Глава 9

Хоупо

Он торжественно назвал свое имя и тут же принялся объяснять, что оно означает: «Моя фамилия Чжан, а зовут меня Хоупо — это от английского hope», — и он старательно округлил рот, чтобы иностранное слово прозвучало правильно.

Я подумал, что человек с таким именем, тем более если он вникает в его смысл, должен быть интересным персонажем. Он явно гордился своим именем и носил его как знак отличия.

Хоупо решил продолжить наше знакомство и начал рассказывать мне о своем отце, который явно был неординарной личностью. Имея за плечами лишь начальную школу, его отец сумел самостоятельно выучить английский. Поскольку он был единственным жителем деревни, который знал иностранный язык, его сделали учителем, а потом назначили директором школы. Он любил читать книги по современной и древней истории и всегда был в курсе мировых новостей, потому что каждый день слушал радио «Голос Америки».

Как рассказывал Хоупо, из всей деревни отец был единственным, кто имел хоть какое-то представление об устройстве мира. В их краях существовала традиция украшать стену двора мозаикой, выложенной изразцами с иероглифами, символизирующими удачу, счастье и долголетие. Однако отец Хоупо заказал мастеру выложить мозаику по его собственному эскизу — в виде карты мира.

«Во-от такую карту, на всю дверь и стену», — описывал Хоупо, раскинув руки, словно держал весь мир в своих руках. Лицо его озарилось каким-то неизъяснимым светом.

Я наконец понял, кого Хоупо напомнил мне, когда представлялся: народного лидера, вдохновенно обращающегося к толпе и гордо объясняющего значение своего имени.

Он прибыл в университет с двумя холщовыми мешками. Когда Хоупо вошел в нашу комнату в общежитии, неся в каждой руке по мешку, я подумал, что он похож на шаолиньского монаха. Хоупо был одет с иголочки и, похоже, специально подстригся перед великим днем. Но ему не повезло с погодой. Стояла изнуряющая жара, его промокшая от пота одежда прилипла к телу, а взъерошенные волосы были похожи на растоптанные сорняки. В общем, выглядел он далеко не так изысканно и элегантно, как ему хотелось бы. Тем не менее он стоял передо мной и довольно уверенно смотрел мне в глаза.

Мне стало немного неловко и от его восторженного приветствия, и от такого непосредственного рассказа о себе. Мне вечно казалось, что рядом с подобными людьми я веду себя как-то не так, и потому всегда смущался. Кстати, мне понравилась его улыбка. У него было почти детское лицо, которое от загара выглядело бурым — наверное, Хоупо часто работал в поле. В улыбке он обнажал маленькие клыки, и на щеках проступали симпатичные ямочки. Было видно, что улыбался он от всей души и ему действительно было весело и хорошо.

Мысленно я вернулся в родной город. С тех пор как в стране стали проводить политику реформ и открытости, наше захолустье вдруг превратилось в процветающее место. Средняя школа, в которую я ходил, считалась лучшей, и богачи стремились пристроить своих детей именно в нее.

Когда ребенок привозился в школу впервые, он выглядел так, как его мама и папа, должно быть, представляли себе самого счастливого ученика в мире: деловой костюмчик, иногда даже с галстуком-бабочкой, и волосы, напомаженные блестящим гелем. Родители гордились, что им удалось определить своих детишек в нашу школу, и поначалу на лицах их отпрысков виднелся отблеск этой гордости. Но как только новенький входил в класс и слышал оглушительный хохот, гордость быстро сменялась замешательством и обидой. Мне казалось, я всегда чувствовал, как ломаются их детские души.

Легко стать посмешищем, когда не знаешь, что принято в данном месте, а что нет. Когда не знаешь, каков стандарт поведения.

Наивный Хоупо чем-то походил на этих детей. Он был так же хрупок и уязвим, поскольку — не имея ни малейшего представления об установленных правилах заведения, куда прибыл, — и сам не понимал, какой опасности подвергает себя.

До сих пор не понимаю, когда я сам успел стать таким осторожным и дипломатичным.

Скорее всего, со стороны я выглядел человеком спонтанным и вполне беспечным. Но на самом деле я все время опасался ляпнуть лишнего. Прежде чем сказать что-то, я тщательно взвешивал каждое слово, только чтобы никого не задеть. Пытался предугадать, что люди хотели бы от меня услышать, что ожидают от меня, — лишь бы не вызвать чьего-то неудовольствия. Из-за страха не быть принятым я никогда не был раскованным в разговоре. Но почему меня так волновало, нравлюсь ли я окружающим? Наверное, срабатывал инстинкт выживания.

Со временем я стал ощущать, что постоянно ношу маску. Вечером, вернувшись домой, я протяжно и тяжко выдыхал — так выдыхает актер, садящийся в кресло и снимающий с себя грим после трудного спектакля. Это оборачивалось целым риту­алом. Когда впервые в своей жизни, еще учась в школе, я попал в условия общежития, то, войдя в комнату после учебного дня, конечно, не мог позволить себе на глазах у всех демонстрировать столь драматичное действо. Но я нашел выход: делая вид, что освежаюсь, я прижимал к лицу влажное полотенце и осторожно выдыхал в него. Одноклассники заметили мою ежедневную привычку входить в комнату в общежитии и вытирать лицо. Однажды один из них, решив сыграть у меня на нервах, подкрался сзади, когда я стоял с прижатым к лицу полотенцем, и прошептал: «Ты притворяешься, что освежаешь лицо. Я слышу все твои горестные всхлипы. Уж я-то знаю, что с тобой происходит. Сними наконец свою маску». Он усмехнулся и вышел. Моя тайна была раскрыта. Чувствовал я себя так, словно меня вытащили на свет рампы.

В каждой школе есть ученики, которых считают чудаками. Тот парень, который разгадал мой секрет, был одним из них. Особенно мне запомнилась его выходка в Доме творчества, где чествовали лучших учеников. Когда мы собрались там и скучая ждали начала церемонии, он поднялся на трибуну и вдруг стал вещать: «Стойкие приверженцы буддизма! Я собрал вас здесь для того, чтобы объявить, что я тот, кого вы ждали. Поклянитесь, что не сойдете с пути истины».

Некоторые школьники, раскрыв рот, остолбенело смотрели на него, другие раздраженно закатывали глаза. Кто-то стал швырять в него книги, а кто-то чуть не падал со смеху. Но оратор сохранял невозмутимость и неподвижно, как изваяние, стоял на сцене.

Честно говоря, я ожидал, что он вырастет и создаст какой-нибудь новый культ. Однако его хватило лишь на то, чтобы первым из нас жениться и первым растолстеть. Он стал учителем биологии и вместе с учениками резал на уроках лягушек. Мы встретились с ним через десять лет. Он много курил, много пил и отпускал грязные шутки. Более заурядного человека было сложно себе представить.

Мне не давал покоя вопрос: что с ним случилось? Почему он так опростился? Я тоже немало выпил и потому, набравшись смелости, наклонился к нему и напомнил тот случай, который произошел в школьном общежитии.

— Ты единственный, кто сумел разгадать, что со мной происходило. Но что потом? Почему ты оказался таким?

— Да это была просто шутка, — засмеялся он.

Увидев, как я разочарован, он с загадочным видом произнес:

— Сказать по правде, я сам не знаю, как надо жить. Кто я на самом деле? Был ли я настоящим тогда или я настоящий сейчас? Я и сам не разберу…

И он посмотрел на меня так, словно хотел заглянуть прямо в душу. Я оторопел, а он потрепал меня по плечу и захохотал:

— Что такое? Ты что, испугался? Да я просто прикалываюсь.

Я не понимал, когда он шутит, а когда говорит правду. Слишком велика оказалась разница между моим представлением о нем и его реальным обликом. Люди вечно цепляются за свои выдумки. Мне кажется, у каждого в голове рождается свой мир, сильно отличающийся от миров, в которые верят другие. И у моего одноклассника — ведь у него тоже должен был быть какой-то свой мир?

Я старался быть настороже, чтобы не пересечь ту тонкую грань между фантазией и реальностью, а то того и гляди угодишь в воображаемый мир и останешься в нем навсегда.

В тот день, когда я познакомился с Хоупо, я сразу понял, какие фантазии витают у него в голове: он не сомневался, что, поступив в университет, вот-вот войдет в новый светлый мир, где перед ним расстилаются бесконечные возможности, а когда он заговорит, все будут чутко внимать ему.

