Глава 6
Кляксы
Я снова завербовался на «Полярную звезду». Планировался рейс продолжительностью в один год – сначала из города Ньюпорт-Ньюс, что в штате Вирджиния, в Неаполь, затем – перевозка нефти из Бахрейна на окинавскую базу ВМС. Впрочем, руководство трижды меняло приказ, и в итоге мы совершили кругосветное путешествие за девяносто один день. Распрощавшись с «Полярной звездой», я распрощался заодно и с судовой медицинской практикой.
В течение следующих шести рейдов на других судах я даже не заикался капитанам, что являюсь экспертом в оказании первой помощи. Наконец минули восемнадцать месяцев, и я сошел на берег с последнего в своей жизни нефтяного танкера. Было это 6 декабря 1946 года. Мне выдали сертификат о непрерывной службе и письмо с печатью из Белого дома.
«Тебе, откликнувшемуся на зов Родины, тебе, чья служба в Торговом флоте США помогла приблизить разгром врагов, я выражаю сердечную благодарность от лица всей нации. Ты исполнял опаснейшее задание – одно из тех, для которых требуются отвага и стойкость. Поскольку ты проявил находчивость и хладнокровие, необходимые на подобной службе, мы отныне рассчитываем, что ты и в мирной жизни станешь образцовым гражданином своей страны.
Гарри Трумэн»
Я вернулся в наш бруклинский дом. Планировал жить с родителями, пока не закончу медицинское образование.
В день моего приезда мама устроила грандиозный ужин, пригласила родню и друзей – тем более что возвращение совпало с девятилетием моей сестренки, Гейл. Теперь-то, решили родители, девятнадцатилетный блудный сын станет наконец доктором. Я пока не нашел в себе мужества сказать им, что обещание свое исполнил – занимался медицинской практикой на борту корабля; что не имею намерений ни продолжать учебу на подготовительных курсах, ни поступать в медицинский университет.
После званого ужина я пошел в подвал за книжкой на сон грядущий. Но едва открыв дверь – еще прежде, чем моя нога ступила на лестницу, – я почувствовал: чего-то не хватает. Куда девался запах сырого угля?
Я включил свет. Книжные стеллажи, сами книги и прочее – отсутствовали. К горлу подступил ком. Я метнулся вниз по ступеням, заглянул под лестницу. Так и есть. Угольный бак тоже исчез, вместо старой печи появилась форсунка для жидкого топлива.
Ни книг, ни угля, ни игрушек в ведерке. Ничего настоящего. Захотелось выскочить из подвала, спросить родителей: «Почему?»
В этом не было необходимости. Я все понял. Папа и мама решили, что я вырос. Я покидал дом семнадцатилетним суррогатом родительских чаяний – вот папа с мамой и избавились от вещей, которые ассоциировались с моим детством. Им было невдомек, что мысли и воспоминания сына – необходимые для писательской карьеры – навсегда останутся в тайнике под лестницей.
На следующее утро, за завтраком, я сообщил, что успел отведать медицины – подобно Моэму, Чехову и Дойлу. Что врач из меня аховый. Что медицина – не мое призвание. Что я хочу стать писателем и намерен для этого покинуть Бруклин.
Мама заплакала. Отец молча вышел из кухни.
Я сделал, как сказал. Снял дешевую меблированную комнату на западе Манхэттена, в районе под названием «Адская кухня». На деньги, скопленные за время морской службы, я рассчитывал продержаться, пока буду писать свой первый роман – о семнадцатилетнем судовом казначее, бороздящем океанские просторы.
Роман отвергла целая дюжина издателей. Последний, двенадцатый, издатель вернул рукопись с собственным резюме. Может, просто забыл его забрать? Или нарочно подсунул? Помню только две строчки. «Текст не так плох, как большая часть ему подобных, – но все же не дотягивает…» – этими словами критик начал. А закончил так: «Сюжет весьма недурен, однако нет интриги, все на поверхности; и непонятно, чем персонажи руководствуются в своих поступках».
Как большинство писателей, в обеих фразах я выхватил только первые части, а два «но» живо выбросил из головы.
Я перечитал роман, увидел, как непрофессионально он написан; понял, сколько мне придется постичь, прежде чем я получу право назваться писателем. А именно: как перевести повествование с поверхности в глубину, как показать мотивацию персонажей, как сделать саморедактуру. Я отложил рукопись. Было ясно: придется освоить какую-нибудь профессию – надо ведь как-то жить, пока я учусь «на писателя».
Многие писатели начинали как журналисты – в том числе Твен, Хемингуэй и Стивен Крейн. Почему бы и мне не попробовать?
Через несколько дней после возращения рукописи я отправился на Таймс-сквер, в редакцию «Нью-Йорк таймс», и попросил разрешения поговорить с боссом. Лишь сейчас я понимаю, насколько самонадеянно с моей стороны было вот так вломиться к мистеру Очсу – без записи, не будучи представленным. Тем удивительнее, что меня пустили, и мистер Очс в своем великодушии уделил мне время.
– Я бы хотел для начала стать репортером, – объявил я. – А в будущем – передавать новости из-за границы.
– Журналистика всегда была вашей целью? – уточнил мистер Очс.
Смутившись, я не сразу подобрал нужные слова.
– Вообще-то нет. Я мечтаю стать писателем.
