Глава 3

Бренность

Я присел, чтобы поджечь лежащую на земле золотую бумагу, а два моих двоюродных брата помогли отцу через нее перешагнуть. Люди верят, что пламя горящей бумаги очищает душу, прогоняет неудачу и всякую скверну. Такая ритуальная церемония сопутствовала возвращению моего отца из больницы, где он выздоравливал после инсульта. Было довольно поздно — десять часов вечера.

Наш местный обычай требовал, чтобы больного обязательно навестили родственники — и самые близкие, и самые дальние. Все они и съезжались к нам в дом, принося с собой крайне полезные, по их разумению, угощения и закуски. И все они клятвенно и торжественно заверяли, что будут помогать отцу, чем только смогут. Мужчины вспоминали с ним славные времена — те былые дни, когда они дружно мчались вперед, обгоняя друг друга, как бурные реки. Некоторые из гостей вспоминали, как когда-то отец выручал их из разных передряг, и горячо благодарили за это. А женщины, едва переступив порог, начинали рыдать и обнимать его.

Отец держался несколько отстраненно. Он молча выслушивал родственников, которые плакали и утешали его. Похоже, ему приятнее было общество тех, кто, громко бахвалясь, рассказывал о прошлых подвигах. «Ну что ты рыдаешь? Я же вернулся, так? В чем проблема?» — раздраженно спросил он у одной из всхлипывающих.

Но все заметили, что он говорит с трудом — язык моего отца все еще был частично парализован после инсульта. Он пытался что-то сказать, но от волнения выдавил лишь несколько нечленораздельных звуков. Отец замолчал, огляделся и рассмеялся, показав прокуренные зубы. Гости дружно его поддержали.

Довольно неплохое начало.

Прием родственников продолжался до часа ночи. Постепенно толпа гостей стала редеть, и когда все наконец разошлись, мы увидели настоящее, смущенное лицо отца. Я и мать с двух сторон обняли его за плечи и постарались отвести в уборную. Мы пыхтели, как грузчики, словно затаскивали в дом громоздкий шкаф. Мы с матерью совершенно выбились из сил, пока дотащили отца до нужного места.

По пути пришлось дважды останавливаться, чтобы передохнуть. Мать со смехом сказала, обращаясь к отцу: «А ты неплохо провел время в больнице, да? Вон как растолстел!»

«Как же мы будем таскать его туда и обратно несколько раз в день? Что за жизнь нас ожидает?» — это уже были мои мысли, которые я, конечно, не высказал вслух.

Наконец мы уложили отца в постель. Теперь-то, казалось, мы можем поговорить по душам. Но в комнате повисло напряженное молчание.

Отец провел в больницах три месяца — сначала в Цюаньчжоу, потом в Фучжоу, — и я давно его не видел, потому что навещал его всего несколько раз на каникулах. Я едва узнал человека, которому мои двоюродные братья помогли тем вечером выбраться из машины. Перед операцией его обрили наголо, и теперь у него была короткая стрижка; он весь как-то усох и обмяк, как сдувшийся воздушный шарик. Нельзя сказать, что отец похудел, но из него словно выпустили воздух.

Я не переставал наблюдать за ним с тех пор, как его привезли из больницы, — и не находил в этом человеке своего отца. Кто этот сгорбленный незнакомец, бормочущий нечто сбивчивое и невнятное? Где мой настоящий отец с его трубным голосом? Отец, который, чуть что, сразу начинал браниться? Где тот хулиган — шумный, яркий, живой как сама жизнь, — чьи проделки до сих пор вспоминают родственники? Куда он делся?

Первым нарушил молчание отец.

— Ну, как дела? — еле выговорил он. — Нормально?

Я кивнул.

— Не переживай, — улыбнулся он. — Дай мне месяц, и я стану прежним.

Я снова кивнул и открыл рот, чтобы что-то сказать, но не нашелся. В глубине души я понимал, что это невозможно.

— Давненько я не катался на мотоцикле. Как выздоровею, куплю тебе новый. Я посажу сзади маму, ты — сестру, и мы вместе по­мчимся к морю.

Всей семьей мы ездили на побережье всего один раз. Наверное, отец хотел оживить то прошлое, в котором он был опорой семьи.

Наутро после возвращения из больницы он упал в первый раз.

Мать была в магазине, когда это случилось. Услышав глухой стук, я вскочил с кровати и побежал в его комнату. Отец лежал на полу, беспомощный, как младенец. Увидев меня, он попытался что-то объяснить. Похоже, отец не собирался мириться с тем, что все изменилось: проснувшись утром, он хотел, как обычно, встать с кровати, — но парализованная нога его подвела, и он рухнул на пол. Пока он говорил, у него поневоле выступили слезы.

Он не привык к тому, что тело его не слушается, я не привык к тому, что он плачет. Избегая встречаться с ним глазами, я бросился его поднимать. Но без толку — он тогда весил килограммов на тридцать больше меня. Отец отчаянно пытался мне помочь, но ничего не выходило. Затея оказалась безнадежной.

Мы оба понимали это. И оба понимали, какой тяжкий груз повис теперь на нем и на нас. Отец рассмеялся: «Что-то я и вправду растолстел. Три месяца лежмя лежал, вот и прибавил в весе. Но ты не волнуйся, скоро я приду в норму».

