любые упреки в адрес возлюбленной вызвали бы у него только презрительный смех. Что я мог сделать? Из какого источника добыть достоверные сведения о ее прошлой жизни, о ее характере? В Эдинбурге никто как следует не знал их семьи. Насколько мне было известно, родителей она потеряла, а о том, где выросла, никому не рассказывала. Вдруг меня осенило: среди друзей моего отца был полковник Джойс, долго служивший в Индии при штабе. Он, по всей видимости, должен был знать большинство офицеров, которых направляли туда после восстания сипаев. Я тут же сел, заправил лампу и принялся за письмо к полковнику. Я написал ему, что очень хотел бы получить сведения о некоем капитане Норткотте из сорок первого пехотного, который погиб в Персии. Описав внешность капитана, насколько она запомнилась мне по дагерротипу, я указал на конверте адрес и тотчас отправил письмо, после чего лег в постель. Отчасти удовлетворенный тем, что все возможное сделано, я по-прежнему был слишком обеспокоен, чтобы уснуть.

Через два дня я получил ответ из Лестера, где жил полковник. Письмо лежит передо мной. Передаю его содержание слово в слово:

Я прочитал это послание не единожды: в первый раз с чувством удовлетворения, во второй – с разочарованием. Я получил любопытные сведения, но не то, чего хотел. Дядя мисс Норткотт был эксцентриком, поклонялся дьяволу и, по слухам, имел дурной глаз. Я вполне допускал, что глаза его племянницы, когда в них появляется уже замеченное мной холодное серое мерцание, способны на все то зло, которое может сотворить человеческое око, но от таких суеверных соображений толку ждать не следовало. Вероятно, имело смысл ухватиться за следующее предложение – то, где говорилось о странных теориях капитана? Мне вспомнился весьма своеобразный труд, прочитанный мной однажды. Автор толковал о силе некоторых человеческих умов, которые могут воздействовать на другие умы даже на расстоянии. Тогда все эти рассуждения показались мне чистым шарлатанством.

Но что, если мисс Норткотт наделена какой-то исключительной способностью подобного рода? Эта мысль вырисовывалась все отчетливее, и очень скоро я столкнулся с фактами, подтвердившими мою гипотезу.

Как раз в то время, когда я много думал о таких предметах, как гипноз и внушение, газета сообщила о скором прибытии в город доктора Мессингера, известного медиума и месмериста. Даже самые сведущие судьи не находили в его выступлениях обмана. Поднявшись несоизмеримо выше обыкновенных жульнических фокусов, он приобрел репутацию лучшего из ныне здравствующих знатоков электробиологии – странной лженауки, изучающей гипнотизм. Действительно ли его воля могла демонстрировать приписываемые ей способности, невзирая на свет рампы и присутствие публики? Вознамерившись это узнать, я приобрел билет на первое же представление, куда и отправился вместе с несколькими друзьями-студентами.

Наши места были в одной из боковых лож. Когда мы пришли, занавес уже поднялся. В третьем или четвертом ряду партера сидел Баррингтон Каулз со своей невестой и старой миссис Мертон. Я сразу же их заметил, они меня тоже, мы раскланялись.

Первая часть вечера была довольно заурядна: лектор продемонстрировал обыкновенную ловкость рук, а также показал пару примеров гипнотического воздействия на человека, которого привел с собой. Этот же помощник выступил перед нами как образец ясновидения: введенный в транс, он отвечал на вопросы о местонахождении отсутствующих друзей и спрятанных вещей. Все ответы оказались удовлетворительными. Все это я наблюдал и прежде. Теперь же мне хотелось увидеть несколько другое: воздействие воли месмериста на случайного человека из зала. Только в конце представления мои ожидания оправдались.

