Глава 17. «ТРАНСВЕСТИТКИ»

ИСПОВЕДЬ ЕВГЕНИЯ ФЕДОРОВИЧА

Сотрудница ОГПУ Евгения Федоровна М. никогда не была книгочеем. В детстве мать пыталась развлечь ее Жюлем Верном, раззадорить шалостями Гекльберри Финна. Девочка послушно открывала коленкоровый томик и водила, водила слева направо пальчиком по смутным сонным строчкам, для убедительности шевелила губами, и мать верила — ребенок читает, ребенок, слава богу, любит книги. Но Жене нравились только картинки, серо-сизые, податливые. Их хотелось раскрасить. Гулливеру она привешивала усы, Гекльберри одевала в юбку. Ее, конечно, ругали.

С книгами она не подружилась, но училась бойко и к шести годам знала программу первого класса гимназии. Высокие отметки, похвалы наставников — все, в общем, было хорошо. Кроме одного: Евгения ненавидела свое имя и пол. Дома отзывалась на спасительно-уклончивое «Женя», бегала в мальчишеских штанишках и курточке, махала сабелькой, бешено качалась на лошадке. Отец, военный инженер, наивно радовался: он мечтал о сыне и несбывшуюся мечту восполнял этим бойким маскарадом и военными игрушками, которые так нравились резвому ребенку. Проблемы начались позже, когда она поступила в женскую гимназию. Женя сразу и наотрез отказалась носить платье. Кричала, рыдала, ей вызывали врача, посылали за матерью. Не помогло. Странную девочку вернули смущенным родителям.

Она училась дома, экзамены сдавала экстерном. Из детских штанишек и курточек выросла и носила костюм подростка. К пятнадцати годам поняла, что ее биологический пол — ошибка природы. Она чувствовала себя мальчиком и решила носить только брюки, чего бы этого ни стоило. Так Женя превратилась в Евгения Федоровича. Ловко подправленные документы подтверждали ее имя и совершенно мужской, без изъянов, пол.

Она не была книгочеем. Думала, к чему тисненные золотом глянцевые тома, если в них сплошь обман, если жизнь — всамделишную, хищную, грубую — не понять и места в ней не найти. Когда она обреченно плелась со службы домой мимо публичной библиотеки, какими смешными казались ей все эти послушно согбенные спины за решетками мутных знаний, эти запятые и знаки вопроса в золотисто-ламповой пыли читального зала, немые частицы оборванных фраз, недодуманных кем-то мыслей…

Случайность все изменила. Залетная подруга, одна из тех, которых Евгений Федорович называла «женами», плюхнула на стол томину: «Почитай, там вроде про тебя». Фамилия автора звучала чудно — Крафт-Эбинг. Он был титаном медицинской науки и признанным специалистом сексологии.

День за днем, страница за страницей, медленно водя пальцем по мелким печатным строчкам, Евгений Федорович постигала смысл малопонятных сентенций, изукрашенных латинским курсивом, прошитых пунктирами сносок. Сложную «Половую психопатию» Крафт-Эбинга она прочла несколько раз. Коленкоровый корешок разбахромился, страницы завернулись уголками. Каждая приступом взятая глава пестрела галочками: красные — «согласна», синие — «категорически не согласна». Несмелые блеклые черточки, рассеянные на полях, отмечали те места, где было про нее, где звучал ее настоящий чистый голос, переложенный на ученый язык немецкой сексологии.

Крафт-Эбинг, консерватор и педант, не считал гомосексуалов больными и не находил в их любви, искренней и тихой, признаков преступления. Он полагал, что причины полового отклонения следует искать в самой человеческой натуре, в сложной, еще не вполне понятной врачам системе организма. «Гомосексуальность — не преступление, а ошибка природы», — утверждал профессор. Это был важнейший аргумент в пользу той метаморфозы, которую самостоятельно произвела над собой Евгений Федорович. Она терпеливо рылась в хирургических, анатомических, судебно-психиатрических сборниках лишь для того, чтобы в латинских сентенциях, анамнезах и катамнезах обрести свое «я», подобрать блистательные научные, практикой заверенные аргументы в защиту себя самой. Ее жизнь, она это остро ощущала, превратилась в пошлое судилище: обвинителем было общество, адвокатами стали книги.