Он осторожно поставил правую ногу и, опираясь на нее, с усилием встал, покачиваясь в поисках равновесия. А потом стал заваливаться вправо, словно подорванное здание.

Я поспешно подхватил его справа, но он был слишком тучным, и мы оба повалились на пол.

Мы неподвижно лежали на полу, пытаясь отдышаться, и молчали, поскольку не знали, о чем говорить.

Наконец отец взглянул на меня, и его лицо исказилось, так как он силился заставить свои мышцы улыбнуться. Как бы он ни старался, но у него все равно выходило ровно то выражение, которое соответствовало тому, что он ощущал в тот момент. Та его улыбка… Не думаю, что хоть когда-нибудь смогу найти слова, чтобы описать ее.

После того случая я все время пытался ставить себя на его место. Мне хотелось испытать самому, каково это — перестать владеть собственным телом? Я надеялся, подобные знания помогут мне лучше заботиться об отце.

Когда я улыбался кому-то, то старался удержать левую часть лица неподвижной и смиренно наблюдал за испугом своего собеседника. Мне хотелось испытать то же смущение, какое, должно быть, ощущал мой отец. Я придумывал, что бы такое сказать, дабы сделать ситуацию менее неловкой. Когда я ел, то сражался с двумя палочками, будто пальцы меня не слушаются. Когда я куда-нибудь шел, то воображал, будто больше не могу ни поднять, ни согнуть левую ногу. Неудивительно, что я часто падал и был весь в синяках и ссадинах. Но меня утешала мысль, что с левой стороны отец не чувствует боли.

Прошло несколько дней после его возвращения из больницы, и все мы постепенно входили в свои роли. Это напоминало сериал без заранее написанного сценария. Мы лишь в общих чертах представляли себе, о чем пойдет речь в следующей серии. Мы изображали оптимизм и уверенность в будущем. Импровизировали, на ходу выдумывая реплики, чтобы они соответствовали характеру наших персонажей.

Мать изображала неунывающую жену, никогда не показывающую своих страданий. Когда отцу случалось обмочиться в постели, она делано смеялась: «Ну что ты как маленький ребенок!» — собирала мокрые простыни, поворачивалась и уходила стирать их в переулке. Шутка была натужной, но она неизменно ее повторяла. Закончив с отцом, она бежала на бензозаправку, которая — пока мы ее не закрыли — кормила всю нашу семью.

Сестра играла роль чуткой дочери. Все свое время она проводила рядом с постелью отца, стараясь позаботиться обо всем, что, по ее мнению, могло ему понадобиться. Она готовила, кормила его, растирала и массировала парализованную часть тела. Поскольку временно отец не был в состоянии исполнять обязанности хозяина дома, их взвалила на себя мать, а сестра помогала ей.

Ну а меня назначили главой семьи. Словно политик в преддверии выборов, я чутко подмечал, как меняются выражения лиц моих избирателей, порой выдавая их истинные чувства. И тогда я наделял их всем, чем считал нужным. Иногда приходилось выносить приговоры по различным семейным разногласиям, врываясь, чтобы постучать молоточком и высказать свое мнение. Решения принимались быстро, и я объявлял их уверенным, энергичным тоном, словно повторял заученные реплики. Когда я правил, то чувствовал себя актером, произносящим сильный монолог перед восхищенной аудиторией.

Мы и сами понимали, как ненатурально и топорно выглядит наша постановка. Пожалуй, она звучала даже смешно. Мы не были профессиональными актерами и постепенно стали тяготиться своими ролями.

Но шоу должно продолжаться. Несмотря на то, что наша единственная зрительница — жизнь — была к нам не слишком благосклонна. Положение становилось все более драматичным. Реальность то и дело обрушивалась на нас, словно суровый режиссер, неудовлетворенный нашим исполнением, требующий, чтобы мы прорабатывали свои роли еще глубже.

Однажды мать упала, когда в одиночку ворочала на бензозаправке стокилограммовые топливные бочки. Раньше она только помогала отцу перекатывать их с места на место. Она сама весила чуть больше сорока килограммов и не смогла бы сдвинуть бочку даже на сантиметр. После занятий я, как обычно, пошел на бензозаправку и увидел, что мать сидит на грязной, залитой бензином земле и рыдает. Я понятия не имел, какую реплику должен подать, и малодушно сбежал со съемочной площадки домой.

А там, в доме, отец наорал на сестру за то, что она не успела приготовить ему ужин. Когда я появился в дверях, сестра потянула меня в сторону, но толком не могла ничего объяснить, а только сердито ворчала.

И все-таки именно отцу надоела съемка этого сериала, и он первый закричал: «Стоп! Снято!»

Вот уже две недели как отец вернулся из больницы домой, за это время он множество раз испытывал свое тело, но всегда терпел неудачу. В тот день мать пришла домой какая-то взъерошенная, вид у нее был уставший, даже измученный. Не говоря ни слова, она подошла к отцовской кровати и положила рядом с ним костыль, который принесла с собой. Взглянув на него, отец сразу понял, в чем дело, и запустил костылем в мать.

Из-за паралича удар получился не слишком метким и не очень сильным. Костыль едва задел матери голову, но из раны пошла кровь.

Следующей сценой этой драмы были вопли сестры, мои гневные крики и истерика отца. В итоге мы рухнули в объятья друг друга и расплакались.