– Вы уже убедились в том, – сказал лектор, – что объект гипноза полностью подчиняется воле гипнотизера. Он не властен над своими поступками, и даже мысли, которые его посещают, внушены ему господствующим разумом. Такого результата можно достичь и без предварительной подготовки. Воля, когда достаточно сильна, способна, не опираясь ни на что, кроме собственной мощи, подчинить себе импульсы и действия обладателя более слабой воли, причем даже на расстоянии. Если у одного человека воля будет развита значительно сильнее, чем у всех других представителей рода человеческого, то ему ничто не помешает повелевать своими собратьями, низведя их до состояния автоматических кукол. Такая катастрофа, по счастью, маловероятна, ибо наши умы приблизительно равноценны друг другу по своей силе, вернее, по своей слабости. Однако небольшие различия все же существуют, и даже в этих пределах они способны производить удивительный эффект. Сейчас я выберу из присутствующих в зале одного человека и постараюсь только лишь силой своей воли заставить его подняться на сцену, чтобы сказать и сделать то, чего я пожелаю. Позвольте мне вас заверить: никакого сговора здесь нет, и тот, кого я выберу, волен всячески сопротивляться любому импульсу, который я ему внушу.

С этими словами лектор подошел к краю сцены и принялся изучать первые ряды партера. Смуглая кожа и блестящие глаза Каулза сразу же привлекли внимание месмериста: несомненно, сочтя такую внешность признаком нервического темперамента, он устремил на моего друга пристальный взор. Тот удивленно вздрогнул, а затем прижался к спинке кресла, выражая намерение противостоять влиянию гипнотизера. Имея вполне заурядную форму черепа, Мессингер, однако, обладал исключительной силой и проницательностью взгляда. Под этим взглядом Каулз сперва сделал несколько судорожных попыток ухватиться за подлокотники, привстал и с видимым усилием снова сел. С величайшим интересом наблюдая эту сцену, я невольно обратил внимание на лицо мисс Норткотт. Она сидела, не сводя с гипнотизера глаз, и черты ее выражали такое напряжение сил, какого я еще никогда ни у кого не видел. Зубы были стиснуты, губы сжаты. Вся она сделалась твердой, как прекрасная статуя из белоснежного мрамора. Глаза посверкивали холодным светом из-под сведенных бровей.

Я опять перевел взгляд на Каулза, ожидая, что он наконец встанет и начнет исполнять желания месмериста, но вдруг со сцены раздался короткий вскрик человека, совершенно измученного долгой борьбой. Облокотившись о стол, Мессингер подпирал голову рукой. По лицу струился пот.

– Не могу продолжать! – воскликнул он, обращаясь к аудитории. – Моей воле противодействует чья-то воля, еще более сильная. Прошу меня извинить.

Этот человек был, очевидно, нездоров. Занавес опустился, зрители рассеялись, обмениваясь замечаниями о произошедшем. Выйдя из зала, я стал дожидаться появления своего друга и его спутниц. Оказалось, неудача гипнотизера рассмешила Каулза. Тряся мою руку, он ликующе вскричал:

– Похоже, Боб, я доктору Мессингеру не по зубам! На этот раз он получил решительный отпор!

– Да, – согласилась мисс Норткотт, – по-моему, Джек должен гордиться силой своего разума. Не так ли, мистер Армитедж?

– Но мне пришлось нелегко, – сказал Каулз серьезно. – Вы себе не представляете, какое странное ощущение возникло у меня раз или два, пока все это продолжалось. Я чувствовал себя совершенно обессиленным, особенно перед тем моментом, когда доктор Мессингер сдался.

Вместе с Каулзом я проводил дам до дома. Он шел впереди с миссис Мертон, а я оказался рядом с его невестой. Минуту или две мы шагали молча, а потом я вдруг выпалил так внезапно, что она, наверное, сочла меня грубым:

– Это сделали вы, мисс Норткотт.

– Я вас не понимаю, – возразила она резко.

– Вы загипнотизировали гипнотизера. Так, пожалуй, следует назвать ваш поступок.

– Какая странная идея! – засмеялась мисс Норткотт. – Стало быть, вы считаете, что у меня очень сильная воля?

– Да, – сказал я. – Сильная и опасная.

– Что же в ней опасного? – удивленно спросила моя спутница.

– По моему мнению, – отвечал я, – любая воля, способная выказывать такую силу, опасна, поскольку всегда может быть использована с дурной целью.

– Послушать вас, мистер Армитедж, так я просто чудовище, – сказала мисс Норткотт и вдруг посмотрела мне в лицо. – Я вам никогда не нравилась. Вы в чем-то меня подозреваете и относитесь ко мне с недоверием, хотя повода я вам не давала.