Она собрала лучших защитников, составила внушительную библиотеку. Одолела сочинение Вениамина Тарновского «Извращение полового чувства», где автор последовательно излагал историю вопроса и предлагал пересмотреть отношение к гомосексуалам. Объяснял, что некоторые пациенты вовсе не повинны в своем «врожденном извращении». Евгению Федоровичу удалось достать и редкое медицинское издание Ипполита Тарновского «Извращение полового чувства у женщин», первое в России исследование этого феномена. Прочла в один присест, сделала много красно-синих пометок. Одной книжной полки стало мало. Тома рассыпались по столу, креслу, подоконнику: Людвиг Каспер, Огюст Тардьё, Хэвлок Эллис, Карл Вестфаль, Иван Блох, Магнус Хиршфельд. Читала каждого, уставала от сложных слов, с трудом продиралась сквозь медицинскую заумь. Читала упорно, утром вместо кофейной бурды и на скучной канцелярской службе в ОГПУ. Читала взахлеб, когда со службы погнали. Читала в промежутках между дикими, постыдными запоями: она пристрастилась к алкоголю и пила по-мужски много, до одури, до драки со своими случайными сомнительными «женами», которые не спасали от адовой тоски. От нее спасали только книги.

Иногда по вечерам Евгений Федорович брала с этажерки любимую книжицу «Люди среднего пола», легкую, бульварную, полушутливую. Бело-синяя обложка в стиле красиво умиравшего декаданса. Над вызывающим названием стояла фамилия автора «П. В. Ушаковский» с трусливой пометкой: «Псевдоним». Кем бы ни был автор, он все написал верно о том, что гомосексуальность стара как мир, что люди с «ненормальным уклонением полового влечения» не преступники, не опасны и среди них есть истинные таланты. «Псевдоним Ушаковский» приводил примеры из истории: Микеланджело Буонарроти, Оскар Уайльд, Уолт Уитмен, Поль Верлен, Петр Чайковский были гениальны и гомосексуальны.

Библиотека спасла от петли, но не защитила от тюремной больницы, от оскорбительных обследований, неприятных ощупываний бесцеремонных врачей. Советский психиатр Аким Эдельштейн, наблюдавший ее в кабинете по изучению личности преступника, определил характер пациентки как «истерический, склонный к постоянной позе, аффективный», а заболевание — как «трансвестизм и гомосексуализм». Евгений Федорович мужественно приняла вызов и сочинила ответ — «Историю моей болезни» с подзаголовком «Краткая исповедь человека среднего пола, мужского психогермафродита». Она корректно, сдержанно и убедительно описала свою жизнь и мучения из-за невозможности быть тем, кем себя ощущала. Привела цитаты из тех самых ученых книг, которыми была завалена ее утлая коммунальная комнатка. На каждый тезис беспорочного советского общества она выдвигала антитезис, обдуманный, прожитый, выстраданный: «Среди нас живут люди, не подходящие ни к одному, ни к другому полу. К числу представителей среднего пола отношусь и я. Никакими средствами нельзя истребить в человечестве прирожденного ему полового влечения; так же точно нельзя уничтожить этот ложный инстинкт однополой жизни в организме представителя среднего пола. Влюбляться в женщин представляется представителям среднего пола вполне естественным. Наряду с обыкновенной любовью существует еще однополая любовь как особенная разновидность».

Евгений Федорович писала об эротических сновидениях, в которых человек полностью раскрывался. Коль скоро она видела во снах соблазнительных женщин, «такова, значит, ее природа, которой не в силах переделать». Она пересказывала теорию Фрейда и убеждала Эдельштейна в том, что даже уважаемый венский психиатр на заре ХХ века не считал людей среднего пола вырожденцами. Отчего же в Советской России их называют больными?