— Хоупо, ты особенно не распространяйся, откуда у тебя такое имя, — не удержался я от замечания.

— Почему? — обернулся он ко мне с искренним недоумением на лице.

— Ну, просто не надо…

У меня не получилось объяснить ему откровенно, что мир устроен не так, как он думает.

Конечно, он меня не послушал. Уже на первой вечеринке нашего курса, немного перебрав — думаю, он впервые пил вино, — Хоупо принялся рассказывать про ту самую карту мира, которую выложил мастер на воротах отцовского дома. Каждый, кто пробует свободу на вкус, первым делом пытается оседлать свободу слова. Хоупо оживился, вскочил на ноги и широко раскинул руки, показывая огромность этой карты. «Большая, как сам мир», — проговорил он уже слегка заплетающимся языком.

Раздался взрыв смеха.

Не знаю, оттого ли, что он был пьян, или оттого, что он просто не подозревал о возможности насмешек и издевательств над собой, но смех однокурсников только раззадорил его. Он вдруг стал распевать по-английски песню Эмилии про этот «большой, большой мир». Угомонившись, Хоупо торжественно объявил, что собирается жить на полную катушку. «Я хочу безумно влюбиться и быстрее стать мужчиной; хочу собрать группу и записать альбом; хочу опубликовать свои стихи, а потом, как можно быстрее, — собрание сочинений. Обещаю, что каждая минута моей жизни будет волшебно интересной и веселой. А начать я хочу прямо сейчас», — он произнес все это с таким пафосом, словно воображал себя Мартином Лютером Кингом.

Но на меня его речь не произвела никакого впечатления: «Не очень-то оригинально, мысли, как из школьного учебника», — хмыкнул я про себя.

Все судачили о выходке Хоупо, а ему, кажется, было все равно. Складывалось впечатление, что он не только не осознавал, когда над ним смеются, но и принимал все разговоры о себе за искреннее восхищение.

Однажды, когда мы с ним шли в столовую, я заметил, что парочка однокурсников ехидно хихикает у него за спиной. Хоупо без всякой задней мысли подошел к одному из них, положил руку ему на плечо и спросил: «Похоже, ты хочешь со мной познакомиться, брат? Как тебя зовут?»

Растерявшийся насмешник в спешке ретировался. Но другие студенты после этого случая, завидев Хоупо, вскидывали руки вверх и окликали его фразой из популярного японского комикса:

— Наш герой!

— Да здравствует молодость! — кричал он им в ответ.

Причем делал это каждый раз с немыслимой серьезностью. Мне было неловко за него.

Даже не знаю, руководствовался ли я тревогой за Хоупо или любопытством — мне хотелось знать, как он собирается справляться со своей странной славой, — но мы стали проводить вместе много времени.

Я оставался прежним: как всегда, прагматичным и настороженным. Я даже подсчитал, сколько часов мне требуется на сон, сколько — на подготовку к занятиям и зачетам и сколько остается на подработку. Когда все было подытожено, я решил, что мне катастрофически не хватает времени. Я понимал, что ни на какие эксперименты с пустой тратой этого времени я не имею права, поскольку это может повлиять на мое будущее. Дело в том, что на лечение отца, перенесшего инсульт в мои школьные годы, ушли почти все семейные сбережения, и я заранее знал, что после окончания университета мне придется быстро найти работу, причем работу хорошо оплачиваемую. Чувство было такое, будто я сижу за пультом в центре управления и судорожно жму на кнопки, стараясь отрегулировать курс ракеты, которая уже взлетела в небо.

Напротив, Хоупо придерживался иного подхода. Нельзя сказать, что ему не о чем было беспокоиться, но он жил так, словно понятия не имел, о чем, собственно, ему тревожиться. И конечно, он не собирался скрупулезно планировать свою жизнь, как это делал я.

Поскольку Хоупо мечтал основать группу, он записался в кружок игры на гитаре. Кроме того, он начал заниматься хип-хопом и тхэквондо. Однажды он поделился со мной своей сексуальной фантазией, поделился довольно громко — а то вдруг кто-нибудь не услышит, — объявив, что мечтает заняться любовью в кимоно для тхэквондо. В то время у него было полно самых странных идей. Видимо, тхэквондо и уличные танцы выросли в его воображении до символа мятежного духа городской молодежи. Забыл сказать, что Хоупо еще посещал собрания поэтического кружка.

Он всюду таскал меня за собой — наверное, чтобы я восхищенно наблюдал за тем, как он «живет на полную катушку». Походив с ним по всем кружкам, я убедился, что кружок игры на гитаре следовало бы переименовать в «кружок якобы игры на гитаре», ну и все остальные соответственно тоже. Люди, якобы играющие на гитаре, якобы танцующие хип-хоп, якобы увлеченные тхэквондо и якобы пишущие стихи, — все они лишь хотели тусоваться.

В то время наша страна стремилась как можно быстрее избавиться от деревенского прошлого и встать на путь урбанизации. Складывалось впечатление, что люди не жалеют сил, чтобы только приблизить этот миг и зажить наконец неведомой новой жизнью. Коллективный гипноз — вот, пожалуй, главное, что отличало все те кружки и сообщества, скорее напоминающие какие-то секты. Их участники, словно последователи культа, истово верили — верили в то, что умеют играть на гитаре, танцуют хип-хоп и пишут стихи, то есть исповедуют модный и современный образ жизни.

Разве это не абсурдно? Зачем становиться пленником воображаемого мира? Ведь фантазии этих молодых людей никак не пересекались с реальной жизнью.

На первом курсе я поставил перед собой цель: сдать экзамены так, чтобы получать стипендию в обоих семестрах. Мне элементарно требовались деньги на жизнь. Кроме того, я нашел подработку, благодаря чему мне удалось скопить три тысячи юаней. Я рассчитывал на эти сбережения, чтобы было на что жить во время неоплачиваемой стажировки, которую я ждал с большим нетерпением. Практика в редакции газеты была отличной возможностью познакомиться с реальным миром, реальным делом и реальными чувствами. Мне не терпелось ощутить твердую почву под ногами.

Выходило так, что я и Хоупо шли совершенно разными дорогами, уводившими нас в противоположные стороны.

После всех мытарств мне все-таки удалось устроиться на стажировку в газету. Хоупо ходил со мной на собеседование. Я ожидал, что он поздравит меня, но вместо этого он лишь с опечаленным видом покачал головой и стал рассказывать: «Как-то мы с отцом слушали “Голос Америки”, и там передавали такую историю. Один парень, окончивший престижный университет, пришел устраиваться на работу в крупную компанию. Генеральный директор спрашивает его: “Итак, молодой человек, чем вы занимались на первом курсе?” Тот отвечает: “Я прилежно учился”. “А на втором курсе?”— интересуется директор. “Проходил стажировку”, — отвечает парень. “А на третьем?”— “Писал бизнес-план. Готовился к будущей работе”. — “Выходит, вы потратили свою молодость впустую”, — резюмировал генеральный директор. Парень с ним не согласился. “Вы не перебесились”, — вздохнул генеральный директор. Вот с этим парню пришлось согласиться — ведь он прилежно учился. Тогда директор сказал, чтобы парень проваливал, потому что он еще не жил по-настоящему и ничего не сможет предложить его компании. “Вот когда вы к своему диплому добавите хоть какой-то жизненный опыт, тогда и приходите”, — сказал он ему напоследок».

Я понял, на что намекает Хоупо, но услышанное показалось мне довольно сомнительным. Он, впрочем, уверял, что история правдивая.

Хоупо просто не знал, как все устроено на этом свете.

Я не стал с ним спорить. Наверное, я и сам хотел верить, что у кого-то жизнь может быть такой, о которой я не смел и мечтать.

Увидев, что я настроен миролюбиво, Хоупо объявил: «Я собираюсь организовать группу». Он проговорил это с таким юношеским апломбом, будто хвастался передо мной.

Вскоре после начала учебного года одна тайваньская сеть открыла недалеко от университета кафе и объявила о наборе официантов. К кандидатам у них было всего три требования: хорошая осанка, умение поддержать беседу и высокий рост. Платили они тысячу юаней в месяц, график работы был гибким, что очень подходило студентам нашего университета. Хоупо отправился на собеседование и уговорил меня пойти вместе с ним. Там уже собралась стайка молодых людей, спешивших зарекомендовать себя с лучшей стороны: они тянули макушки вверх, задирали подбородки, втягивали попы и животы и разговаривали друг с другом исключительно жеманным образом. Мне показалось, что я попал на репетицию спектакля, а не в студенческое кафе.

