НЕЧТО ВРОДЕ БЕЗНАДЕЖНОСТИ

Трудными выдались и осень, и зима.

Все лето в газете Jus Suffragii публиковали статьи об успехе, который имел мирный конгресс, а Мэй почему-то испытывала гнетущее чувство. Может, миссис Барбер и девчонки в школе правы. И если людям в самом деле хочется стрелять друг в друга, может, суфражистки и впрямь спятили, считая, что им под силу остановить этих людей?

Участницы недавно учрежденного Международного женского комитета в поддержку прочного мира («Ох и мастерицы вы придумывать названия!» — высказалась миссис Барбер) были полны оптимизма. Они единодушно согласились, что следующим делом надо убедить лидеров стран, соблюдающих нейтралитет, таких как Америка, организовать мирные переговоры между воюющими странами. Представительницы, побывавшие на конференции, поставили перед собой задачу встретиться с как можно большим количеством правительственных чиновников. Даже наблюдать за происходящим издалека было увлекательно. Миссис Торнтон знала нескольких женщин, участвующих в этих встречах, и часто прибегала к Мэй и торжествующе объявляла: «Хорошие вести, дорогая! Вудро Вильсон согласился встретиться с нами!» Мэй часто гадала, что сказали бы девочки из ее школы, узнав, как усердно пацифисты колесят по всей Европе ради встреч с госсекретарями, премьер-министрами и даже с самим президентом Соединенных Штатов. Миссис Торнтон тоже чрезвычайно высоко оценивала их шансы на успех: кажется, в Швеции пообещали заняться организацией мирной конференции, если суфражистки сумеют доказать готовность воюющих стран к мирным переговорам. И, поскольку все воюющие страны якобы проявили такую готовность, это был обнадеживающий признак.

— Только представь! — говорила мать. — А вдруг такие женщины, как мы, и впрямь положат конец войне!

— Тогда нам наверняка разрешат голосовать, — откликалась Мэй.

Но ей становилось все труднее изыскивать в себе оптимизм по отношению к Международному женскому комитету в поддержку прочного мира и предстоящим переговорам. Откуда на пустом месте вдруг возьмется хоть что-нибудь?

* * *

Для Нелл это был период едкого, пробирающего до костей горя. После смерти Билла всех Суонкоттов охватило нечто вроде безнадежности. Конечно, и раньше они сталкивались с трудностями. Но, по крайней мере, им было за что бороться… хоть за что-нибудь. И знать при этом, что рано или поздно все плохое кончится. Надо лишь пригнуться и упрямо пробиваться вперед.

А теперь… каждого из них будто покинула душа. Хоть мама и делала вид, что все у них в порядке, все просто замечательно.

— А ну-ка хватит топтать своими грязными башмаками мои чистые полы! И прекратите драться, ради всего святого, неужели нельзя хоть на минутку угомониться, чтобы никто не орал как резаный? Быстро выметайтесь вон отсюда, оставьте меня в покое!

Одно и то же повторялось постоянно, или так казалось. Это изнуряло. Малыши тоже все чувствовали. Дот вечно была такой… злой. Стоило попросить ее о чем-нибудь — принималась скандалить: «С чего вдруг? Почему это я должна сидеть с ним? А сама не можешь? С какой стати я должна пропускать школу из-за стирки? Почему не Нелл? Она же все равно не работает. Ну тогда Берни — почему он не может?» Нелл сама была такой в возрасте Дот (и подозревала, что у нее Дот и переняла эти замашки). Но Нелл даже представить себе не могла, насколько раздражала раньше окружающих своим поведением.

А Берни, наоборот, вел себя тише некуда. Тихоням не на что рассчитывать там, где живут ввосьмером — правда, теперь уже вшестером — в двух комнатах. Но Берни был таким всегда. (Нелл тоже часто молчала, но если уж чего-нибудь хотела, то добивалась своего с боем. А Берни только переживал и беспокоился, как пес из-за косточки.) Он был любимым братом Нелл — тощие торчащие коленки, локти и круглые голубые глаза. Она тревожилась за него. Тревожилась постоянно.

— Все хорошо, Берн? — спросила она, и он отвлекся от своего хлеба с маргарином и, в свою очередь, спросил:

— Нелл, а если кто-нибудь застрелит папу?

— Папу? Еще чего! Ему даже буры в Южной Африке ничего не сделали, забыл? А теперь он старше и умнее, чем был тогда. Немцы наверняка боятся, как бы он не перебил их всех.

И она улыбнулась, но в голубых глазах Берни по-прежнему читалось сомнение.

А потом в начале декабря отца все-таки ранили. Слава богу, неопасно — просто шрапнельный осколок засел в ноге. Но это означало, что несколько месяцев он проведет в Англии — сначала в госпитале, затем — выздоравливая дома. И все это время не будет получать ничего.

Он просился в какой-нибудь лондонский госпиталь, но из-за бюрократического хаоса попал в Ливерпуль. Мать Нелл ухитрилась наскрести денег на поездку к нему, но их хватило лишь для нее одной. Вернувшись, мать рассказала, что отец держится молодцом, только волнуется за семью. Берни и Джонни он передал в подарок кокарды, отнятые у немецких военнопленных, Дот — деревянную куколку и поцелуи всем остальным.

Так семья лишилась и денег Билла, и отцовских денег за каких-нибудь пару месяцев. Как будто вернулся прошлый год. «Каждый раз, стоит нам хоть чуть-чуть выкарабкаться, — в бешенстве думала Нелл, — что-нибудь опять идет не так. Меньше денег — значит, придется туже затянуть пояса. Меньше еды — никакого мяса, один хлеб для всех. Опять придется брать в долг у дяди, а с ним только-только расплатились за все, что задолжали в прошлый раз. Невыносимо. Столько усилий, и все это — лишь бы удержаться на плаву. И ради чего? Ради двух жалких комнатушек, темных, сырых, страшно холодных зимой. Какой в этом смысл? Какой смысл вообще во всем?»

Даже Мэй не радовала Нелл. Мало того, Мэй начинала раздражать ее своей широкой неловкой улыбкой и азартными уверениями в необходимости очередной безумной затеи ее матери с целью улучшения жизни в обществе. Все это казалось настолько… незначительным. Кому какое дело до немцев в лагерях для интернированных лиц? Или до несчастных пацифистов, не желающих воевать? С чего они взяли, что сумеют хоть что-то изменить?

Если бы пуля прошла на дюйм левее, Билл остался бы жив. Если бы осколок шрапнели пролетел на дюйм правее, отец погиб бы. Вот что на самом деле важно. Вот что многое меняет.

А все прочее — пустая болтовня.

Отправить