Евгений Федорович искренне написала о своей любви, которую общество считало предосудительной и противоестественной, хотя она была «великой, чистой и священной, как любовь нормальная к другому полу». Заключение «Исповеди» было ее категорическим требованием и одновременно предчувствием будущего: «Общество должно наконец признать следующий факт. Люди среднего пола только в одном отношении отличаются от всех остальных тем, что у них половое влечение направлено на представителей собственного пола. Во всех остальных же отношениях между ними и нормальными людьми нет никакой разницы. У них такие же характеры, такой же ум, такая же воля. То, что прощается нормальным людям, общество должно прощать и людям среднего пола».

Профессору Эдельштейну было сложно возразить этой удивительно грамотной пациентке: ход мысли стройный, изложение подкупает логикой, текст переполнен знакомыми отрывками из Крафт-Эбинга, Молля, Фрейда, Вейнингера. В 1927 году профессор опубликовал выдержки из «Исповеди» в научном журнале, сопроводив их убийственными эпитетами: «истеричность», «псевдологичность», «расстройства в области сексуальных влечений».

Через два года на ученом совете разгорелась дискуссия, столпы советской медицины, хирурги, психиатры, сексологи, обсуждали выводы Эдельштейна, спорили о феномене трансвестизма, о среднем поле, о том, как относиться к этим явлениям и к этим людям: преступники они или жертвы, психопаты или всего лишь особый вид нормы, как утверждал автор «Исповеди». Блистали речами, блистали знаниями, блистали профессорскими пенсне, но к единому мнению не пришли. Правда, почти все отметили высокий уровень знаний Евгения Федоровича. Психиатр Лев Брусиловский, презрев научную спесь, решился даже на похвалу: «Это дневник человека очень богатого интеллекта. Она владела языками и имела возможность воспользоваться всей решительно иностранной литературой по этому вопросу, и ее дневник — это всесторонний доклад в защиту своего среднего пола».

Но поддержать пациентку никто не отважился. Средний пол не вписывался в новую социальную политику советского государства, уже отвергшего НЭП и взявшего курс на всеобщую уравниловку. К тому же в двадцатые годы русские медики находились в самом начале пути, делали первые нетвердые шаги в изучении половых отклонений, гермафродитизма и транссексуализма. Пока они опасливо двигались вперед, в сумрачное пугающее неизведанное, их европейские коллеги щедро делились обширным опытом, публиковали монографии, выступали с лекциями о «среднем поле», а некоторые, посмелее, требовали пересмотреть отношение к этому «недугу», который был лишь видом половой нормы.

Советские врачи, скованные научным страхом, запуганные развернувшимся в победном марше государством, понимали и принимали доводы иностранцев. Но что они могли? Они пока еще могли собирать уютные ученые советы и тихо дискутировать о проблемах трансвестизма, гомосексуальности, «среднего пола». Они пока еще могли изучать пациентов, зачитывать (и даже хвалить) автобиографические исповеди. Они понимали их особую выстраданную правду. Они сочувствовали. Но не больше.

Пациенты остались один на один со своей «болезнью» и лечили себя сами — теми же медицинскими книгами, на которых учились врачи. Труды Крафт-Эбинга, Молля, Фрейда, Вейнингера, Хиршфельда были им хорошо знакомы. Они многим помогали, как помогли Евгению Федоровичу. После вечеров и ночей, проведенных наедине с европейскими профессорами, чудесным образом понимавшими их на расстоянии, приходило долгожданное успокоение. Они примирялись со своей натурой и считали себя обыкновенными «пасынками природы», людьми особенными, но вполне нормальными, психически здоровыми, ни для кого не опасными. Они свыклись даже с тем, что врачи и обыватели бросали им в лицо обидное «трансвеститки».

«МОЯ ЛЮБОВЬ — ЭТО БОЛЕЗНЬ?»

«У меня сейчас много мужского, — писала студентка Мирошникова академику Бехтереву, — [мужские] жесты всего организма, привязанность к мужской работе; люблю носить то платье, что носят мужчины, за свою жизнь не носила и не ношу длинных волос».

