Отправляясь во Францию, дабы на месте ознакомиться с игольчатым ружьем и митральезой, Штибер сознавал всю ответственность своей задачи. Если бы он сообщил, что новое французское оружие намного превосходит прусское, Бисмарк отложил бы хитроумно рассчитанную провокацию против Франции до момента окончательного перевооружения немецкой пехоты. Неумеренное восхищение шпиона митральезами и винтовками новейшего образца смутило бы его руководство и затруднило выполнение Бисмарком грандиозных планов как в германской политике, так и в международной дипломатии. Вместе с тем если бы Штибер недооценил военный потенциал и боеготовность наполеоновской Франции, то реакция в Германии могла бы привести едва ли не к самоубийству прусских лидеров.

Так что мастер шпионажа должен был объявить войну исключительно на основании своих собственных наблюдений и выводов или, в противном случае, воспрепятствовать планам канцлера, которого он почитал за божество. Мы еще увидим, как часто во время Первой мировой войны 1914 года тевтонские агенты и наблюдатели промахивались, когда пытались определить моральное состояние, ресурсы и боевую мощь будущего противника. Но в критические 1869–1870 годы Штибер не промахнулся. Он принял в расчет и свои возможные ошибки. Оценив все донесения, он приготовился столкнуться с гораздо менее выгодными возможностями, чем его оценка ослабевшего режима Бонапарта позволяла допустить.

Самоуверенное сверх всякой меры военное министерство Наполеона ввело бы в заблуждение менее хладнокровного и скрупулезного шпиона. Один из глашатаев этого министерства, Лебеф, заверил, например, встревоженную палату депутатов, что французская армия подготовлена «вплоть до пуговиц на гетрах». Другой на месте Штибера, услышав это, протелеграфировал бы прусскому генеральному штабу приглашение поскорее войти в Париж или, по крайней мере, убеждал бы военачальников начать наступление до того, как французы спохватятся и поспешат заменить бездарных лидеров на талантливых. Но Штибер, знавший, чего стоят эти «пуговицы на гетрах», только лишний раз сверил записи и усердно продолжил работу.

В анналах шпионажа он был первым «пылесосом», первым шпионом, когда-либо работавшим столь же методично, как переписчики населения. Больше всего привлекали его внимание дороги, реки, мосты, арсеналы, запасные склады, укрепленные пункты и линии связи. Но он усиленно интересовался и населением, торговлей, сельским хозяйством, фермами, жилыми домами, гостиницами, местным устройством, политикой и моральным духом — одним словом, всем, что, по его мнению, могло облегчить вторжение или подготовку к наступлению войск.

Когда наконец пришли пруссаки, вооруженные информацией Штибера, конфискация имущества и разорение гражданского населения были проведены с необычайной легкостью. У деревенских «магнатов», владевших парой сотен кур, могли потребовать равное количество десятков яиц. Если куры не были несушками, а отправлялись на рынок в качестве живности, ближайший шпион Штибера сообщал об изменении с учетом максимальной местной нормы. И если деревенский житель отказывался сдавать яйца, мясо или что-нибудь еще, что у него, по их сведениям, имелось, его вызывали к начальнику военной полиции, который допрашивал бедолагу, держа на столе незаполненный приказ о повешении.

Не один бережливый бюргер падал в обморок, когда предъявленное ему требование внести такую-то сумму подкреплялось невероятно точным подсчетом всех его сбережений. Благодаря Штиберу и орде его агентов, а также их прислужникам, частная жизнь во Франции стала первой жертвой войны. Эти «всеведущие» сведения многим казались поразительными и — как некий метод военной готовности — проницательными, хитроумными и уникальными. Однако немцы и по сей день приносят извинения за действия Штибера или замалчивают его имя, ибо такой способ достижения своих целей был беззаконным до крайности и зачастую жестоким.