Двум первым требованиям Хоупо более или менее соответствовал. Но что касается третьего… Мы услышали, как в комнате для собеседований что-то грохнуло, потом раздался голос Хоупо, срывающийся на крик: «Да у меня целый метр семьдесят, мать вашу!» Но управляющий по найму персонала принес рулетку и тщательно его измерил — увы, для счастья недоставало нескольких сантиметров. Видимо, это и впрямь было важным требованием. Проклиная управляющего, Хоупо с хохотом вышел из кафе и потащил меня за собой, приговаривая: «И плевать на них всех».

Хоупо не устроился на работу в кафе, но почему-то стал более занят, чем прежде. Мы с ним почти не виделись. Он уходил на рассвете и возвращался затемно, когда я уже спал. Наша комната была завалена музыкальными инструментами. Я обратил внимание, что Хоупо сильно загорел и похудел. Несколько раз я спрашивал его, где он пропадает, но он только хитро улыбался. Однажды, когда я шел на интервью мимо каменоломни, то увидел, как субтильный Хоупо заносит над головой тяжелый молот и обрушивает его на огромный камень.

Я был так поражен, что сразу подбежал к нему.

— Так вот ты чем занимаешься?!

Хоупо лоснился от пота. Голову он обвязал полотенцем, чтобы не напекло, как это делают крестьяне.

— Я не хочу жить в их гребаном мире, понимаешь? Думаешь, я не смогу? Они считают себя культурными, образованными, а шарахаются от собственной тени. Все они боятся ручки запачкать. А я вот могу быть любым — каким захочу. Могу быть утонченным и трепетным, а могу опуститься на дно и испачкаться, если нужно. И плевать, что они будут считать меня хуже себя, — все это он проговорил со своей открытой улыбкой и детским смешком.

Если, столкнувшись с трудностями, ты пасуешь перед ними, тебя начнут высмеивать. Но если тебе хватает упорства и терпения противостоять им, тебя станут боготворить. В принципе, я раньше так не считал, но благодаря знакомству с Хоупо понял это.

Целый семестр Хоупо покупал музыкальные инструменты, а в начале второго курса вывесил объявление о наборе в группу. Он даже зазывал в нее на ярмарке вакансий.

Плакат, который он сочинил, был прост и немногословен. Верхнюю половину листа украшал лозунг: «Эта группа изменит мир и вас». К нему он присовокупил текст песни собственного сочинения:

Спроси: как далеко ты хочешь зайти?

Отвечу: дальше, чем тебе хватает взгляда.

Спроси: где мира нашего границы?

Отвечу: у мира нет границ. Ему не надо.

Хоупо умел немного бренчать на гитаре, но понятия не имел, как собирать группу. Насколько мне известно, он приобретал инструменты, ориентируясь на список, найденный в интернете.

Первым Хоупо взял в группу Пятерочку — то был бледный, долговязый очкарик из семьи чиновников. Разумеется, без серьезного музыкального образования. Хоупо обнаружил его на стадионе, за день до своего похода на ярмарку вакансий. Пятерочка обратил на себя внимание Хоупо своей манерой переодеваться: он медленно снимал одежду и складывал ее бережно и аккуратно, как кубики тофу. Затем он сделал несколько прыжков на месте для разогрева и с диким ревом выбежал на поле. Когда Хоупо увидел это превращение бледного домашнего мальчика в свирепое существо со вздувшимися венами на шее, он сразу понял, что должен взять его в группу.

Второго участника звали Шоупан, что означало «тощий толстяк». Его отец был знаменитым тренером по ушу. Шоупан прославился своей привычкой придирчиво разбирать достоинства и недостатки внешности каждой встреченной девушки. Вот некоторые из его реплик: «Лицо красивое, но нос слишком короток, а верхняя губа какая-то узкая. У этой рот идеален, но в чертах нет гармонии. Прискорбно, прискорбно. А эта симпатяга, но ноги короткие. Видишь, поэтому она носит короткую юбку с высокой талией. Не, такие меня не возбуждают».

Третьего мы прозвали Овал. Его родители владели маленькой лавочкой, где продавались товары первой необходимости. В итоге он написал кучу песенок о еде, которые, по его утверждению, относились к жанру лирического материализма. Приведу образец его поэзии: «Креветочные чипсы — как твои огромные глаза, тонкие и нежные, словно девичья кожа… Бескрайнее небо — грязный пол, покрытый скорлупой от арахиса. Бурная река, как пиво в пабе из-под крана…»

Последними пришли в группу Кривой, Тупик и Приплюснутый.

Собирая свою группу, Хоупо мечтал сам исполнять песни, но этому не суждено было сбыться. Для проверки вокальных данных группа отправилась в караоке-бар, и, как только Хоупо открыл рот, всем сразу стало понятно, что он может быть кем угодно, но только не вокалистом.

«Слушай, — заметил Шоупан, — у тебя полный набор: отсутствие музыкального образования, отсутствие слуха и отсутствие голоса. Ты поразительно гармоничная личность!»

Вокалистом стал Приплюснутый. Не потому, что умел петь. Просто — благодаря своим анатомическим особенностям, то есть приплюснутому носу, — он оказался обладателем специфического тембра.

Репетиции проходили в нашей с Хоупо комнате в общежитии. Начинали они в четыре дня и грохотали до девяти вечера. Итого пять часов, хоть тресни. Правда, из-за решительного протеста жителей соседних комнат занятия музыкой быстро пошли на убыль; иногда, как мне рассказывали, дело доходило до драки в длинном общежитском коридоре.

Замечание «как мне рассказывали» употреблено мной не случайно, поскольку я всегда отсутствовал во время их репетиций. В начале второго курса меня взяли внештатным корреспондентом в ту самую газету, где я проходил стажировку. После обеда, когда не было занятий, я рыскал по городу, охотясь за новостями: пенсионер вырастил редкую орхидею; девушка влюбилась в ровесника своего деда; скандальное заявление какого-то чиновника на какой-то конференции; жестокая драка, закончившаяся увечьями и чьей-то смертью…

Работал я в паре с девушкой. Нам с ней часто приходилось делать репортажи с мест автомобильных аварий. Она с трудом это выдерживала, особенно если были смертельные жертвы. Чем ближе она стояла к телу, тем громче плакала. Раньше я даже не предполагал, что смогу в подобных ситуациях сохранять невозмутимость. Я спокойно расспрашивал о подробностях, делал заметки и даже приподнимал шариковой ручкой одеяло, прикрывавшее труп. Наверное, потому, что жертвы аварий были для меня не живыми страдающими людьми, а лишь «деталями происшествия». Мне нравилась моя работа, я с удовольствием выезжал на место какой-нибудь автокатастрофы, но с каждым разом, возвращаясь в общежитие и наблюдая гормональные всплески своих однокурсников, мне становилось все труднее сохранять душевное спокойствие. Единственное, что могло меня утешить, — это трезвый взгляд на свою жизнь. «На что эти люди тратят свои лучшие годы? Какой в этом смысл?» — думал я.

При всей своей занятости я не мог не восхищаться странными амбициями Хоупо. Чувства, конечно, были противоречивыми. С одной стороны, я беспокоился за него; с другой — относился к его мероприятию скептически; но вместе с тем надеялся, что у него все получится. На самом деле меня распирало любопытство, сумеет ли он добиться своего. На что он действительно был способен?

Наблюдать за его творческими порывами доставляло сплошное удовольствие, словно у меня на глазах созидало какое-нибудь божество. Неожиданно для самого себя я понял, что Хоупо уже давно стал мне другом, и меня охватило необъяснимое чувство тревоги за него.

Первый концерт назначили всего через три месяца после основания группы. Я подумал, какие они молодцы, что, несмотря на все скандалы по поводу шума, продолжали все это время работать. Разумеется, я пошел на выступление. Мое место было в первом ряду, в самом центре. На меня была возложена особая обязанность. Хоупо передал мне букет цветов, и в самый кульминационный момент я должен был выйти на сцену, вручить ему цветы и представить залу. Особого энтузиазма я не испытывал. Меня, как всегда, беспокоило, что обо мне подумают люди. Но Хоупо не сдавался: «Представляешь, ты сидишь в зале и вдруг чувствуешь, как твое сердце начинает биться в такт с нашей музыкой, ты выбегаешь на сцену и даришь нам этот букет».