Заслуженный психиатр Владимир Бехтерев внимательно читал и аккуратно хранил эти письма в папке «Гомосексуалия». Тогда, в двадцатые годы, он много выступал перед простой неученой публикой. Уголовную статью о мужеложстве отменили, и врач совершенно свободно, даже с каким-то мальчишеским озорством, рассказывал о болезненных проявлениях любви, о гомосексуальности и трансвестизме. Говорил с чувством и без иронии, старался быть объективным и откровенным. Публика ему отвечала потоками писем с общим сквозным сюжетом: осознание себя другим, неприятие со стороны общества, любовная драма, попытка самоубийства. И в конце каждой такой исповеди — неизбежный вопрос: «Прошу, профессор, помогите, ответьте, моя любовь — это болезнь?»

Бехтерев редко отвечал, хотя и ценил своих слушателей за отзывчивость и откровенность. Двадцатитрехлетняя служащая Мирошникова, впечатленная лекцией и статьями академика, написала ему целых два письма. Первое, в октябре 1925 года, — о жизни и самоощущении. Жила она в Днепропетровске, училась в вузе. Происходила из крестьян и «о гомосексуализме в то время не имела никакого понятия». В семь лет уже работала в наймах и тогда же стала влюбляться в молодых замужних женщин. Чувств своих не стеснялась, хотя замечала, что все вокруг их осуждают. По счастью, ее никто не одергивал, за инакочувствие не наказывал. Хозяева, на которых батрачила, не обращали внимания на мужские ухватки и наряды. После революции Мирошникова вступила в Красную армию, без стеснения ухлестывала за барышнями.

«Увлечения были такие, что я не имею слов для сравнения», — писала она Бехтереву. Но чувства ее оставались неразделенными, ревность накипала, и однажды девушка чуть не покончила с собой. Ее вовремя остановили и отправили в кутузку — одуматься. В 1922 году она оставила армию и записалась слушательницей на рабочий факультет при днепропетровском Институте народного образования. Там встретила новую любовь. Кажется, впервые чувство было взаимным. «Я ее так люблю, — сообщала Мирошникова, — что она за дружбу сменила свою фамилию на мою». В эпоху НЭПа было возможно даже такое.

Несмотря на обретенное семейное счастье и радужные комсомольские перспективы, студентка все-таки мучилась вопросом, который задала Бехтереву: «Прошу, ответьте — что такое гомосексуализм? Болезнь? И как можно вылечиться? Если бы это было возможно, я бы посвятила себя науке».

Не получив ответа от уважаемого и очень занятого профессора, Мирошникова написала ему второе письмо. Напомнив содержание первого, она задала академику самый важный, самый острый вопрос: «Нельзя ли путем пересадки половых желез из женщины сделать мужчину?» Второе письмо тоже осталось без ответа.

Бехтерев и его коллеги считали гомосексуальность одной из форм половой психопатии, то есть психическим заболеванием. Но, прежде чем предлагать лечение, нужно было лучше узнать ее сущность, причины, проявления. Собственно, этим и занимались советские врачи в тот издевательски короткий период свободы, именуемый НЭПом.

«ЗАМАШКИ МУЖСКИЕ, ГОЛОС ГРУБЫЙ»

В 1924 году в психиатрическую клинику Астраханского мединститута поступила колоритная дама, именуемая в отчете «П. А. Б-ая», двадцати шести лет, крепкого телосложения, нагловатая, задиристая, развязная. Объяснила, что пришла сюда по собственному почину, чтобы избавиться от надоевшей опиумной зависимости. Отправили ее, однако, не в наркологическое отделение, а прямиком в руки сексолога Наума Скляра, изучавшего трансвестизм. П. А. Б-ая явилась в клинику одетая в модный мужской костюм, с тросточкой в руке и папироской во рту. Говорила о себе в мужском роде («я был», «я делал») и манеры имела, как сразу отметил Скляр, «чисто мужские, голос басистый, грубый». Она просила отправить ее в мужское отделение и немедленно излечить от зависимости. Врачи пообещали ей второе, но лежать она должна была в женском отделении. После уговоров задиристая пациентка согласилась и даже дала себя переодеть. На следующий день Наум Скляр отметил: «В женском платье она выглядела мужчиной, переодетым в женское платье: мужественный вид, осанка, манеры».