Мистер Очс кивнул с пониманием и повернул ко мне фото в рамочке. На фото был молодой человек.
– Посоветую вам то же самое, что советовал своему сыну. Использую для этого бессмертные слова выдающегося журналиста и писателя Горация Грили. Итак: «На запад, юноша; на запад!»
Подозреваю, мистер Очс вложил в высказывание Грили новый смысл – нечего, мол, безусым бумагомарателям делать в Нью-Йорке, пускай учатся писать и пытают счастья там, где конкуренция не столь велика.
Я поблагодарил Очса за совет – но совету не последовал. Наоборот, поступил на летние курсы журналистики в Университете Нью-Йорка. Помню, я две недели просидел в переполненной аудитории, прежде чем понял: стать хорошим журналистом можно, только если вложить в это дело все время, всю энергию, посвятить ему все мысли. Выдохшись за день в редакции, заигравшись в слова для новостных колонок, к вечеру я буду без сил – и физических, и творческих. Значит, о ночных занятиях литературой придется забыть. Осознав это, я бросил курсы, мне вернули часть платы, и я начал искать работу, которая не мешала бы литературной деятельности.
Я решил поступить в Бруклинский колледж; тогда обучение было бесплатным для тех, кто в старшей школе имел средний балл не ниже «B» либо выдал результат «В» на вступительных экзаменах. Увы, я тянул только на «С» с плюсом. В школе учителя английского ставили мне «А» за творчество и «D» за грамматику и подбор лексики. Однако на вступительных экзаменах я показал себя молодцом и был зачислен бесплатно. Учился я по ночам.
Я все еще пребывал в поисках профессии, которая оставляла бы время и силы на литературу. Записался на вводный курс психологии; предмет мне понравился, преподаватель – тоже. С удивлением я узнал, что «корочек» как таковых у него нет; иными словами, он – вовсе не психиатр с дипломом доктора медицины. Мой преподаватель был всего-навсего бакалавром – а имел медицинскую практику.
Вот оно, решил я. Отучусь три года, тоже получу «бакалавра». Сам стану хозяином своего времени. За приемлемую цену буду помогать людям в распутывании ментальных проблем; параллельно выясню насчет мотивов, которые руководят поступками, и приду к пониманию глубинных конфликтов. Тогда-то мои персонажи и оживут – начнут страдать и проходить всякие метаморфозы; тогда-то в них любой читатель поверит. Я повторял себе речь Фолкнера в 1950-м, на церемонии вручения ему Нобелевки по литературе:
«…Молодые писатели наших дней – мужчины и женщины – отвернулись от проблем человеческого сердца, находящегося в конфликте с самим собой, – а только этот конфликт может породить хорошую литературу, ибо ничто иное не стоит описания, не стоит мук и пота… они должны… убрать из своей мастерской все, кроме старых идеалов человеческого сердца – любви и чести, жалости и гордости, сострадания и жертвенности, – отсутствие которых выхолащивает и убивает литературу».
Вместо того чтобы изучать «человеческое сердце в конфликте с самим собой», я решил писать о человеческом разуме в конфликте с самим собой; а наука психология пускай ведет меня по этой стезе. Вот такую я себе поставил цель.
Днем я торговал вразнос энциклопедиями. Ходил от дома к дому. Мне претило навязываться с каким бы то ни было товаром и вообще докучать людям, но получалось у меня неплохо, а комиссионные остановили утечку моих сбережений.
В тот период я посещал курсы по психологии, социологии и антропологии; чем больше курсов, тем меньше иллюзий. Разочаровывали меня не столько науки, сколько профессора. Всех их, кроме первого преподавателя, того самого бакалавра, которому удалось меня вдохновить, я считал педантичными и напыщенными занудами. Темы исследований казались мне тривиальными.
На старшем курсе я сознался своему куратору – специалисту по психологическим тестам и измерениям, что меня мучают некие личные страхи. Куратор дала мне тесты Роршаха, и растиражированные эти кляксы вызвали прилив воспоминаний.
…Вижу первоклашку, а может, второклашку за кухонным столом. Он делает уроки. Макает ручку в черные чернила, царапает пером в тетрадке с черно-белой обложкой «под мрамор». Вот уже целая страница заполнена. Ручонка дрожит, мальчик усиливает нажим. На кончике пера образуется капля, и прежде, чем мальчик успевает оторвать перо от бумаги – выползает клякса. Последствия мальчику известны. Две ошибки он уже сделал. Теперь, после кляксы, в третий раз за вечер, из тени появляется взрослая рука, выдирает тетрадную страницу.
– Пиши заново, – велит мама. – Чтоб ни единого изъяна не было.
Результаты тестов Роршаха куратор обсуждать отказалась и больше никогда со мной не говорила. Я подумывал, не обратиться ли к другому специалисту (Роршахом многие занимались, а мне ведь интересно было, что все-таки открыли о моем состоянии кляксы), но решил: меньше знаешь – крепче спишь.
Годы спустя в «Цветах для Элджернона» я высмеял кое-кого из своих наставников. Разбирая воспоминания о том давнем домашнем задании, о маминой руке, выдирающей испорченные страницы, я трансформировал кураторшу в лаборанта по имени Берт, которого Чарли своими реакциями на кляксы доводит до белого каления.
Потому что мы, писатели, рано или поздно восстанавливаем справедливость.