Концерт состоялся в одном из университетских кафетериев. Сцену устроили на том месте, где обычно выстраивалась очередь в кассу. Акустическую систему позаимствовали в студенческом комитете, стулья использовали те, что были в кафе. В коридоре, который шел от двери к раздаточному окну, для создания соответствующей атмосферы развесили плакаты с по­этическими высказываниями: «Слышишь ли ты, как поет твоя душа?», «Быть молодым — значит не ведать преград», «Одиночество — это истина, которую ты несешь в своем сердце». Мне это напомнило призывы, которыми любят разбрасываться в финансовых пирамидах.

Только в тот день я узнал, что их группа называется «Мир». Я сразу вспомнил, как Хоупо показывал, разводя широко руки, какая огромная карта мира выложена на стене его дома.

И хотя Хоупо так и не стал солистом своей группы, ему было что сказать публике, поэтому он взял на себя роль конферансье.

Итак, инструменты стояли наготове, в помещении зажглись разноцветные лампочки, и Хоупо вывел участников группы на импровизированную сцену. Он схватил микрофон и изо всей мочи за­орал: «Всем привет! Мы — группа “Мир”. Слушайте наши песни!»

Честно говоря, мне не запомнилась ни одна песня. Подготовка к концерту была столь поспешной, что группе пришлось исполнять не свои композиции, а старые хиты — для их кавер-версий Хоупо сочинил новые тексты. Он так и не стал изощренным лириком, но у него был истинный талант обнажать в тексте свою душу. Вряд ли незамысловатая музыка попсовых песенок подходила к его словам. Но что я до сих пор помню — так это приветствие, которое прокричал Хоупо: «Всем привет! Мы — группа “Мир”. Слушайте наши песни!»

Надо сказать, меня задело за живое то, как Хоупо вышел на сцену, как раскрепощенно держался, с какой свободой обратился к публике, — хотя в то время вряд ли я смог признаться в этом даже самому себе. Но я невольно задумался: получится ли у меня когда-нибудь освободиться от собственных запретов и стать таким же бесстрашным и жизнерадостным?

Похоже, не меня одного не затронули песни новой группы. Многого ребята не достигли, но сам Хоупо стал пользоваться бешеной популярностью.

После того концерта студенты начали высматривать его в общежитии и восторженно приветствовать, когда он направлялся в аудиторию. Да что там студенты! Однажды, на факультетском собрании, посвященном борьбе с атипичной пневмонией, наш декан шутливо сказал: «Насколько мне известно, в зале присутствуют представители всего “Мира”. Ждем их выступления! Я, конечно, имею в виду группу…»

У Хоупо не было даже намека на скромность или смущение, он лишь по-детски широко улыбался, показывая ямочки и обнажая белые клыки, когда уверенным голосом говорил: «Да, это я — Хоупо, почти надежда. Я — это “Мир”».

Как я понял, Хоупо был готов всю жизнь гоняться за мечтой, независимо от того, сумеет он ее воплотить или нет. Он умел увлечь за собой людей, и многие начинали ему верить. В их глазах Хоупо стал воплощением нового чудесного мира их грез.

Мне нравился Хоупо, и я тоже в него верил, но иногда у меня появлялось мрачное предчувствие, что он сжигает себя во имя иллюзорной мечты, сжигает, чтобы осветить путь своим поклонникам. Что будет, если мечта не исполнится и люди останутся разочарованными? Как Хоупо справится с пустотой и отчаянием?

Хоупо влюбился. Собственно, все шло по его плану.

С тех пор как он стал популярным, наша комната в общежитии превратилась в место притяжения для всех университетских знаменитостей. Кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то обязательно оставался, с кем-то завязывались вполне интимные отношения.

Я все время пропадал на работе. На одну из моих статей обратил внимание редактор, и с тех пор мне стали давать больше заданий. Довольно часто я возвращался в общежитие после десяти часов вечера, но и тогда в комнате бывали шумные компании. На вечеринки забредало много новых людей, и толпа в нашей комнате становилась все разношерстнее. Высоколобые студенты донимали Хоупо вопросами о смысле жизни; какие-то темные личности, сплошь покрытые татуировками и пирсингом, пытались втянуть его в свои неприглядные делишки; зануды в очках, которых обычно все избегали, робко спрашивали, не согласится ли он принять участие в очередном их эксперименте; тусовщики предлагали замутить клевый музыкальный проект; не отставали разного рода прихлебатели и многие другие. Всех переполняли фантазии и надежды, но никто из них не был готов осуществлять их — они вечно находились на стадии «подготовительного этапа» и всегда ожидали «самого подходящего момента». По существу, каждый гость твердил на свой лад одно и то же: «Хоупо, ты должен сделать это первым».

Каждый раз, входя в комнату, я видел, как они кружат вокруг Хоупо, цепляясь за него в последней надежде. Все тянулись к нему, пытаясь заинтересовать своими планами и мечтами.

В общежитии после десяти вечера выключали свет, но даже после этого гости не расходились; напротив, в темноте их фантазия разыгрывалась еще сильнее. Я часто просыпался от их экзальтированных вскриков: «Мы должны следовать за мечтой!», «Молодость не вернешь!», «Эх, живем один раз!». На что Хоупо с не меньшим пылом отвечал: «Да! Вот именно!»

Я безумно уставал, пытаясь совместить учебу в университете и работу в газете. Мне все время хотелось спать. От ночных сборищ меня уже тошнило. Наконец, в конце второго курса перед самыми экзаменами, я не выдержал и снял недалеко от университета комнату.

Хоупо расстроился. Он начал спрашивать, почему я его бросаю и не надоел ли он мне. А потом с затаенной надеждой поинтересовался, не ночной ли шум тому причиной. По всему было видно, что он согласен на этот вариант, поскольку первый казался ему совсем невыносимым.

Я объяснил, что сильно устаю на работе и мне нужен отдых. Но Хоупо почему-то непременно требовалось мое одобрение, только он не знал, как его получить. И он без конца повторял:

— Ты же поддержишь меня, если что?

— А как же! — отвечал я.

— Ты правда в меня веришь?

Я понял, что это может продолжаться бесконечно. Вдруг мне в голову пришла идея, как его остановить, а заодно, возможно, заработать небольшой гонорар. Я мгновенно придумал заголовок: «Юность, энергия, музыка». Если я возьму у него интервью, он убедится, что я в него верю. Я спросил Хоупо, что он об этом думает, и добавил: «Хочу, чтобы все люди услышали твою историю».

Сначала он обалдел, а потом, просияв, улыбнулся своей фирменной улыбкой: «Здорово! Я с удовольствием».

После этого никто не мешал мне собирать вещи, и я без проблем покинул общежитие.

После моего переселения Хоупо взял тушь, бумагу и вывел на ней каллиграфическим почерком «Павильон духовного поиска» и повесил у входа в комнату.

Спустя пару дней он позвонил мне в два часа ночи.

— Чем занимаешься? — спросил он.

Я понял, что звонок неслучайный.

— Говори, что случилось?

— Я только что…

Я догадался, о чем он собирается мне рассказывать, но у меня не было ни сил, ни желания это слушать.

— Спокойной ночи.

Он сразу завопил:

— Не вешай трубку!

Засыпая, я еще успел услышать его возбужденный всхлип:

— Не хочу, чтоб молодость прошла впустую!

На занятиях я появлялся редко, но был в курсе всех последних проделок Хоупо: три новые девочки за неделю, драка в ресторане, исполнение собственных песен с университетской кафедры. Кроме того, однажды он поцеловал какого-то парня на глазах у всего общежития и после этого, как обычно, повторил: «Хочу жить на полную катушку!»

В конце концов декан не выдержал и позвонил родителям Хоупо. Однако его отец, уважаемый преподаватель английского в горной деревушке, выслушав его жалобы, только рассмеялся.

На мой взгляд, он, возможно, видел в сыне продолжение самого себя и хотел вместе с ним заново пережить самые сладостные мгновения молодости.

Тогда декан почему-то решил, что я по-дружески смогу наставить Хоупо на путь истинный, и обратился ко мне: «Я, конечно, все понимаю, молодо-зелено… но не до такой же степени! Ты парень умный и сам догадываешься, чем это все может обернуться. А до него не доходит».