Начались беседы, психиатр расспрашивал о родителях, жизни, увлечениях, нарядах. Б-ая отвечала как на духу, без стеснения. С детства была пацанкой, играла с мальчишками в казаки-разбойники, лазила по деревьям, по уши влюблялась в девчонок. Серьезные отношения с женщинами начались в студенческие годы, когда училась в фельдшерской школе. Потом была на фронте Великой войны. Служила начальником санитарной части, пристрастилась к мужским костюмам, куреву и опиуму, требовала называть ее мужским именем. После, по настоянию матери, вышла замуж, но семейная жизнь не сложилась, супруг куда-то пропал. Б-ая зажила счастливо одна, работала, а в свободное время придавалась чувственным удовольствиям — опию и сафической любви. В начале 1920-х у нее появилась невеста, преданная настолько, что прощала ей загулы, измены и наркоманию. П. А. Б-ая несколько раз лежала в клиниках — хотела вылечиться от опиумной зависимости, и вот снова решила обратиться к врачам.

Но эскулапы ей не помогли. Отдали Скляру, мучили лекарствами и расспросами. Она нервничала, возмущалась, даже дралась, в состоянии аффекта гонялась за хорошенькими санитарками. Ее усмиряли, чем-то кололи. Продержали две недели и отпустили с миром, ведь переодевание в мужской костюм и гомосексуальность преступлением не считались, а против опия средств у медиков не было.

Наум Скляр собрал наблюдения, написал по поводу П. А. Б-ой статью и сделал вывод: гомосексуальность — это обширная область вырождения, вряд ли имеющая органическое происхождение и продиктованная психическими отклонениями и «ненормальной конституцией индивидуумов». Противоестественное влечение проявлялось внешне, к примеру в форме трансвестизма, что прекрасно подтвердил случай с пациенткой Б-ой. Так считал профессор Скляр.

С ним был солидарен другой корифей ранней советской сексологии Альфред Штесс. В 1925 году он обследовал двадцатиоднолетнюю «трансвеститку», именовавшую себя Александром Павловичем. Еще в конце 1910-х доктор предположил, что гомосексуальность — отклонение психического характера, причины которого кроются в дурной наследственности пациентов. Знакомство с Александром Павловичем убедило врача в правоте гипотезы: наследственность ее была идеальной для анамнеза. Дед по отцу — алкоголик со стажем, буйнопомешанный. Деревенские родственники его держали на цепи. Отец повторил судьбу родителя, в двадцать лет заболел психическим недугом и пристрастился к алкоголю. Страдал приступами ярости, и наученные опытом родственники тоже сажали его на цепь. (Других способов борьбы с буйными в той деревне, вероятно, не знали.) Мать и бабушка пациентки беспробудно пьянствовали. Один из братьев Александра Павловича потерял рассудок: в десять лет его сильно напугал сорвавшийся с цепи отец, и мальчик стал плохо ориентироваться в пространстве. В тридцать лет он умер от слабоумия.

Познакомившись с яркой историей примечательного семейства и всесторонне изучив пациентку, Альфред Штесс пришел к заключению: перед ним типичный «шизотимик, страдающий гомосексуализмом и обремененный тяжелой наследственностью с шизофреническими налетами».

Александр Павлович с юности считала себя мальчишкой. Была задиристой, бойкой, лихо дралась. Отец (когда не буйствовал) очень ее хвалил, приговаривал: «Ну, ты у меня за сына». В пять лет девочка попробовала первую «цигарку», втянулась. Курили с отцом вместе. Иногда, как бы в шутку, надевала его шапку и пиджак. А родитель только смеялся, видел в ней сына. В двенадцать лет она пошла работать: летом плела рогожу, собирала фрукты в садах, зимой помогала отцу в лавке. Когда тот умер, девушка взяла торговое дело в свои руки. Малообразованная, но хитрая, она быстро освоила правила купли-продажи и за первый год сколотила приличную сумму. Дело пошло.