Это обвинение было настолько неожиданно и настолько справедливо, что я не нашелся с ответом. После короткой паузы мисс Норткотт твердым и холодным голосом продолжила:

– Не позволяйте вашим предубеждениям становиться на моем пути. Если скажете вашему другу мистеру Каулзу нечто такое, отчего между мной и им возникнет размолвка, увидите, что избрали очень неверную тактику.

В том, как были произнесены эти слова, ощущалась угроза и я ответил:

– Мешать вашим планам на будущее я не властен. Однако если учесть все увиденное мной и услышанное, то мне трудно не бояться за моего друга.

– Бояться? – повторила мисс Норткотт презрительно. – Что же вы такое увидели и услышали? Вероятно, вас просветил мистер Ривз, с которым вы, полагаю, приятели?

– Вашего имени он не упоминал, – ответил я, не солгав. – Как бы то ни было, с прискорбием сообщаю вам, что он умирает.

В тот момент мы проходили мимо освещенного окна, и я заглянул в лицо своей спутнице, желая увидеть, какое действие произвели на нее мои слова. Они ее позабавили! В этом не приходилось сомневаться. Она тихо смеялась сама с собой. Каждая черта ее лица выражала радость. С той минуты я стал испытывать еще больший страх перед этой женщиной и еще большее недоверие к ней, чем когда-либо прежде.

На протяжении оставшегося пути мы почти ничего не говорили друг другу. При прощании мисс Норткотт метнула на меня быстрый угрожающий взгляд, будто хотела напомнить мне о своих давешних словах. Ее предостережение не остановило бы меня, если бы я только знал, чем помочь Бэррингтону Каулзу. Но что я мог ему сказать? Что прежних поклонников его невесты постигла печальная участь? Что я считаю эту женщину жестокой? Что она, на мой взгляд, обладает удивительными, почти сверхъестественными способностями? Какое впечатление произвели бы на моего друга такие упреки в адрес возлюбленной? Чем ответил бы мне его пылкий темперамент? Сознавая свое бессилие, я молчал.

Теперь я подхожу к началу конца. Многое из того, что я говорил до сих пор, было основано на подозрениях, домыслах и слухах. Далее я, хоть это и тяжело, постараюсь как можно беспристрастнее и точнее рассказать о событиях, которые разворачивались на моих глазах и за которыми последовала смерть моего друга.

В конце зимы Бэррингтон Каулз сообщил мне о своем намерении жениться на мисс Норткотт в ближайшее время, вероятно уже весной. Денег он, как я упоминал, получал достаточно, молодая леди тоже располагала кое-какими средствами, поэтому необходимости в долгой помолвке не было.

– Мы облюбовали для себя маленький домик в Корсторфине, – сказал мой друг, – и надеемся видеть твою физиономию за нашим столом так часто, как только ты сможешь приезжать.

Я поблагодарил его, постаравшись отделаться от мрачных предчувствий. «Все будет хорошо», – успокаивал я себя.

Однажды вечером, за три недели до назначенной свадьбы, Каулз предупредил меня, что, наверное, поздно вернется домой.

– Кейт прислала мне записку, – объяснил он. – Просит прийти сегодня к одиннадцати. Это, конечно, довольно поздно, но, может, она хочет о чем-то поговорить без помех, когда миссис Мертон уляжется спать.