Конечно, добрый декан был прав. Однако я знал, что увещевания бесполезны, Хоупо не станет меня слушать. Конечно, мы с ним дружили, но, возможно, как раз потому, что были совершенно разными людьми и никогда не лезли друг к другу с советами.

Однако Хоупо вновь всех удивил.

Он вдруг успокоился. Как ни странно, произошло это из-за девушки. Звали ее Ван Цзыи.

В общежитии все знали Ван Цзыи, но не потому, что она была особенно хороша или отличалась какими-то талантами. Все дело в том, что, по слухам, ее отец был секретарем городского комитета Коммунистической партии. Никто не осмеливался спросить у нее об этом лично. Правда, университетские преподаватели всегда относились к ней с пиететом.

Близких друзей среди студентов у нее не было, однокурсники прозвали ее «дочь секретаря». Она казалась то ли застенчивой, то ли высокомерной. Ван Цзыи всегда держала голову чуть набок, словно не хотела ни с кем встречаться взглядом. Они с Хоупо принадлежали двум разным мирам. Люди из мира Ван Цзыи ожидали, когда унаследуют власть от родителей или могущественных семей, с отпрысками которых им суждено было породниться. Ровесники Ван Цзыи видели в ее образе жизни нечто затхлое и старомодное, что не мешало многим ей завидовать.

И такая девушка стала подружкой Хоупо.

Сначала эта любовная связь меня удивила. Но потом я кое-что понял. Некоторым людям удается совершить прорыв в так называемый новый мир, но они всегда будут оглядываться назад и оценивать свою новую реальность по тем правилам, по которым привыкли жить и они, и их родители. Даже если вы с трудом прокладываете себе дорогу в новую жизнь, вы остаетесь связаны правилами старой. Люди, которые вились вокруг Хоупо, не понимали, что он никогда никого не приведет в обещанный светлый мир, потому что оставался плоть от плоти того старого мира. Думаю, сам Хоупо об этом тоже не догадывался.

А потому, поразмыслив, я так и решил, что ничего удивительного в их связи не было. С точки зрения Хоупо, их отношения доказывали, что он полностью порвал с деревенской жизнью, а девушка бунтовала против наскучившего мира ее родителей. И никто не подумал, что Ван Цзыи была еще большим мятежником, чем Хоупо. Говоря по правде, каждый, кто приходил в «Павильон духовного поиска», знал о свободе намного больше его самого.

С тех пор как Хоупо влюбился и Ван Цзыи переселилась в его комнату в общежитии, поток гостей почти иссяк. Многие шептались, что перестали приходить из-за Ван Цзыи, которая своим снобизмом и старомодным воспитанием портила их свободные вечеринки. Но в глубине души они, скорее всего, понимали, что Ван Цзыи всего лишь помогла им увидеть, каким был Хоупо на самом деле.

В то время у меня тоже появилась поклонница. Ее звали Чжан Цзинъи. Она вышла из того же мира, что и Ван Цзыи, — ее отец был начальником городского Отдела культуры. Она вырезала и собирала мои стихи и рассказы, опубликованные в газете.

Как только я переехал в арендованную комнату, она явилась туда без приглашения. Нам особенно не о чем было разговаривать, но казалось, что ей это и не нужно: сверкая глазами, она внимательно оглядывала все вокруг. Цзинъи вскоре ушла, а после обеда вернулась и принесла с собой одеяло, москитную сетку, курильницу для благовоний и кисть. Протестовать было поздно. Не успел я и глазом моргнуть, как девушка разложила и расставила все по местам, словно так и полагалось.

И только после этого она села и начала говорить: «Папа считает, что главное не родители, не семья, не происхождение. Главное — способности. Если человек умный и талантливый, он всего добьется сам и прославит свою семью. Папа сказал, что девушке нужно быть очень осмотрительной при выборе мужа». То есть суть сводилась к тому, что отец посоветовал ей искать талантливого парня.

Мне сразу было понятно, к чему она клонит. Я всегда считал себя человеком прагматичным и довольно расчетливым, но от ее сентенций даже меня стало клонить в сон. Если судить с житейской точки зрения, мне следовало бы вцепиться в нее обеими руками. Цзинъи ведь и правда казалась хорошей девушкой — скромной, бескорыстной, благовоспитанной. В конце концов, она всего лишь хотела следовать традиционным устоям и думала не о своем удовольствии, а о благе семьи. Но пока я слушал ее журчащую речь, мне стало так тошно, что пришлось выдумать какой-то нелепый предлог, чтобы выпроводить ее.

Когда Цзинъи ушла, мне внезапно захотелось позвонить Хоупо и позвать его выпить. Наверное, для проницательного взгляда мы с ним составляли забавный контраст: он думал, что живет ради того, чтобы бунтовать против правил, а сам неукоснительно им следовал; а я мечтал жить «как положено», но сам то и дело нарушал многочисленные запреты.

В конце концов я передумал ему звонить. Почему — не знаю. Иногда мы сами не понимаем, зачем поступаем так или иначе. Я явно находился на распутье: просто жить и радоваться жизни или решительно идти вперед, даже если за это придется расплачиваться тоской, которой будешь маяться до самой смерти?

Популярность Хоупо и в университете, и в студенческом общежитии сошла на нет. Кто мог бы подумать, что это произойдет так скоро! Когда мы перешли на третий курс, им уже никто не интересовался. Люди, которые когда-то приходили в «Павильон духовного поиска», теперь недоумевали: и чем он только привлекал их внимание? Один его бывший друг как-то сказал: «Мы считали его героем. Наверное, это концерт его группы так на нас подействовал, хотя это странно, ведь они даже петь не умеют, да и песни у них кретинские. Сам не возьму в толк, почему мы им так восхищались?»

Ван Цзыи была очень недовольна и убедила Хоупо собрать вновь группу и чаще репетировать. Она даже выпросила у отца деньги на новые дорогие инструменты. Очередной концерт группы «Мир» должен был состояться как раз перед экзаменами в середине года.

На этот раз все выглядело куда более солидно. Теперь концерт проводился не в кафетерии, а в просторной аудитории. Об этом договорилась сама Ван Цзыи. Кроме того, она придумала несколько искусных ходов и использовала свои связи, чтобы разрекламировать грядущее событие: о нем трубили по университетскому радио и телеканалу, на досках объявлений были расклеены блестящие мелованные плакаты, и члены студенческого союза раздавали билеты у входа в кафе и супермаркет.

На плакате были изображены все участники группы; естественно, Хоупо стоял в центре. Сверху большими буквами было написано: «Мир», а внизу разместилась вдохновляющая надпись: «Наши идеалы. Наша молодость». Хоупо, как обычно, улыбался, но его так отретушировали, что куда-то делись и его клыки, и его ямочки.

Я не смог пойти на концерт, поскольку в тот день был очень загружен на работе. Мне рассказывали, что все выглядело ужасно. Аудитория была рассчитана на тысячу человек, а пришло всего двести или триста, причем многие явились под давлением студенческого совета.

Когда я появился в университете на следующий день, то увидел, что плакат жирно перечеркнут маркером, а внизу написано: «Продались бюрократам!»

Ван Цзыи не понимала, что музыка, которую они играют, никого не интересует; все хотели только «почувствовать дух свободы». Наверное, Хоупо тоже этого уже не понимал.

За мной оставался долг. Я решил, что пора выполнять обещание, данное Хоупо в день переезда. Вскоре в газете, где я работал, появился большой материал о его группе. Но интервью брал не я. Я упросил сделать это другого, более опытного журналиста. Я боялся, что не удержусь и стану задавать Хоупо неудобные вопросы, которые ему не понравятся.

Когда интервьюер поинтересовался, почему Хоупо решил назвать группу «Мир», тот ответил: «Потому что мир намного больше и сложнее, чем мы думаем. В мире нет ни правил, ни ограничений».

После выхода интервью увядшая популярность Хоупо вновь расцвела. Ван Цзыи была в приподнятом настроении. Несколько дней она с победоносным видом не отходила от своего парня.

Но чувствовалось, что между ними не все гладко. Отец Ван Цзыи, похоже, считал Хоупо виновным в «неподобающем» поведении дочери и даже жаловался на него в деканат. Консервативное руководство тут же издало список правил, запрещающих «близкие отношения между учащимися». Кроме того, чтобы не портить отношения с представителем власти, администрация не преминула сурово наказать Хоупо: его не только лишили стипендии, но и отложили дату вступления в партию.