Что за чертовщина происходит со всеми нами? Именно этот вопрос я задавал себе, пока укладывал мать в постель, пока успокаивал сестру, пока готовил отцу ужин, помогал ему умыться и отводил обратно в спальню. Потом я пошел в свою комнату и все продолжал просить разъяснений. Конечно, я говорил в воздух.

Не знаю, ожидал ли я, что мне ответят. Я огляделся вокруг. Чем же все закончится? Это был еще один вопрос, который я тоже задал в воздух.

Ответа не последовало ни на первый, ни на второй вопросы. Я этого и не ожидал.

Отец нашел выход из положения. Однако основывался он не на объективных фактах, а на собственных умозаключениях. Он полагал, что сможет сам вернуть себе здоровье, а затем и положение главы семьи.

Однако я знал, что в его рассуждения закралась фатальная ошибка: он никогда не сможет вернуться к тому, чем был когда-то. Отец дважды перенес ишемический инсульт, или инфаркт мозга, вызванный эмболией сосудов головного мозга. Причиной послужил инфекционный эндокардит, в результате которого колония микробов, поразившая клапан сердца, оторвалась и с кровотоком попала в мозг отца. Все наши родственники, как близкие, так и дальние, обращались к знакомым врачам, но ответ всегда был один: тромб, закупоривший сосуд, нельзя ни растворить, ни извлечь, ни протолкнуть дальше — и даже если удалось бы сделать последнее, то тромб попал бы в другой отдел мозга, парализовав новые участки тела. Отец не мог выздороветь. Такова была жестокая правда.

Я специально сходил в библиотеку, чтобы посмотреть, как выглядит сердечный клапан. Оказывается, это маленькая часть сердца, ее створки открываются во время сокращений сердечной мышцы, а во время расслабления — закрываются. В целом вся эта картина напоминает открывающийся и закрывающийся рыбий рот. Но достаточно было этой крошечной штучке из отцовского внут­реннего механизма выйти из строя — и половина его тела оказалась парализованной.

Я понимал, что чем дольше отец будет верить в свой план, чем дольше будет упорствовать, тем хуже будет для него, когда до него наконец дойдет правда. Но я даже не пытался его разубедить, потому что не мог предложить ничего другого.

Да, в его рассуждениях был изъян, но ему это давало надежду, а без нее наша семья не смогла бы выжить.

Наступила осень. Однажды вечером отец позвонил мне и возбужденно объяснил: «Я все понял. Левая часть моего тела парализована, потому что через нее не проходит кровь. Если я буду больше двигаться, кровь начнет циркулировать, и плохая старая кровь уйдет. И я снова смогу управлять левой половиной тела».

Я прекрасно сыграл свою роль, сделав вид, что он меня убедил.

По этой причине отец принял костыль как временную помощь — ради конечной цели. На следующий день он отправился в поход на рынок. Он хотел проверить, сколько времени у него это займет. К обеду отец так и не вернулся, и мы втроем пошли его искать — по трем разным дорогам. Наконец его обнаружили на углу соседней улицы. Я добежал туда за двадцать минут, а у него на это ушло полдня.

Однако отец счел, что далеко не все так плохо. «По крайней мере я теперь знаю, с чего начинать», — сказал он мне.

На следующий день отец изложил подробный план. Каждое утро он собирался выходить на улицу в восемь часов, доходить до того угла, где мы нашли его вчера, затем разворачиваться и возвращаться домой к двенадцати часам — к обеду. По его плану, после обеда следовал сон; затем около половины второго он должен был выдвигаться в сторону рынка; на все про все у него оставалось довольно времени, чтобы приходить обратно в семь вечера — к ужину. После ужина он хотел заниматься упражнениями, восстанавливающими равновесие и разрабатывающими парализованную ногу.

Оглядываясь сейчас назад, я благодарен отцу за его мужество и стойкость. Возможно, это было наше самое счастливое время, проведенное вместе. И хотя никто из нас не сомневался, что развязка будет трагичной, мы все с радостью жили мечтой, придуманной отцом.

Мать неукоснительно выполняла его указания. Она пунктуально следила за тем, чтобы его каждодневный рацион обязательно включал в себя яйца и мясо — отец верил, что животные белки придадут ему сил. Он любил вспоминать, что когда таскал тяжелые грузы на корабле, то порой выматывался до полной потери сил, но стоило ему поесть мяса или яиц — и он был готов снова идти в бой. Вот и сейчас ему нужно много энергии, чтобы заново научиться ходить.

Каждый вечер, вернувшись домой, мы вместе с отцом делали с ним все упражнения, превращая это в своеобразное соревнование. И каждый из нас троих, умышленно или нет, давал ему вы­игрывать. Спать все отправлялись уставшими и довольными.

Мы радовались мимолетным минутам счастья, потому что больше нам было нечему радоваться. Отец перенес операцию на сердце, у него было два инсульта, четыре раза он лежал в больнице. Несмотря на помощь родственников, мы были почти разорены.