В шестнадцать лет ее почти силой выдали замуж. Жених был щуплый, неказистый, заикался и болел сифилисом. Семейная жизнь не заладилась. Супруга она возненавидела после первой же брачной ночи, бросила его и в 1919 году сменила навсегда свое имя и платье. Она стала Александром Павловичем, ушлым торговцем в ладном брючном костюме. Капитал ее рос одновременно с гардеробом и донжуанским списком. Барышня наряжалась в модные френчи с пухлыми карманами, носила аккуратную фуражку (щегольски, немного набок), брюки клеш на матросский манер, белые парусиновые боты. В руках — стек, на пальцах — жирные перстни, на запястьях — звонкие браслеты. Корыстные дамочки слетались к ней вороватыми галками, очень интересовались этой необычной «трансвеститкой», но больше — ее деньгами. Редко ей отказывали и за это получали драгоценные подарки. Сначала была Альга, потом Мария, ее сменила хозяйка съемной квартиры… Их бурный роман, как в скверной вампуке, прервал неожиданно вернувшийся из командировки супруг — понесся за Александром Павловичем с диким воплем и комиссарским наганом. На голове неловкого донжуана осталась вмятина от рукоятки пистолета. Впрочем, она и сама иногда рукоприкладствовала: почуяв измену, нещадно била любовниц, до крови, до больничной койки. Потом, конечно, были слезы, раскаяние.

В начале двадцатых Александр Павлович пристрастилась к азартным играм, обожала орлянку, обыгрывала мужиков в карты, мухлевала так искусно, что никто ничего не подозревал. Ей доставалось только от милиции: много штрафовали, несколько раз арестовывали «за участие в аферистической сделке, оскорбление милиционера и площадную брань». В 1924 году вновь схватили за нарушение общественного порядка и заключили в трудовой дом для перевоспитания, где впервые подвергли изучению ее сексуальный «недуг». Сначала Александр Павлович сопротивлялась, кричала: «Это моя болезнь, это моя тайна! Лечиться не дамся, говорить не буду!» После суггестивной терапии пациентка сникла, уступила. Собрали серьезную медкомиссию — целых шесть медиков. Попробовали метод внушения и гипноз по системе доктора Подъяпольского. Лечили во время заключения, лечили и после освобождения.

Осенью 1924 года Альфред Штесс зафиксировал первые позитивные результаты: больная не курит, не ругается, ведет себя по-женски, носит платья, аккуратно убирает волосы и даже задумывается о рождении ребенка. Врач запечатлел эту волшебную трансформацию и опубликовал снимки в статье. На одном — пацанка в рубахе, шинели, пухлых валенках и папахе. На другом — милая барышня в матроске, блестящая, чистенькая, словно из рекламы глицеринового мыла. В 1925 году Штесс все еще следил за тем, как складывалась ее жизнь. Она красиво носила женские вещи, ходила на танцы с кавалерами, у нее появился возлюбленный — пекарь Архип. Барышня все так же воздерживалась от курения и мечтала о ребенке. Слишком радужный финал, чтобы в него поверить…

Другой любопытный случай привел Николай Бруханский в книге «Материалы по сексуальной психопатологии». Доктор обследовал почтальона Феодосию П. Ее обвиняли в гермафродитизме и изнасиловании несовершеннолетней девочки. Она якобы убедила несмышленого подростка в том, что не женщина, а натуральный мужчина, влюбила ее в себя и склонила к греху. После осмотра врач сообщил судье, что почтальон банально врала, она настоящая женщина, физически хорошо развитая. Следователи выяснили, что амурные встречи происходили по обоюдному согласию и пятнадцатилетняя Нина даже писала прочувствованные письма почтальонше. Послания приобщили к делу, Феодосия П. была оправдана.

В 1926 году психиатры Евгений Краснушкин и Н. Холзакова опубликовали леденящую кровь статью о «гомосексуалках-убийцах» и описали в ней случай «трансвеститки» Валентины П., в порыве ревности убившей свою любовницу, Ольгу Щ. Судмедэксперты зафиксировали 41 рану на теле. Преступница происходила из неблагополучной семьи: отец умер от апоплексии, родственники пили, страдали душевными недугами. Валент­ину П. мучили припадки ярости. Она любила наряжаться в мужские костюмы, юбку носила только дома и лишь по просьбе подруги. Психиатры сошлись во мнении, что Валентина П. страдала гомосексуальным извращением, развившимся на фоне дурной наследственности, душевной болезни и эпилептического слабоумия.