Только после того как мой друг ушел, я вспомнил о таинственном позднем визите, который нанес мисс Норткотт молодой Прескотт перед самоубийством. Потом мне на память пришли бессвязные жалобы Ривза: его слова теперь казались мне исполненными еще большего трагизма, потому что именно сегодня я узнал о смерти бедняги. Какой вывод мне следовало сделать? Хранит ли эта женщина страшную тайну, которую открывает своим женихам перед свадьбой? Существует ли что-то запрещающее ей выходить замуж? Или некое обстоятельство не позволяет мужчинам на ней жениться? Мне сделалось настолько тревожно, что, даже рискуя поссориться с Каулзом, я пошел бы за ним и постарался его удержать, но взгляд, брошенный на часы, остановил меня: было уже слишком поздно. Теперь оставалось лишь дожидаться, когда он вернется. Помешав угли в камине, я взял с полки роман, но собственные мысли не позволяли мне увлечься книгой, и я отложил ее в сторону. Чувство неясного беспокойства и подавленности угнетало меня. Пробило двенадцать, потом половину первого, а мой друг все не возвращался. Почти в час ночи я наконец услыхал шаги на улице, а затем и стук. Это меня удивило: Каулз всегда носил с собой ключи. Сбежав вниз, открыв задвижку и распахнув дверь, я увидел подтверждение своих опасений. Бэррингтон Каулз стоял, прислонившись к перилам крыльца. Голова его поникла, и всем своим видом он олицетворял крайнюю степень отчаяния. Сделав шаг, он споткнулся и точно бы упал, если бы не я. Мы медленно поднялись в нашу гостиную: в правой руке я держал лампу, а левой обнимал его. Не говоря ни слова, он рухнул на диван. Теперь, при свете, я ужаснулся той перемене, которая произошла с моим другом: лицо Бэррингтона Каулза было мертвенно-бледно, даже губы казались бескровными. На щеках и на лбу выступил липкий холодный пот, глаза словно остекленели. С трудом узнавая знакомые черты, я видел перед собой человека, совершенно обессиленного от некоего ужасного испытания, выпавшего на его долю.

– Дружище, дорогой мой, что случилось? – спросил я, нарушая тишину. – Тебе нехорошо?

– Бренди, – произнес Каулз, задыхаясь, – дай бренди.

Я взял графин, чтобы ему налить, но он выхватил его у меня дрожащей рукой и залпом выпил как минимум полстакана, проглотил огненную жидкость, даже без воды, хотя прежде всегда бывал умерен в употреблении спиртного. Алкоголь, по-видимому, немного помог моему другу: лицо Каулза сделалось чуть менее бледным, ему удалось приподняться на локте.

– Моя помолвка расторгнута, Боб. – Он старался говорить спокойно, но не мог скрыть дрожи в голосе. – Все кончено.

– А ты не унывай! – ответил я, желая его подбодрить. – Невелика беда! Расскажи лучше, как это вышло. Отчего вы расстались?

– Отчего? – простонал мой друг, закрывая лицо руками. – Если я скажу, Боб, ты мне не поверишь. Это слишком страшно, слишком ужасно, невыразимо жутко и совершенно невероятно! О, Кейт, Кейт! – Он принялся горестно раскачиваться из стороны в сторону. – Ты виделась мне ангелом, а оказалась…

– Кем? – спросил я, как только он замолчал.

Каулз поднял на меня пустой взгляд, а потом вдруг взорвался, замахав руками:

– Демоном! Вурдалаком из ямы! Вампиром с прелестным лицом! Господи, прости меня, – заговорил он тише и отвернулся к стене, – я сказал больше, чем следовало. Я слишком любил ее, чтобы говорить о ней так, как она заслуживает. Я и сейчас слишком сильно ее люблю.

Некоторое время Каулз лежал неподвижно, и я уже понадеялся, что бренди его усыпил, но вдруг он снова повернул ко мне лицо и спросил:

– Ты когда-нибудь читал о вервольфах?

Я сказал, что читал.

– В одной из книг Марриета, – произнес мой друг задумчиво, – есть история о красавице, которая превратилась ночью в волка и сожрала собственных детей. Откуда, хотел бы я знать, взялась у романиста такая идея?

Несколько минут он молча размышлял, потом громко потребовал еще бренди.

– Успокойся, я тебе налью, – сказал я и потихоньку подмешал в напиток с полдрахмы настойки опиума из пузырька, стоявшего на столе.

Осушив бокал, Каулз уронил голову на подушку и простонал:

– Хуже этого быть ничего не может. Даже смерть и та лучше. Жестокость и преступление, преступление и жестокость. Нет, хуже ничего не бывает.

Эти слова монотонно повторялись и повторялись, пока не сделались неразборчивыми. Веки над усталыми глазами сомкнулись, и Каулз погрузился в глубокий сон. Я отнес его, не разбудив, в спальню и всю ночь оставался при нем, соорудив себе место для сна из стульев.