Хуже того, Ван Цзыи тоже, теряя терпение, стала во всем к нему придираться. Я много раз слышал, как она недовольно цедила, начиная каждую фразу словами: «А вот нужно было…» Теперь Хоупо приходилось выслушивать следующее: «А вот нужно было заранее думать, как отреагируют в деканате. И что ты так разволновался?», «А вот нужно было давно привыкать к подобным вещам. Что с того, что тебя лишили стипендии? Ты же не умираешь с голоду», — и прочее в таком духе.

Я ничем не мог ему помочь. На последнем, четвертом, курсе я планировал всецело посвятить себя будущей профессии. В основном стажировки продолжались три-четыре месяца, после чего мне могли предложить вакантную должность. Времени было мало, и я прекрасно понимал, что у меня будет всего три попытки, чтобы найти постоянное место работы. Кроме того, приходилось тщательно следить за своими расходами, чтобы хватило денег, пока я буду проходить стажировку, — ведь практикантам ничего не платят.

Чтобы у меня было больше свободного времени, я начал готовить итоговую курсовую работу еще на третьем курсе. Отдыхать было некогда. Лишь изредка я находил время пригласить Чжан Цзинъи пообедать со мной или погулять.

В начале второго семестра в город приехал известный немецкий пианист. Его выступление обещало стать важным светским событием. Цзинъи зашла ко мне, чтобы пригласить на концерт, а затем неожиданно предложила пройтись по магазинам.

— А что ты хочешь купить? — спросил я.

— Мне нужно новое платье, чтобы надеть на концерт. На него придут и мои родители, — зардевшись, ответила она.

Я сразу догадался, что это значит.

Я хладнокровно проанализировал, к чему ведут наши отношения. Мне стыдно, но я думал не о ней самой, не о ее несомненных достоинствах, а о том, какую роль она могла бы сыграть в моей жизни и как вписать ее в свои далеко идущие планы.

Я послушно поплелся за ней по магазинам и помог ей выбрать подходящий наряд, а потом настоял на том, чтобы заплатить за него. Тогда я искренне верил, что должен придерживаться выбранной «генеральной линии».

В тот день, когда мы слушали выступление немецкого пианиста, Цзинъи выглядела безупречно. Нет, выглядела она ослепительно! На ней было белое короткое платье, на ногах — элегантные черные лодочки, а прическу кокетливо украшал цветок. Она радостно встретила меня у входа в зал. Цзинъи вела себя идеально, держалась рядом, но не слишком близко. Перед концертом познакомила меня с близкими родственниками — заместителем начальника отдела по строительству и архитектуре, деканом института искусств, сотрудником министерства. Все они были очень любезны, дружелюбно приветствовали меня и задавали такие вопросы, которыми пытались деликатно подбодрить. Родственники Цзинъи показались мне очень доброжелательными и интеллигентными людьми.

После концерта Цзинъи, едва заметно улыбаясь, отвела меня в сторону и сказала:

— Ты всем очень понравился. Дядя предложил устроить тебя на стажировку в его отдел по строительству. Если ты хочешь, конечно, — и она слегка покраснела.

Все услышанное меня очень смутило.

— Это не к спеху. Надо подумать, — довольно резко ответил я.

И я неловко попрощался с ней.

Чтобы добраться до района университета, нужно было сесть на автобус. Остановка была рядом, у перекрестка. Я с тоской и тревогой думал о будущем. И вдруг увидел парня в хорошем костюме и блестящих кожаных туфлях. Он шел и плакал, как ребенок. Это был Хоупо.

Я бросился к нему с вопросом, что случилось.

Он обернулся ко мне и заплакал еще громче, совсем как дитя. Оказалось, он тоже пришел на концерт и тоже должен был познакомиться с родителями своей девушки. Перед этим Ван Цзыи подробно растолковала ему, как следует себя вести, чтобы сгладить негативное впечатление, которое сложилось о нем у ее отца. Однако, когда они встретились перед концертом, Ван Цзыи пристально и недоуменно посмотрела на него, а потом, не смущаясь никого вокруг, громко за­явила: «И что я только в тебе нашла? Костюм ни капельки тебе не идет, ты выглядишь в нем нелепо. Зачем только я с тобой связалась? Ты хоть понимаешь, как я расстроила отца?» И она попросила Хоупо уйти.

Он понял, что это конец.

Я не стал его утешать. С моей точки зрения, это было неизбежно. Наверняка Ван Цзыи уже поняла, что Хоупо не поможет ей учинить бунт против старого мира, в котором она выросла; он сам был далеко не свободен. А ей был нужен человек, который не побоится никого и ничего.

Наступили каникулы. Когда я приехал домой, то рассказал родителям о Цзинъи. Само собой, они пришли в восторг, особенно когда увидели ее фотографии.

А я колебался.

Целыми днями я сидел в своей комнате, ломая голову над тем, как мне поступить. Я понимал, что выбор, который мне придется сделать, повлияет на всю мою жизнь.

За пару дней до начала учебного года я отправился в банк и перевел все деньги на одну карту. Если вычесть плату за обучение, у меня оставалось двенадцать тысяч юаней.

Ну что же, этого хватит, чтобы рискнуть. В глубине души я понимал, к чему склоняюсь.

Я быстро собрал вещи и приехал в университет на день раньше. Мне хотелось спокойно поговорить с Цзинъи, чтобы никто нам не мешал. Я попросил ее о встрече. Если говорить честно, тогда я еще ничего не решил. Но надеялся, что, когда увижу ее, сердце само подскажет, что делать.

Цзинъи была умной девушкой. Она сразу догадалась, зачем я предлагаю ей встретиться. Она все прекрасно продумала. Прежде всего она предложила взять велосипеды и съездить в приморский парк. Когда мы подъехали к живописному мостику, Цзинъи достала мои стихи и начала читать вслух.

Декорации были идеальными — теплая погода, красивый пейзаж, легкий ветерок. Закончив, она обернулась ко мне и спросила, о чем я хотел поговорить с ней.

Я смотрел на нее, и в душе тошнотворной волной поднималось чувство вины. Я был противен самому себе. Я ненавидел себя за циничные расчеты и прикидки, и еще сильнее ненавидел за то, что мне не хватает решимости их реализовать. Я знал, что мои слова глубоко ранят эту милую девушку.

Но откладывать уже было нельзя.

Она и тогда повела себя крайне достойно. Не переставая улыбаться, она молча села на свой велосипед и уехала. С тех пор мы никогда больше не разговаривали. За две недели я уладил все дела в университете, купил билет на поезд и уехал в Пекин.

Я долго не мог прийти в себя. Мне казалось, я ужасно устал. Все валилось у меня из рук. Тогда-то я понял, что значит глупая фраза про «разбитое сердце», которую так любят авторы дешевых любовных романов. Вот уж не думал, что такое может случиться со мной.

За день до отъезда я перевез все вещи из арендованной комнаты в общежитие, где когда-то жил с Хоупо. Я хотел узнать, как у него дела, и заодно попрощаться.

При виде меня он сразу заулыбался. Моя кровать была разобрана, а на ее месте находилась барабанная установка. Сначала он хотел в честь нашей встречи сыграть на барабанах, но передумал и предложил послушать его новую песню. Хоупо взял в руки гитару. Впрочем, он взял несколько аккордов, и это ему наскучило. Бросив гитару, он уселся за барабанную установку. Хоупо бодрился изо всех сил, но я видел, что на душе у него тяжело.

Он рассказал, что группа распалась: кого-то родители пристроили на стажировку; кто-то готовился к поступлению в магистратуру; кто-то засел за дипломную работу; кто-то жил надеждой поступить на государственную службу. Участие в музыкальной группе для всех них было юношеским баловством, и теперь они отбросили его за ненадобностью. Когда перед товарищами Хоупо замаячили реальные перспективы, они пошли в разных направлениях. Сейчас они больше волновались за свое будущее.

Хоупо напоминал человека, оставшегося последним в комнате, где проходила бурная вечеринка, — все придется убирать ему одному.

— А какие у тебя планы? — осторожно поинтересовался я.

Его будто неприятно задел мой вопрос, но он тут же взял себя в руки.

— Набрать новых участников и играть дальше! Ты что, забыл, кто я? Я же Хоупо! — весело воскликнул он.

Только прозвучало это неубедительно. Похоже, он сам себе не верил. Выглядел он безумно уставшим от всего человеком.