«Трансвеститками» психопатического склада тогда очень интересовались советские медики, много о них писали. Таких было легче изучать, ведь, прежде чем стать пациентками, дамы попадали под арест за преступления, а желания заключенных, понятное дело, никто не спрашивал — их отправляли на обследование и принудительное лечение. Кроме того, установить причину гомосексуальности этих дам было гораздо легче, чем объяснить природу странного чувства у социально благополучных женщин, поэтов, писателей, художников. Таких никто не подвергал унизительным осмотрам. Их вдохновленный творческий сафизм оставался сферой высокого искусства и почти не отражен в медицинских статьях.

Светила ранней советской психиатрии справедливо отмечали, что гомосексуальность и трансвестизм среди женщин «далеко не редкое явление», что его необходимо изучать, составить первичную базу случаев и наконец определиться с его трактовкой. В феврале 1929 года ученые мужи собрались на особый врачебный совет. Поводом стало пугающе откровенное письмо гражданина Каменева, попросившего комиссариат юстиции дать ему официальное разрешение переменить пол. Почти все участники консилиума сталкивались с трансвеститами, пытались даже лечить их гипнозом, внушением, инъекциями. Они красочно описывали случаи из практики, один другого чуднее, когда «он» или «она» желали любыми способами переменить пол, искренне надеялись на помощь и хотели начать новую счастливую жизнь. Во время дискуссии стало ясно: врачи в замешательстве и в ближайшее время советская медицина вряд ли придет на помощь страждущим.

Психиатры не могли установить истинных причин трансвестизма и не понимали, лечить ли несчастных пациентов или редактировать их половую природу. Если менять пол, то как, химическим способом или хирургическим? И вообще, стоит ли его менять? Быть может, нужно сначала навести порядок в голове больного? Медики путались в догадках и путали определения, называли пациентов гомосексуалистами, трансвеститами, людьми среднего пола, гермафродитами…

Участниками этого необычного заседания были мужчины, и это отчасти объясняет двойственность их отношения к гомосексуалам и дамам-трансвеститам. Первых медики заклеймили извращенцами и высказались резко против службы в вооруженных силах. По-другому отозвались о маскулинных дамах, которые «не претендовали ни на что другое, как на службу», и потому их присутствие в армейских частях было скорее на пользу. Своим доблестным примером «трансвеститки» подстегивали мужчин-сослуживцев. И даже в таких клинических случаях, когда дамы отказывались выходить замуж и заводить семью, выдавали себя за мужчин и вообще вели себя странно, нужна была «отдельная экспертиза», индивидуальный подход к каждой. В 1929 году, в закатные дни НЭПа, советская медицина еще признавала такую возможность.

Участники консилиума не пришли к единому мнению, слишком сложным был феномен. Впрочем, они отлично и с большой научной пользой провели время, наспорились и наговорились всласть. И, верно, потом не раз вспоминали тот год, те необычные, смелые, по-европейски прогрессивные дискуссии. Всего через несколько лет подобные разговоры и само явление, их спровоцировавшее, попали под запрет: 1 апреля 1934 года в УПК РСФСР ввели статью № 154-а «Мужеложство». Гомосексуальность вновь признали уголовным преступлением. Изучать трансвестизм, который превратился в синоним инакочувствия, стало небезопасно.

О том, как сложилась судьба раннесоветских «трансвеститок», пока известно немного. Пациентка Альфреда Штесса, волшебными заклинаниями и гипнозом превращенная в послушную куколку с глянцевой рекламы, осталась с любящим пекарем Архипом. Пациентка А. П. Б-ая, описанная Скляром, увещеваниям не поддалась, от любовниц и наркотиков не отказалась. «Она по-прежнему носит мужской костюм, ухаживает за девицами, сильно злоупотребляет опием, для добывания которого не брезгует подделкой подписей врачей», — с печалью констатировал психиатр в 1925 году. Пережила ли она тридцатые годы, неизвестно.

