Глава 24
Свобода, равенство, братство — заговор
Заговор, как можно заметить, сам по себе награда. Склонные испробовать его в качестве своего призвания вскоре настолько запутываются, что все остальные соображения обычного гражданина теряют свое значение. Однажды темной ночью двое мужчин плыли по бурному морю на хрупком, неприметном суденышке, которое ныряло, раскачивалось и не зажигало огней. Ими были известные противники Бонапарта — вождь шуанов, Жорж Кадудаль, и решительный эмиссар Бурбонов, барон Гайда де Невилль. По словам последнего, во время переправы через Ла-Манш они спали беспокойным сном, и вдруг Кадудаль приподнялся на локте и воскликнул своим властным голосом: «Знаете, что мы должны посоветовать королю? Мы должны сказать ему, что ему следует расстрелять нас обоих, ибо мы всегда будем не кем иным, кроме как заговорщиками. На нас лежит это клеймо».
Это произошло во времена Консулата, когда «королем» был тот принц, который звался Людовиком XVIII — пока еще некоронованным, изгнанным и почти забытым во Франции. Этот анекдот показывает типичный оптимизм прирожденного заговорщика, ибо Людовик в годы Консулата и Империи был политически столь далек от титула суверена Кадудаля, что он мог застрелить француза, только совершив самоубийство. Однако наблюдения вождя шуанов более типичны для Франции 1789–1816 годов, чем любые другие, которые можно извлечь из нагромождения революционных мемуаров.
Вся французская нация приняла на себя клеймо заговора. Оно витало в воздухе. Оно так же отчетливо проступало в виде торговой марки над столетием, над большинством действующих лиц в сменяющихся сценах Национального собрания, Террора, Директории, Консулата, Империи и реставрации Бурбонов. Только перечисление, называющее и кратко идентифицирующее каждого известного шпиона, контрразведчика, двойного шпиона, агента секретной службы, каждого иностранного эмиссара, мелкого или крупного заговорщика, каждого взяточника или взяткодателя, лжесвидетеля, полицейского осведомителя, преступного самозванца или мастера запутанной техники политического шпионажа, заполнило бы небольшую энциклопедию. В течение более чем двадцати пяти лет изобретательный, легко приспосабливающийся народ жил в условиях, которые кажутся одновременно настолько скрытными, безумными и фантастическими, что остаются исторически уникальными. Пуританская Англия Кромвеля, Америка Вашингтона или Россия Ленина и Троцкого не породили такого смешения фарса, трагедии, комедии и мелодрамы, такого очарования, ужаса и мирового влияния. Никогда ни до, ни после ни одна страна не повторяла столь окольной суперполитики этой эпохи во французской истории. Возможно, больше никогда судьба континента не будет находиться в центре внимания в течение такого длительного времени в столь неестественной и утопической обстановке.
Притязания черни почти всегда смехотворны; но предательство отчаявшихся людей во время общественных потрясений является великим вкладом великой революции в эти анналы секретной службы. Переговоры шепотом, предательства, тайные сведения и зловещие тайные собрания типичного дня 1793 или 1794 года заполонили бы эту книгу. Поэтому мы можем уделить немного внимания лишь некоторым великим деятелям того периода, большинство из которых находятся в первых рядах с несколькими известными представителями как высшего, так и менее благородного сословия, которых можно обнаружить среди макиавеллевского братства. Франция, находившаяся под контролем ревнивых фракций и соперничающих комитетов — общественной безопасности (исполнительная власть) и общей безопасности (полицейского ведомства), — была буквально нашпигована шпионами. Первоклассный доносчик получал больше привилегий и считался более ценным для государства, чем любой солдат в стране. И можно отметить, что не было пронизывающего чувства общей безопасности, благодаря шпионажу общественной безопасности, и общественной безопасности где бы то ни было, из-за шныряющих повсюду агентов общей безопасности.