Наступило долгое молчание. Я не знал, что еще ему сказать. Наверное, следовало бы посоветовать спуститься с небес на землю и подумать о будущем, но я этого не сделал.

В конце концов я скомканно распрощался с ним и ушел.

Почему я решил отправиться в Пекин? Сам не знаю. Наверное, потому что этот город казался мне самым подходящим местом, чтобы полностью порвать с прошлым.

Как только я туда приехал, сразу понял, что принял правильное решение. Пекин камня на камне не оставит от тебя прежнего, потому что в этом городе все доведено до предела. Мечты и проблемы разрастаются здесь до грандиозных размеров. В Пекине все делается по высшему разряду и по большому счету. Пекинцы обсуждают, как изменить мир, и их замыслы часто воплощаются в жизнь, потому что они не просто болтают, а действуют.

Этот город будоражил и сводил с ума, как гормональная буря. Здесь, в Пекине, я по-настоящему понял, что у мира нет границ. Головокружительное ощущение! Пекин не место для слабаков.

Благодаря стажировке в редакции журнала я начал постепенно узнавать этот город. И он проглотил меня и пережевал.

Мне часто казалось, что все пекинцы похожи на муравьев: огромные головы, разбухшие от фантазий и планов, и худосочные тела на тоненьких ножках, суетливо бегающих по городу. Я и сам стал таким.

Иногда я вспоминал про Хоупо и даже подумывал пригласить его в Пекин. В столице сбываются мечты, и, казалось бы, более подходящего места для него не найти. Но я давно понял, что это чудо происходит лишь в том случае, если ты готов многие годы упорно и самозабвенно работать. Я боялся, что Хоупо слишком долго тешил себя иллюзиями, которые даже не собирался воплощать в жизнь. Я очень сомневался, что ему хватит упорства и терпения маленькими шажками приближаться к своей мечте — а ведь иначе на этом свете ничего не добиться.

В декабре, когда я разговаривал с ним по телефону, он снова повторил, что подумывает набрать в группу людей.

— Пора миру услышать мои новые песни, — оптимистично за­явил он.

Потом Хоупо стал в подробностях расспрашивать меня о жизни в Пекине:

— Интересно, каково это — жить в таком большом городе?

— Даже не знаю, как объяснить. Приходится много работать. Но каждый раз, когда карабкаешься на новую ступеньку, отчетливее видишь перед собой далекую цель.

— А у тебя бывает такое чувство, что ты держишь весь мир на ладони?

Я растерялся, не зная, как ему ответить. Люди, задающие подобные вопросы, понятия не имеют, что это такое — пытаться осуществить свои мечты.

На самом деле надо было бы ему сказать: «Хоупо, если ты правда хочешь чего-то достичь, тебе нужно не фантазировать об этом до изнеможения, а трудиться каждый день, трудиться так тяжело, что порой захочется плакать от жалости к себе». Но, конечно, я промолчал.

Я все-таки решил пригласить его в Пекин.

Как я думал, Хоупо давно перерос наш маленький университетский город, но чем дальше, тем меньше у него сил и решимости его покинуть.

— Не хочешь приехать в Пекин? Я снимаю квартиру, ты можешь для начала пожить у меня. Места хватит.

— Класс! — без раздумий ответил он.

Я не сомневался, что он скоро приедет, и заранее, как обычно, все детально распланировал. Каждый день, возвращаясь после работы, я стал постепенно готовить квартиру к его визиту, чтобы мы не мешали друг другу. Купил в мебельном магазине матрас и подержанную книжную полку. Ее я поставил между кроватями — получилось нечто вроде перегородки. Маленький обеденный стол я передвинул на свою половину, а к его кровати приставил стул, чтобы он, сидя на нем, мог играть на гитаре.

Но Хоупо так и не приехал. Когда я ему звонил, он не брал трубку.

Я стал наводить о нем справки у однокурсников. Они рассказали, что Хоупо совсем запутался. Он снова с кем-то подрался, снова начал распутничать, снова выводил из себя преподавателей. В общем, пошел по скользкой дорожке. Он так старательно прожигал жизнь, что опять стал университетской звездой. Но продолжалось это недолго: за полгода до выпускных экзаменов его отчислили из университета.

Кое-что рассказала Ван Цзыи в своем письме — она послала его, чтобы расспросить, как я устроился в Пекине. Как я понял, она тоже подумывала сюда приехать. Может быть, собиралась поступить на курсы иностранных языков, чтобы потом отправиться за границу. Может быть, просто хотела потусоваться. «Посмот­рим, что родители скажут», — написала она мне.

В конце письма она словно нехотя добавила: «А Хоупо отчислили, представляешь? Он даже приходил ко мне, чтобы попросить отца замолвить за него словечко в деканате. Все раньше думали, он такой искренний, непосредственный… А он всего лишь позер. Ненавижу таких скользких людей».

«Да нет же, он не позер! Но он не знает, как утолить свою жажду, как исполнить свои мечты. Он не понимает, как жить в реальном мире. Это же нормально, когда у человека много идей и желаний, пусть даже они в чем-то противоречат друг другу. Может, он немного наивен и не до конца разобрался в себе?» — напечатал я и тут же стер написанное. С какой стати я должен ей это объяснять? Не говоря уже о том, что Ван Цзыи еще явно не разобралась в самой себе.

Стажировка в Пекине прошла успешно. Мне предложили место в штате редакции. Чтобы руководство не сомневалось в своем выборе, я вызвался работать на выходных. Кроме того, мне не пришлось тратить деньги на билеты домой.

Мать осталась на Новый год одна, и, естественно, не преминула выбранить меня по телефону за мое опрометчивое решение. Когда я положил трубку и посмотрел на часы, то увидел, что Новый год уже начался.

Ну что же, я заварил лапшу, вбил в миску два яйца и приготовился праздновать. Но тут вдруг опять зазвонил телефон.

Это был Хоупо.

— Прости, что не отвечал на твои звонки, — без долгих предисловий заявил он.

— Почему ты не приехал в Пекин?

— Денег не было. Я же не такой жмот, как ты. Сам знаешь, я вечно деньги спускаю на ветер.

Он стал весьма патетично описывать свои злоключения. По словам Хоупо, когда его отчислили из университета и он был вынужден выселиться из общежития, все студенты собрались его провожать.

— Я дотащил чемодан до ворот, а потом сел там. И знаешь, что было дальше? Я достал гитару и устроил концерт. Один! Все мне аплодировали как сумасшедшие. Жаль, что тебя не было.

Вдруг Хоупо устало вздохнул.

— А еще… только никому не говори…

— Что такое?

— Я, похоже, заболел. У меня голова иногда просто раскалывается, как будто кто-то стучит по ней изнутри.

— А когда это началось? Может, ты слишком часто на барабанах играешь?

— Нет, это началось уже после того, как я ушел из университета. Я пытался в бар устроиться, но не могу петь, у меня голоса нет. Сейчас я вообще барабаны не трогаю, только хожу по гостям в надежде, что накормят.

Я понял, что с ним происходит: из-за постоянных неудач он все глубже погружался в мир своих фантазий и терял связь с реальностью.

— Нет, так не пойдет, — сказал я. — Я попробую поговорить с кем-нибудь в университете. Может, тебе разрешат доучиться, чтобы ты получил диплом. А потом ты накопишь денег и при­едешь ко мне в Пекин. — Я надеялся, что помогу ему взяться за ум.

Но он вдруг вспылил.

— А, так вот что, по-твоему, я должен делать? Снова махать молотком в каменоломне? Ну уж нет, на это я не пойду. Я вам не какой-нибудь лузер! Просто жизнь намного сложнее и богаче, чем вам всем кажется. Ты мне друг или нет? Ты так говоришь, будто совсем меня не понимаешь. Если ты мне друг, то пришли деньги, чтобы я купил билет в Пекин и приехал к тебе. Мне к врачу надо. Ты пришлешь деньги?

— Хоупо, — попытался объяснить я, — я говорю так потому, что ты мой друг и я за тебя беспокоюсь. Деньги — это не проблема; проблема в том, что…

Я не успел закончить фразу. Он повесил трубку.

Я тут же ему перезвонил, но он выключил телефон.

Конечно, я был зол, но также и растерян — я не знал, как помочь Хоупо посмотреть правде в глаза.