У нас осталась бензозаправка, но мы упустили момент, когда могли выгодно продать ее Китайской национальной нефте­газовой корпорации, которая предлагала неплохую цену. Они готовы были с нами сотрудничать, но из-за болезни отца переговоры пришлось отложить. В любом случае нашу бензозаправку давно следовало расширить и отремонтировать. Но и тут мы опоздали. Мы уже не могли конкурировать с огромной заправочной станцией, оснащенной современным оборудованием, которая так полюбилась жителям нашей деревни. Станцию построили рядом с устьем реки, и там же была закусочная, где люди могли купить себе все необходимое.

Но сбережения подходили к концу, мы нуждались в деньгах, поэтому нам снова пришлось открыть свою бензозаправку. Мы не могли похвастаться ни современным оборудованием, ни быстрым обслуживанием, ни закусками с кофе, но у нас было собственное секретное оружие — наша мама, обладающая не­обыкновенным умением привлекать к себе людей. Мать всегда обладала общительным характером, умела держаться с достоинством и в то же время радушно. Все вокруг обожали ее, любили заходить к ней поболтать, ну а заодно и наполнить бак горючим.

Даже не знаю, договаривались ли об этом люди или нет, но, как ни хороша была новая заправка, соседи все равно приезжали к нам. У нас все делалось вручную, да и мать не блистала умением считать — порой она не могла сообразить, сколько дать сдачи со ста юаней, если услуга обходилась в шестьдесят два юаня. Более того, иногда на бензозаправке вовсе никого не оказывалось, ведь матери приходилось бегать домой, чтобы дать отцу лекарство, постирать, помочь моей сестре с едой. Однако клиенты были готовы ждать.

Мы с сестрой стали ей помогать. Пока мать занималась домашними делами, мы вместо нее занимались бензозаправкой. Сначала выполняли то, что попроще: например, набирали бензин в большие бутылки из-под «Кока-колы» — из них ловчее заправлять мотоциклы. Одной бутылки как раз хватало на одну заправку. Затем стали ворочать бочки с горючим и таскать тяжелые грузы, потому что мать с трудом с этим справлялась.

Мы очень старались облегчить ей жизнь, но не всегда могли быть рядом. Когда подъезжали грузовики, матери приходилось поднимать целую бочку. Конечно, для прибыли это было хорошо, но мать совершенно выбивалась из сил. Однажды, пытаясь заправить грузовик целым баком, она не выдержала и разрыдалась. Водитель, мужчина лет шестидесяти, сжалившись над ней, стал ей помогать и весь измазался в бензине. После этого случая владельцы больших машин стали приезжать к нам только по вечерам, после пяти, когда на бензозаправке уже находились мы с сестрой.

Вечером, с заходом солнца, мы дружно перекатывали бочки на место, закрывали бензозаправку и отправлялись домой, где вместе с отцом тренировали его левую ногу. В постель мы ложились совершенно измученными, но спали крепко и всегда с улыбкой на лице.

Я с головой погрузился в домашние заботы, в работу на заправке, в отцовские упражнения, стараясь забыть, что все закончится плохо. Меньше всего хотелось думать о тяжелых испытаниях, ожидающих нас всех впереди.

Нам даже удалось отложить кое-какие деньги. И это приносило облегчение. Дело не только в том, что без накоплений жить сложно, но и в том, что люди словно чуют запах бедности и начинают, то ли умышленно, то ли непроизвольно, сторониться вас, словно боятся заразиться от вас безденежьем, — даже если никто не питает лично к вам никаких плохих чувств.

Моя мать ощущала эту смену настроений буквально на животном уровне.

Она всегда была гордячкой, не переносившей даже намека на жалость. Если ей казалось, что кто-то из соседей заправляется у нее лишь из-за сочувствия к нашей семье, она обслуживала его весьма холодно.

Я вспоминаю один день, как, вернувшись домой, я застал свою мать в панике. Дрожа от страха, она рассказала, что на бензоколонку приезжал какой-то мужчина и расспрашивал об отце. Она ответила, что у нас все прекрасно, а тот расхохотался и рассказал, что был на побегушках у моего отца, когда тот еще якшался с бандитами.

— Да, никогда не знаешь, чем все в жизни закончится. Она так непредсказуема… У одного так выходит, — и он ткнул большим пальцем в сторону своей машины, — а у другого этак.

Мать в расстройстве опрокинула пустую бочку.

— Мы закрыты. Бензин закончился, — раздраженно заявила она.

— Эй, вот ты как заговорила, — зло сказал незнакомец. — А я-то вам помочь хотел.

Мать подобрала камень и в запале метнула в его машину. Камень угодил в дверь, оставив на ней заметную вмятину. Разъяренный незнакомец рванул за ней. Мать со всех ног помчалась прочь. Слезы заливали ей лицо. Она швырнула в преследователя еще одним камнем и попала ему в голову — оттуда брызнула кровь и струйкой потекла по лбу.

Мать услышала за спиной шум, но ей было так страшно, что она без оглядки бросилась наутек. Ворвавшись в дом, она заперла сначала железную дверь, потом деревянную, взлетела на второй этаж и заперлась в спальне. Там я и нашел ее, когда вернулся домой. «Просто я разозлилась», — снова и снова повторяла она, как провинившийся ребенок.

Но я знал, что причина не в этом. Вернее, не только в этом. Слова незнакомца ранили ее в самое сердце.

Вечером я вместе с матерью пошел проверить, как дела на бензозаправке. Мысленно мы готовились к самому худшему. Что он там натворил? Все разгромил? Украл бензин? Устроил пожар? Наша семья не оправится от такого удара, если потеряет бензозаправку.