Утром у моего друга начался жар. Несколько недель балансировал он между жизнью и смертью. При помощи лучших врачей Эдинбурга его крепкий организм медленно боролся с болезнью. Ухаживая за ним в это тревожное время, я не смог вычленить из его горячечного бреда ни единого слова, которое пролило бы свет на тайну мисс Норткотт. Иногда Каулз говорил о ней с величайшей любовью и нежностью, иногда кричал, что она демон, и выставлял вперед руки, как будто бы не позволяя ей приблизиться. Несколько раз он восклицал: «Я не продам душу за ее прекрасное лицо!» – а потом начинал жалобно стонать: «Но я люблю ее, я все равно ее люблю и никогда любить не перестану».

Когда тяжелая болезнь наконец отступила, Бэррингтон Каулз сделался другим человеком. Упадок физических сил не погасил блеска его темных глаз, но теперь они горели не так, как прежде, а пугающе сверкали из-под нависших черных бровей. Мой друг стал эксцентричен и переменчив. Иногда он бывал раздражителен, иногда безрассудно весел, но никогда не вел себя естественно, к тому же приобрел странную манеру подозрительно оглядываться, как делают те, кто чего-то боится, хотя сами наверняка не знают чего именно. Каулз никогда не упоминал имени мисс Норткотт, вплоть до того рокового вечера, о котором я должен сейчас рассказать.

Надеясь отвлечь его от мрачных мыслей частой сменой обстановки, я отправился с ним путешествовать по горам Шотландии, а затем вниз по восточному побережью. Странствия привели нас на остров Мей, что в заливе Ферт-оф-Форт. Все время, за исключением летних месяцев, там бывает совсем безлюдно. Все местное население – это смотритель маяка да пара рыбацких семей, которые с горем пополам зарабатывают себе на жизнь уловом своих неводов, а также охотятся на бакланов и олуш. Это унылое место обладало, как выяснилось, особой притягательностью для Каулза, и мы решили остановиться здесь на неделю-две, сняв комнату в одной из хижин. Мне было тоскливо, но усталая душа моего друга как будто бы наслаждалась одиночеством. Взгляд его стал менее мрачным, теперь он снова походил на себя прежнего.

Целыми днями Бэррингтон Каулз бродил по острову, поднимался на вершины огромных утесов и смотрел, как длинные зеленые волны с шумом подкатывают к камням и рассыпаются брызгами.

Однажды (думаю, это был наш третий или четвертый вечер на Мейе) мы с Каулзом отправились прогуляться перед сном. Нам хотелось подышать свежим воздухом, потому что комнатка наша была тесной и дешевое масло в лампе распространяло неприятный запах. В каких мелких подробностях я помню тот вечер! По всей видимости, следовало ожидать шторма: облака сбивались в кучу на северо-западе и черными клочьями заслоняли луну, которая отбрасывала чередующиеся полосы света и тени на зазубренную поверхность острова и на беспокойное море вокруг.

Мы разговаривали у дверей коттеджа, и я отметил про себя, что Каулз сегодня в неплохом настроении, почти как до болезни. Но стоило мне это подумать, как он вдруг издал пронзительный крик. При свете луны заглянув в его лицо, я увидел черты, искаженные невыразимым ужасом: глаза расширились и застыли, как будто смотрели на какой-то приближающийся предмет. Он поднял свой указательный палец, длинный тонкий и дрожащий.

– Смотри! – воскликнул Каулз. – Это она, она! Видишь? Спускается с того склона! – Каулз судорожно схватил мое запястье. – Вот она! Идет к нам!

– Кто? – прокричал я, напряженно вглядываясь в темноту.

– Она… Кейт! Кейт Норткотт! Она пришла за мной! Держи меня крепче, мой старый друг, не отпускай меня!

– Брось, приятель, – сказал я, хлопая его по плечу. – Возьми себя в руки. Тебе показалось, бояться нечего.

– Ушла, – воскликнул он, облегченно вздохнув. – Нет! Боже мой, вон она опять! Подходит все ближе и ближе! Она говорила, что придет за мной, и вот держит свое слово.

– Идем домой.

Я взял его за руку: она была холодна как лед.

– Я знал! – не успокаивался он. – Вон она! Машет мне, манит меня! Это сигнал. Я должен идти. Я иду, Кейт! Иду!