Я пытался поставить себя на его место. Он был готов на все, лишь бы не жить скучной, обычной жизнью. К сожалению, он не хотел верить, что жизнь бывает необычной лишь у тех, кто каждый день из кожи вон лезет, кто очень медленно, с большим трудом идет к своей цели.

Он явно уже всех подозревает, что его считают неудачником. Пришел момент, когда Хоупо больше не мог прятаться в воображаемом мире, он стал нервным и обидчивым. Он замкнулся в себе, чтобы не нужно было отражать болезненные намеки и сомнения.

Возможно, когда я звонил, Хоупо не хотел брать трубку, потому что по сравнению со мной он остро чувствовал свою обделенность.

Бывшие товарищи не особо следили за его жизнью, но новости о нем время от времени просачивались: то он ворвался в общежитие, чтобы обвинить однокурсников в лицемерии и заурядности, а заодно подцепить первокурсницу; то приглашал друзей выпить с ним пива. В какой-то момент он надолго исчез. Кто-то говорил, что видел его в баре, а кто-то заметил его, когда он играл для прохожих на гитаре за деньги.

Я так и не смог связаться с Хоупо, но в деканате узнал телефон его отца. Я надеялся, он поможет мне разобраться в том, что происходит с его сыном. Достопочтенный сельский учитель говорил с сильным местным акцентом, и я едва его понимал. Вот что он сказал: «Ну и пусть, перебесится. Даже если у него ничего не получится, он хотя бы попробует. Если он даже не попытается исполнить свои желания, то всю жизнь будет об этом жалеть».

И я сразу понял, почему Хоупо был таким беспокойным и легкомысленным, почему ему так хотелось жить в воображаемом, а не в реальном мире. Да, отец вряд ли мог наставить его на путь истинный.

Отчаявшись хоть что-то от него добиться, я позвонил Ван Цзыи. Она жизнерадостно прощебетала: «Хоупо несколько раз приходил к моему дому с гитарой и горланил песни посреди ночи, а потом орал спьяну, что он меня любит. Отцу даже пришлось вызвать полицию. Он такой…»

Я знал, какое слово она хочет сказать, и повесил трубку, чтобы не слышать его.

У меня было полно своих дел, и вскоре я перестал ломать голову над тем, как и чем живет мой старый товарищ.

Стажировка в Пекине прошла успешно. Мне предложили место в штате еще до выпускных экзаменов. Я собирался присутствовать на церемонии вручения дипломов и надеялся, что снова увижу Хоупо.

Когда я открыл дверь в комнату, где мы с ним жили раньше, то был поражен чистотой и порядком. Однокурсники рассказали, что перед выселением Хоупо буквально выскоблил ее. Они не знали, зачем он это сделал. Я тоже был удивлен.

Кроме того, он оставил все музыкальные инструменты и забрал только гитару. По его словам, они пригодятся новым студентам, которые тоже любят мечтать.

Могу представить, что чувствовал Хоупо, когда покидал общежитие.

Когда я учился в университете, то считал наш город совсем небольшим — подумаешь, всего один большой проспект и отходящие от него улицы и переулки, каждая из которых служила определенной цели. Но когда я прочесывал его в поисках Хоупо, он показался мне огромным.

Я заходил во все бары и музыкальные магазины. Не так-то много было мест, где я мог бы его найти, но мне это не удалось, и я вернулся в Пекин, так и не повидав Хоупо.

Как бы то ни было, шоу должно продолжаться, и после короткого антракта я продолжил играть выбранную роль.

Я простился с университетом, простился с городом моей юности, простился с Хоупо.

Пекин — громадное чудовище. Стоит самолету коснуться взлетной полосы, как город обвивает тебя бесчисленными щупальцами и втягивает в новую жизнь — в свои дела, проблемы, радости и горести. Все это обволакивает тебя плотными слоями, вынуждая забыть о том, что где-то, кроме Пекина, есть еще какая-то жизнь.

Большинство моих однокурсников после окончания университета разъехались по родным городам и весям и стали учительствовать. Но время от времени они наведывались в Пекин на курсы переподготовки или повышения квалификации. Я единственный из всего курса перебрался сюда. Вполне естественно, что я встречал бывших товарищей и показывал им столицу.

Я никого не расспрашивал про Хоупо, но гости старались держать меня в курсе событий. На самом деле с большинством из них я был не так уж близок, и нам только оставалось, что обсуждать общих знакомых и вспоминать веселое университетское время.

Хоупо продолжал катиться по наклонной. По рассказам знакомых, когда он окончательно оказался на улице, ему хватило ума позвонить отцу из телефона-автомата и попросить забрать его в родную деревню.

После этого родители Хоупо долго спорили, как поступить, и его мать одержала верх: она звонила то родственникам, то друзьям, долго уговаривала их, и наконец Хоупо удалось пристроить учителем в маленькую деревушку недалеко от Саньмина. Преподавал он все подряд: китайский, обществоведение, музыку.

В то время у меня было столько забот, что голова раскалывалась от тревожных мыслей, но иногда я представлял, как Хоупо радостно распевает с деревенскими детишками песни и громко хохочет, обнажая клыки, а солнечные зайчики прыгают у него по лицу. Думая об этом, я всегда улыбался.

Я бы и сам хотел так жить.

Два года в Пекине промелькнули незаметно. И в один совершенно обычный вечер мне вдруг позвонил бывший староста курса:

— Ты сможешь прилететь в эти выходные? Тогда мы вместе по­едем в Саньмин.

— С какой стати нам ехать в Саньмин? — удивился я.

— Хоупо умер. В Ассоциации выпускников решили, что нужно помочь его родителям. Ты, наверное, хотел бы с ним попрощаться, вы же дружили?

Перед глазами все побелело, словно кто-то ударил меня молотом по голове.

Староста рассказал, как Хоупо провел свои последние годы. Совсем не так, как я воображал. Переехав в деревню, Хоупо стал непривычно молчаливым. Но это еще пустяки. Потом он стал жаловаться домашним, что у него сильно болит голова. Он слышал невыносимый шум, словно у него внутри головы жил страшный дракон, который бесновался, пытаясь оттуда выбраться. Сначала голова болела только по вечерам, а потом зловещий стук стал мучить его и днем. Хоупо кричал от боли и бился об стену, разбивая голову в кровь.

Он больше не мог вести уроки. Отец возил его по врачам, но анализы и осмотры показали, что Хоупо совершенно здоров.

За неделю до самоубийства он сказал отцу, что хочет поехать в Пекин, к врачу. Отец ответил отказом.

Выходки Хоупо дорого стоили его семье. У них почти не осталось никаких сбережений, и терпение отца истощилось.

Староста тяжело вздохнул:

— Надо бережнее относиться друг к другу. Жизнь — это вечный бой… вот и первая жертва.

Я уже не слышал, что он говорит. Никто этого не понимал — ни отец Хоупо, ни однокурсники, ни Ван Цзыи, — но я догадался, что дракон, живший у него внутри, — это порождение воображаемого мира. Все эти годы Хоупо кормил его своими фантазиями, и чудище разрослось до таких гигантских размеров, что ему не хватало места в голове Хоупо и оно рвалось наружу. Он хотел поехать в Пекин не потому, что ему было нужно повидать врача; таково было последнее распоряжение дракона.

В груди стало невыносимо тяжело. Я хватал ртом воздух, как рыба, но не мог вымолвить ни слова. Я столько лет сдерживался, что совершенно разучился выражать свои эмоции. Вот и сейчас, когда сердце разрывалось от горя, я думал лишь о том, как бы мои рыдания не потревожили соседей.

Четыре года в университете и два года после я жил как в футляре. Я не пил, не курил, не позволял себе ни радоваться, ни грустить. Все чувства я держал внутри, чтобы не терять самообладания. Я делал это ради того, чтобы двигаться к некой цели в призрачном светлом будущем.

Но что это за цель? Куда я иду?

Я сам этого не знал.

Я боялся плакать. Я только расхаживал взад и вперед по маленькой комнатке и глубоко, протяжно дышал, словно у меня из груди вырывались зловонные испарения. Они собрались внутри меня, потому что слишком долго я не мог переварить ни боль, ни разочарование, ни отчаяние, ни усталость — они сгустились и наконец слиплись в омерзительную липкую массу, похожую на болотную топь. И эта масса грозила затопить весь мир.

Тут я подумал, что, пожалуй, мне тоже не помешает обратиться к врачу. Возможно, у нас с Хоупо одна болезнь на двоих.

Отправить