Когда мы подходили к заправке, мать прикрыла глаза рукой. Мы с ней были похожи на участников лотереи, которые добрались до финала и теперь, зажмурившись, стоят перед табло с результатами игры.

Бочки никто не тронул. Бензин не был разлит. Даже стол и стулья аккуратно стояли на своих местах. Более того, кто-то положил на стол сто юаней и пустую канистру.

На минуту мы потеряли дар речи, а потом вместе расхохотались. Мы сидели рядом, втягивая носом пары бензина, пока мать не вспомнила, что пора готовить ужин. Мы побежали с ней домой.

Я знаю, что глупо обвинять тайфун. Наша судьба была предрешена. Оставалось только понять, в какой форме придет катастрофа. Это снимало душевную тяжесть, поскольку нет смысла возлагать вину на то, над чем мы не властны. Но тот тайфун я проклинаю до сих пор.

У нас в Фуцзяни часто бывают тайфуны, к ним все привыкли. На моей памяти их было немало. Каждый раз, когда звучит сигнал тревоги, все хлопотливо готовятся к природному бедствию: чинят крыши, прибивают к полу мебель, чтобы она не улетела, заделывают дыры, а потом задраивают окна и двери и ждут, прислушиваясь к тому, как дикий зверь беснуется на крыше дома и гремит стек­лами. Ты поглощен облаком его дыхания, но, если не открывать дверь, тебе ничто не угрожает. Тайфун похож на трехмерное кино, которое небеса несколько раз в год показывают жителям нашей провинции.

В детстве мне всегда хотелось приветствовать тайфун, поиграть с ним. Тогда и ветер, и дождь были чистыми; теперь все иначе: столкнувшись со стихией, вымокнешь в химикатах. Когда начинался тайфун, я с громким криком вылетал на улицу, чтобы грудью встретить дождь и ветер, а потом, вымокнув до нитки, бежал домой, где мама, охая, осыпала меня упреками.

Тайфун был для меня радостным воспоминанием. Но в том году все изменилось.

Лето почти закончилось, наступала осень, и отец стал замечать, что все идет не так, как он планировал. Сколько он ни занимался, скрюченная левая рука по-прежнему безвольно свисала у его груди, а левой ногой он мог управлять только в колене. Самое ужасное, что он один за другим перестал чувствовать свои пальцы. Сестра как-то подстригала ему ногти на ногах, пока он спал, и нечаянно порезала до крови. Она испуганно побежала за бинтом, но он даже не открыл глаза. Только когда отец проснулся, то с удивлением обнаружил, что почему-то у него на стопе повязка.

Я замечал, как легкое недоумение перерастало в горькое разочарование, которое медленно овладевало им, захватывая территорию за территорией, словно неумолимо наступающая армия. Отец старался не выдавать своих чувств, а мы делали вид, что ничего не понимаем.

Он уже знал, что будет дальше. Печаль, которую он скрывал, была подобна инфицированной ране. Зараза распространялась, медленно делая его жизнь невыносимой, и скоро наступит день, когда он больше не сможет скрывать свою боль.

Отец требовал, чтобы мы неукоснительно соблюдали его расписание. Он велел матери повесить в спальне и зале большие часы. Едва проснувшись, он кричал ей, чтобы она помогла ему встать, и поторапливал ее, не спуская глаз с часов. По его расчетам, чтобы одеться, требовалось пятнадцать минут, чтобы умыться и почистить с ее помощью зубы — пять минут, чтобы спуститься к завтраку — десять минут. В семь часов пятьдесят минут он заканчивал завтракать, в семь пятьдесят пять — его следовало проводить в туалет. Еще пять минут там — и в восемь часов ровно он должен был стоять в дверях, готовый к выходу. Отец тут же начинал ныть и жаловаться, если хоть на минуту-другую отставал от расписания. Иногда он даже впадал в ярость, смахивал вещи со стола и стучал по полу костылем, полузадушенно крича матери: «Ты что, не хочешь, чтобы я выздоровел? Не хочешь?»

Похоже, отца мучил страх, что из-за любого малейшего промедления матери он так никогда и не восстановит парализованную часть тела.

Приближался первый осенний тайфун. За день до этого мы с матерью обследовали дом, готовясь к буре. Это был первый тайфун, который должен был обрушиться на нас после того, как отец заболел. Синоптики предсказывали, что предстоит пережить самый мощный тайфун за несколько лет. И пронестись он должен был как раз над нашей деревней.

Я смотрел телевизор. Репортер рассказывал, что высшие чины Министерства внутренних дел уже прибыли в нашу провинцию, чтобы руководить подготовкой к шторму. Выглядел он слегка разочарованным — вероятно, и дождь не лил стеной, и шквалистый ветер не завывал с нужной силой. Скорее всего, он уже нарисовал в воображении эпическую картину, как ему приходится держаться за дерево, чтобы ветер с дождем не сбили его с ног, и как он героически выкрикивает заученный текст и взволнованно переговаривается с ведущим в студии.

Впрочем, вскоре его желания сбылись. Слабый ветер был всего лишь предвестником бури. Тайфун подкрадывается беззвучно, зато потом, как у нас говорят, заслоняет небо и накрывает землю.