Штибер требовал от своих агентов безжалостно наказывать лиц, заподозренных хотя бы в отдаленной связи с французской секретной службой. Немцы не считались с тем, что война велась в чужой стране, с плотным населением, враждебно настроенным к завоевателям. Крестьян и рабочих вешали, пытали, казнили медленной смертью только за то, что они осмеливались засматриваться на немецкие поезда с боеприпасами или на кавалерийские колонны. Маршал Базен и его лучшие войска были заперты в крепости Мец, Париж осажден вскоре после Седана и капитуляции Наполеона III с его многочисленной армией. Теперь французским секретным агентам не имело смысла вести разведывательную работу, поскольку она уже не могла причинить вреда пруссакам. Несмотря на это, Штибер с невероятной жестокостью преследовал даже самые сомнительные случаи французского шпионажа.

Впервые он занялся контршпионажем во время военной кампании у Садовы в 1866 году. Но только когда он с головой погрузился в более внушительную борьбу против Второй империи, он вывел свою доктрину беспощадного отношения к контршпионажу. Он утверждал, что в военное время шпион должен иметь «право» убить вражеского «шпиона», так же как боец в форме может убить вражеского солдата, если только тот не сдастся в плен.

Вражеский шпион должен быть убит, как и любой другой противник в сражении. А если в ходе шпионской войны шпион не будет уничтожен, а будет ранен и станет пленником или не будет ранен и попадет в плен, то его статус шпиона должен оставаться неизменным — и по этой причине его следует допросить и немедленно расстрелять.

Штиберу явно не было дела до того, как подобное суровое соглашение обернется против его собственных агентов. Если они поплатятся жизнью, так это неотъемлемый риск в игре. В технике противодействия шпионажу особенно рекомендовалось обвинение в «недовольстве», которое ему нравилось, как наиболее правдоподобный и удобный предлог для устранения любого подозреваемого в шпионаже, который мог ссылаться на законы войны или человеческий прецедент. Пусть расстреляют подозреваемого за то, что он «атаковал колонну раненых немцев», или потому, что «обстрелял поезд с припасами без конвоя», или стрелял по безобидному генералу, сопровождаемому столь же безобидными подчиненными.

В Версале обер-шпион и его помощник заняли особняк герцога де Персиньи. С самого начала оккупации Франции Штибер вел себя исключительно нагло; но в сентябре 1870 года он начал третировать и французов, и немцев с отвратительной снисходительностью выскочки, власть которого исходила из таинственного и высокопоставленного источника. Он всегда действовал, не советуясь со своими коллегами. И хотя наличие закона военного времени усиливало власть тирана, он подчинялся только Бисмарку и королю, и никто из генералов не осмеливался перечить ни ему, ни его агентам. Осаживаемый и оскорбляемый военачальниками, он отражал все их колкости с самомнением толстокожего носорога.

Теперь это был заносчивый мерзавец, познавший всю сладость возможности внушать страх тем, кто был лучше его. За пустяковое упущение он пригрозил виселицей десяти членам муниципального совета Версаля и с удовлетворением писал об этом своей жене. Говорят, что он обязал 5000 бедных граждан собираться в толпу для приветствия прусского суверена и прочей знати всякий раз, когда те появлялись на улицах. Когда начались, наконец, переговоры о сдаче Парижа, он сопровождал Бисмарка, переодевшись лакеем.

Жюль Фавр прибыл в Версаль в начале 1871 года для ведения переговоров с осаждавшими столицу пруссаками. Его провели в дом, где помещался секретный штаб Штибера, и за все время, пока Фавр находился в тылу противника, его обслуживали с такой предупредительностью, что Фавр счел необходимым поблагодарить немецких хозяев за оказанное ему гостеприимство.

Роль слуги при делегате Парижа взял на себя Штибер, который с тайным ликованием исполнял лакейские обязанности. Жюль Фавр попался на эту удочку. Все секретные документы и шифры, которые он привез с собой, каждая телеграмма и каждое письмо, которые он получал и отправлял, проходили контроль неотлучно находившегося при нем лакея. Фавр спал в постели и жил в доме, битком набитом исключительно прусскими секретными агентами.