Даже обхватив обеими руками, я не сумел удержать Каулза. Он вырвался со сверхчеловеческой силой и бросился в темноту. Я побежал следом, призывая его остановиться, но он помчался еще быстрее. Когда луна выглянула из-за облаков, я на миг увидел темную фигуру моего друга: он несся вперед, словно стремясь к некоей ясной цели. Вероятно, у меня самого разыгралось воображение, но мне показалось, будто при неверном свете я тоже кое-что увидел – мерцающее нечто, ускользающее от Каулза, заставляющее бежать дальше. Когда он взобрался на вершину скалы, его силуэт четко обозначился на фоне неба – и в следующую секунду исчез. Больше ни одна живая душа не видела Бэррингтона Каулза.

Вместе с рыбаками я в ту же ночь обошел весь остров. Вооружившись фонарями, мы обыскали каждый уголок, но не нашли даже следа моего бедного исчезнувшего друга. Путь, которым он бежал, завершался грядой остроконечных утесов, нависших над морем. В одном месте край берега был как будто немного раскрошен, а на дерне различались отпечатки, оставленные, вероятно, человеческими ногами. Мы подползли по-пластунски к обрыву и посветили вниз. У подножия двухсотфутовой скалы бурлило море. Вдруг из этой бездны донесся дикий скрежет, заглушивший и биение волн, и вой ветра. Рыбаки – народ, известный своим суеверием, заявили, будто это женский смех, после чего я с трудом уговорил их продолжить поиски. Сам же я думаю, что свет наших фонарей спугнул с гнезда какую-то морскую птицу, и она закричала. Так или иначе, я бы не хотел еще когда-нибудь услышать этот звук.

Итак, теперь я исполнил ту тягостную обязанность, которую на себя возложил: я просто и точно рассказал вам о смерти Джона Бэррингтона Каулза и о событиях, ей предшествовавших. Мне известно, что многие сочли описанное мной печальное происшествие вполне заурядным. Вот прозаический отчет о нем, появившийся через пару дней в газете «Скотсмэн»:

Мне больше нечего добавить к уже сказанному. Я снял с себя груз, изложив то, что знаю. Полагаю, многие, взвесив представленные мной факты, не увидят оснований для каких-либо обвинений в адрес мисс Норткотт. Скажут, что не годится порочить имя леди из-за того, что молодой человек, от природы излишне впечатлительный, говорит и делает безумные вещи, даже если тяжелое разочарование приводит его к самоубийству. На это я отвечу, что каждый имеет право придерживаться собственного мнения. Что касается меня, то я считаю, что в смертях Уильяма Прескотта, Арчибальда Ривза и Джона Бэррингтона Каулза виновна Кейт Норткотт. Я в этом так же уверен, как если бы она у меня на глазах пронзила их сердца кинжалом.

Вы, несомненно, спросите, чем я объясняю все те странные факты, о которых вам рассказал. К сожалению, моя версия, если можно так ее назвать, очень расплывчата. Я убежден, что мисс Норткотт обладает исключительной способностью воздействовать на человеческие умы, а посредством умов также и на тела. Этот свой дар она использует для низких и жестоких целей. Кроме тех особенностей, которые я прямо или косвенно видел, ее натура имеет и другую, еще более ужасающую, поистине дьявольскую сторону. Как следует из опыта трех возлюбленных Кейт Норткотт, перед свадьбой она вынуждена показывать женихам свой тайный лик. Что именно открывается их взору, неизвестно, но можно заключить определенно: увиденного оказывается достаточно, чтобы страстно влюбленный бежал от объекта своих чувств. В событиях, произошедших с Прескоттом, Ривзом и Каулзом после бегства, я усматриваю месть оставленной женщины. Из слов Ривза и Каулза следует, что они были предупреждены о своей участи. Более я ничего сказать не могу. Я лишь трезво изложил факты, обратившие на себя мое внимание. Мисс Норткотт я с тех пор не видел и видеть не желаю. Если написанные мной слова помогут спасти хоть одну человеческую жизнь от капкана сияющих глаз и прекрасных черт этой женщины, то я откладываю перо с уверенностью в том, что смерть моего бедного друга была не напрасна.