Вначале было тихо, потом ветер заплясал по земле, поднимая песок и пыль, а после часа дня буря внезапно началась с такой силой, будто мы попали под артобстрел. Ливень бил по земле, оставляя на ней вмятины, как от пуль. Сбылись мечты репортера: срывая голос, он торопился довести новости до сведения телезрителей.

Мать закрыла бензоколонку и рано вернулась домой, потому что во время тайфуна все сидят взаперти. Отец, закончив утренние упражнения, тоже был дома, согласно его расписанию. Я пошел закрывать двери, но он громко окликнул меня:

— Ты куда собрался?

— Тайфун приближается. Если я не закрою дверь, повсюду будут лужи.

— Не закрывай. Я пойду гулять. Мне надо тренироваться.

— А как же тайфун?

— Мне надо тренироваться.

— Как же ты будешь тренироваться в бурю?

— Ты что, не хочешь, чтобы я выздоровел?

— Отдохни хоть денек!

— Ты не хочешь, чтобы я выздоровел?!

Так и не притронувшись к еде, он схватил костыль и поковылял к двери.

Я хотел забрать у него костыль, но он в бешенстве ударил меня им по руке, и на ней тут же расплылся огромный синяк. Мать поспешно затворила входную дверь. Отец, злобно кряхтя, шаг за шагом продвигался к выходу. Правой рукой, чтобы не упасть, он опирался на костыль, а парализованной пытался открыть дверь, но это оказалось невозможным.

Тогда он стал остервенело колотить по двери костылем и громко кричать: «Вы все не хотите, чтобы я выздоровел! Вы все хотите, чтобы я остался калекой!»

Его отчаянные крики напоминали тарахтение трактора, беспомощно завалившегося набок с включенным двигателем. Встревоженные соседи стали выглядывать из окон, не понимая, что происходит.

Я быстро подошел к двери, распахнул ее и сказал: «Хорошо, иди. Иди же. Никто тебя не держит».

Отец, не глядя на меня, осторожно нащупал костылем точку опоры и грузно навалился на него.

Стоило ему шагнуть за дверь, как мощный шквал подхватил его, как листок, и вынес на другую сторону улицы. Отец лежал на земле, силясь встать на четвереньки. Я тут же подбежал к нему. Однако он сердито оттолкнул меня и продолжил борьбу, пытаясь подняться самостоятельно, но наконец безвольно рухнул на землю.

Мать молча прижалась к нему слева и умудрилась его приподнять. Когда отец встал, она хотела отвести его домой, но он отпихнул ее и похромал в другую сторону.

Ветер и дождь продолжали бесноваться, и он дрожал всем телом, словно жалкая птичка, застигнутая бурей. Соседи тоже повыскакивали из своих домов. Все звали его и умоляли вернуться обратно. Но он упрямо шел вперед, словно ничего не слышал.

Когда он добрался до конца стены, новый порыв ветра налетел на него из-за угла, и он опять упал.

Соседи хотели помочь ему подняться, но он отталкивал их. Отец старался сам встать на ноги, но это было невозможно. И он остался лежать на земле, судорожно отталкиваясь от земли руками и ногами, как большая ящерица.

Когда он совсем выбился из сил, соседи довели его до дома. Впрочем, пробыл он там недолго. В четыре часа он взял костыль и вновь направился к двери.

В тот день он повторил попытку три раза.

Наутро тайфун еще бушевал. Отец отказался вставать с кровати и все время молчал. Вид у него был несчастный и разочарованный.

Он не издал ни звука, но я будто услышал, как внутри него что-то сломалось. Воздух в комнате был пропитан отчаянием и обреченностью — я даже чувствовал на языке ее горько-соленый, как у морской воды, привкус.

Отец лежал в кровати, словно он в ней родился и в ней же умрет.

Прошло несколько дней, прежде чем он заговорил. «Отвезешь меня на море?» — попросил отец.

В тот же день мы бережно усадили его на мотоцикл и привязали ко мне куском веревки.

Осенью воздух искристый, как снег, и прозрачный, как соль. От этого море кажется еще прекраснее. Я медленно ехал по набережной. Дети жарили на углях батат, подростки, осушив бутылки, разбивали их об стену, рыбаки направлялись к морю с корзинами и мотыгами в руках.

Отец все время молчал. Я мучительно пытался завязать разговор. «Говорят, ваша банда была самой крутой в этих местах? — спросил я. — Кто это машет нам с лодки рукой? Твой старый знакомый? Он тоже был в вашей банде?»

Отец сидел тихо, как растение в горшке. Он молчал, словно его там вообще не было. Когда мы вернулись домой, он наконец открыл рот. «Ну вот, теперь я готов», — произнес он.

Я понял: он имел в виду, что готов умереть.

Болезнь стала для него страшным ударом. Она победила отца. Теперь он был словно военнопленный в ожидании казни. Он сдался на волю судьбе.

В то же время смирение даровало ему покой.

Он перестал притворяться сильным. Теперь отец мог заплакать — просто из-за того, что левая рука ему не подчинялась. Он больше не собирался соблюдать правила и следовать расписанию. Вместо этого он каждое утро выходил к воротам и сидел там день напролет, задирая прохожих. Когда к нему подбегали соседские собаки, он злобно бил их палкой. Детей, носящихся по переулку и путающихся под ногами, он довольно грубо отталкивал костылем. Отец совсем забыл, что он глава семейства. Он капризничал и устраивал истерики — в общем, вел себя как избалованный ребенок.

Вечером, возвращаясь домой из школы, я часто видел у ворот нашего дома толпу стариков, собравшихся вокруг отца и внимавших его фантастическим рассказам о бурном прошлом. Время от времени и отец, и его слушатели украдкой вытирали слезы. Иногда заходили соседи, но не поболтать, а пожаловаться на отца, в очередной раз обидевшего ребенка или собаку.

Он стал совершенно не тем человеком, каким мы его знали. Мы даже перестали называть его отцом и перешли на его старое прозвище — А Юань. Когда родилась моя племянница, ее прозвали Сяо Лицзы, то есть «семечка», — так в нашей провинции Фуцзянь называют милых упитанных деток, — а отца, соответственно, стали величать Да Лицзы, то есть «большая семечка».

Ему это даже понравилось. Он продолжал жаловаться на жизнь соседям и гонять собак.

Смерть к нему не торопилась.

В ожидании ее он привык разговаривать многозначительно и весомо, словно всякий раз произносил последние в своей жизни слова, что-то вроде: «Меня не будет рядом, так что тебе самому придется выбирать себе жену — не торопись, будь осмотрителен». Как-то раз он изрек: «После смерти меня лучше кремировать. Тогда ты сможешь взять с собой мой прах, если куда-то уедешь». Но поразмыслив над сказанным, он поменял мнение: «Впрочем, это не важно. Меня не будет, но семья-то останется».

Сначала я старался не обращать внимания, думая, что он немного рисуется перед лицом болезни и смерти, но его слова глубоко ранили меня, особенно эта фраза: «Меня не будет, но семья-то останется». Однажды я разозлился.

— Не говори так! — раздраженно бросил я.

— Но это же правда.

— Все равно не надо так говорить.

Он промолчал. Но с тех пор, сидя у ворот, жаловался всем проходящим мимо: «Вот сказал сыну, что, когда меня не будет, семья останется, а он почему-то разозлился. А что я сказал не так?»

После этого он оборачивался ко мне — проверить, удалось ли меня взбесить снова?

Вначале я никак не хотел мириться с тем, что отец так изменился, что он так легко отказался от своей отцовской роли и ведет себя как жестокий ребенок. Он безжалостно жалил меня словами о смерти. Однако я был счастлив, что он просто жил. На большее не стоило и надеяться.

И хотя отец готовился умирать, он тем не менее вновь научился радоваться жизни. Он говорил о смерти так, словно смерть — его старинная приятельница, которая, конечно, навестит его, но будет это еще очень нескоро. Порой он и вовсе забывал об ее призрачном визите и выдавал что-нибудь вроде: «Сынок, когда у тебя родится ребенок, привезешь его в нашу деревню?» или «Ты не против, если я сам выберу имя твоему сыну?»

Однажды я не выдержал и решил его поддразнить:

— А я думал, ты помирать собрался.

— И то правда, — неожиданно серьезно подтвердил он, словно очнувшись. — Давно пора.

Он скривил парализованные губы, силясь улыбнуться, и из уголка рта потянулась струйка слюны.

Во время болезни отца я узнал несколько малоизвестных медицинских фактов. Например, зимой, когда холодно, кровеносные сосуды сужаются, и из-за этого пожилые люди быстрее устают, потому что у них и так плохое кровоснабжение. С моим отцом дело обстояло еще хуже: он перенес два инсульта, поэтому сужение сосудов могло привести к тому, что паралич будет развиваться дальше.

Зимой отцу стало тяжелее передвигаться. Порой он совершенно не мог пошевелить левой ногой. Несколько раз падал. Однажды разбился так, что голова была в крови, а все тело покрылось синяками. В конце концов я сказал, что в холодную погоду он должен смирно сидеть дома, а не слоняться по улицам. Я чувствовал себя родителем, распекающим непослушного ребенка.

Выслушав меня и по-детски моргнув, он попросил: «А тогда купи мне маринованную утку?»

Зима выдалась непривычно ветреной и морозной. В Фуцзяни таких суровых зим просто не бывает. Когда я выходил на улицу, кожа на голове немела от холода. Беспокоясь об отце, я купил ему шапку и куртку. Он и так раздался за время болезни, а когда мы надели на него обновки, стал удивительно напоминать огромную тефтелину. Вот уж точно Да Лицзы, Большая Семечка!

Как мы ни старались уберечь отца от всяких случайностей, он стал часто терять сознание. Как-то за обедом он резко запрокинул голову — только и успел пробормотать, что ему плохо. У него вдруг закатились глаза, а изо рта пошла пена.

Перепуганная мать бросилась к нему и, чтобы привести его в себя, надавила на носогубную борозду, а сестре велела сходить за теплой кипяченой водой. Я побежал вызывать врача.

— Я правда думал, что сейчас умру, — сказал отец, когда очнулся. — Но не смог расстаться с жизнью.

— Пожалуйста, не умирай! — я обнял его и долго не отпускал.

Было радостно слышать, что отец не хочет умирать. Но врач дал неблагоприятный прогноз: с возрастом кровеносные сосуды начнут сужаться всё сильнее, и в результате левую часть тела полностью парализует, что может привести к недержанию мочи.

Вечером мы вдвоем с матерью тайком держали совет. Она предположила, что лет через пять отец будет полностью обездвижен. Попросила меня не беспокоиться, сказав, что полностью возьмет на себя заботу о нем. Мать подсчитала, сколько денег понадобится на лекарства, если отец доживет до восьмидесяти лет, а также на пропитание им обоим. Сумма выходила довольно солидная. Но ведь еще нужно копить на свадьбу сестры. Мать спокойно сказала: «Не волнуйся, вместе с тобой мы справимся. Даже если отец будет прикован к постели, я смогу выполнять какую-нибудь надомную работу. Ну а тебе придется из кожи вон лезть, чтобы заработать как можно больше денег».

Отец даже слушать не хотел о моем отъезде — он цеплялся за меня словно ребенок. В конце концов он все-таки согласился с тем, что я должен ехать в Пекин. Как мы и договорились с матерью, я работал там не покладая рук. Домой приезжал не чаще двух-трех раз в год. Часто случалось так, что, едва поздоровавшись с отцом, я шел в свою комнату, закрывал плотно дверь и дописывал очередную статью. Отец скучал по мне очень сильно. Он начинал звать меня рано утром. Кричал снизу, чтобы я шел завтракать. Но поскольку я засиживался за работой до рассвета, то полусонный спускался к нему вниз и довольно раздраженно просил не кричать так громко, а потом, пошатываясь, плелся наверх, чтобы еще немного поспать. На следующее утро сцена повторялась.

Прошло три года моей упорной работы, и однажды, проверяя банковский счет, я был искренне удивлен, узнав, что мне удалось скопить двести тысяч юаней. Я ничего не сказал матери, но у меня появилась мечта отвезти отца в Америку, чтобы показать его тамошним врачам. Я читал о применении нанотехнологий в неврологии: теперь в кровеносные сосуды мозга можно внедрять микроскопические элементы и с их помощью очищать сосуды от закупорки.

Я превратился в настоящего скрягу, скрупулезно подсчитывая все расходы и трясясь над каждым юанем. Но вечером, проверяя свой банковский счет в онлайн-кабинете, с удовлетворением отмечал, что пусть медленно, но цифра растет.

Я успокаивал мать, говоря ей, что откладываю деньги, но в свой план не посвящал. Похоже, теперь — когда ей уже не приходилось ломать голову над тем, как прокормить семью, — она была вполне довольна своей жизнью. В глубине души я верил, что через три года отец выздоровеет и все пойдет как раньше.

Но в один дождливый вечер все изменилось. Помню, я остановился на улице перед большим экраном, чтобы посмотреть церемонию открытия чемпионата мира по футболу. Вдруг мне позвонил дядя.

— Удобно сейчас говорить? — спросил он.

— Удобно. А почему ты не смотришь чемпионат? Ты же вроде любишь футбол?

— Сейчас не время. Я должен тебе что-то сказать. Только пообещай, что будешь держать себя в руках.

— Что с тобой? Почему ты так говоришь?

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

— Твой отец умер. Мать вернулась домой в четыре часа и увидела, что он потерял сознание и лежит на полу. Мы сразу повезли его в больницу, но по дороге он скончался.

«Ты же говорил, что не хочешь умирать! — беззвучно закричал я, обращаясь к отцу. — Почему ты не сдержал обещание?!»

Из Пекина на самолете я полетел в Сямынь, потом пересел на поезд и около двенадцати часов дня уже был дома. Отца положили у семейного алтаря. Он выглядел полнокровным и упитанным, но на лице его застыло недовольное выражение. Из близстоящих домов раздавались радостные крики — это соседи смотрели церемонию открытия чемпионата мира. Каждые четыре года чуть ли не все население Земли радовалось, встречая спортивный праздник. Вот и сейчас все ликовали, но никто из них не знал, что я потерял самого важного человека в своей жизни.

У меня не было слез. Я подошел и взял отца за руку.

Она была холодной и твердой. Больше я не мог сдерживать гнев, клокотавший у меня в душе: «Как же ты мог? Ты просто взял и умер? Ты же мне обещал!»

Вдруг из уголков глаз и губ отца просочились тоненькие струйки крови.

Родственники попытались меня увести. Чтобы я не кричал, тетя сказала: «После смерти душа еще остается в теле. Если ты будешь так себя вести, он не сможет уйти. Его душа плачет, плачет кровавыми слезами. У него и так была тяжелая жизнь — пожалуйста, отпусти его, просто отпусти».

Я в ужасе смотрел на кровь, которая текла из его глаз и рта, и ласково, словно обращаясь к плачущему ребенку, проговорил: «Хорошо… Конечно… Иди… Я тебя не виню. Верю, ты сделал все, что мог».

Я повторял это снова и снова — и наконец не выдержал и зарыдал.

После кремации мне приснился сон. Я видел отца. Он раздраженно буркнул: «Ты зачем на похоронах сжег не мотоцикл, а бумажную машину? Я ведь ее даже водить не умею!» И отец недовольно фыркнул.

Утром я передал свой сон матери, а она сказала, что тоже видела отца. Он велел ей как можно скорее раздобыть мотоцикл, потому что хотел бы съездить развеяться на побережье.

«Милый наш папочка», — с улыбкой сказала мама.

Отправить