Бывшая сотрудница ОГПУ Евгения Федоровна М. почти уже не видела смысла в жизни, превратившейся в пошлую череду попоек и отсидок за мелкое хулиганство. На работу не брали, да и желания трудиться всерьез, до самозабвения, как хотелось когда-то, не было. Перед глазами пелена. Перспектив никаких. Светлое будущее, о котором рявкали из всех радиоточек, ее не ждало. Найти человека, настоящего, своего, понимающего, чтобы по-настоящему, чтобы на всю жизнь, казалось невозможным. Любовь, о которой она так проникновенно писала в «Исповеди», обернулась вульгарной чередой быстрых, впопыхах, романчиков и неизбежных измен. Она не могла конкурировать с мужчинами и поняла это. Продолжала жить одним днем, обманывала, подворовывала, хулиганила, попадала в кутузку. В 1927 году психиатр Аким Эдельштейн сообщил кое-что о ее жизни. После очередного ареста Евгению перевели в клинику, где она ловко соблазнила надзирательницу, и ту с позором уволили за связь, позорящую честь советского работника. Освободившись, пациентка переехала к безработной, но все еще влюбленной и счастливой экс-надзирательнице. Они зажили одним домом. Но в конце статьи прозорливый Эдельштейн предрек: «Социальное будущее такого субъекта очень тяжело».

Он был прав. Социальное будущее «таких субъектов» было не просто тяжелым, оно было почти невозможным в условиях сталинского общества. Введенная в 1934 году статья «Мужеложство» сломала многие жизни и отбросила советскую медицину на десятилетия назад. Государство вычеркнуло травести поневоле из списков своих граждан. Их как бы не существовало. Они превратились в невидимок, обреченных на унизительную тайную борьбу с собственной природой. Кто ее побеждал, становился малоприметным советским гражданином: типичное счастливое семейство, аккуратные дети, светлая комната в свежей коммуналке, картонные улыбки соседям, быт налаживается. Другие, уступавшие природе, попадали в психушки или кончали с собой. Это был единственный выбор, который им милостиво оставило заботливое советское государство.

В 1953 году умер Сталин, и отечественная сексология ожила. В пяти­десятые годы возникло новое направление — сексопатология. В период «оттепели» в профессиональном медицинском сообществе вновь зазвучали разговоры о гендерном диссидентстве и гомосексуальности. Медики наверстывали упущенное за двадцать лет, читали зарубежные статьи, пытались самостоятельно отыскать средства лечения инакочувствия. Его теперь преследовали не так фанатично, однако советская система не теряла надежды избавить общество от «буржуазного недуга». Для этого понадобились толковые, внимательные врачи. Одной из таких была молодой психиатр Елизавета Деревинская. В 1965 году она блистательно защитила кандидатскую диссертацию на сенсационную по хрущевским временам тему «Материалы к клинике, патогенезу, терапии женского гомосексуализма».

Более десяти лет она собирала материал в Караганде, изучила и описала 96 случаев. Исследование проводила на базе местного женского исправительно-трудового лагеря. Среди «активных гомосексуалисток», с которыми она познакомилась, многие практиковали травестию. Примечателен случай Андрея Ивановича, как официально, в документах, именовалась мужеподобная дама средних лет, жившая в Караганде. Она и все вокруг считали ее мужчиной. У нее была зарегистрированная в ЗАГСе и отмеченная в паспорте супруга, с которой Андрей Иванович жила душа в душу, растила ее детей от первого брака и очень радовалась, что они называли ее «папой». Андрей Иванович носила мужские костюмы, кепки и шляпы, коротко стриглась, курила. Окружающих, кажется, необычная семья не смущала. Однако советская система с этим мириться не могла: Андрея Ивановича поставили на учет в местной психиатрической клинике, где с ним и познакомилась Деревинская.

В диссертации масса ценной информации о судьбах несчастных людей, травести поневоле, затравленных обществом и задавленных системой. Они наверняка не хотели быть оппозиционерами, все эти карагандинские сидельцы, бабы в штанах. Вряд ли они разбирались в политике и, возможно, даже не понимали, что такое диссидентство. Им хотелось банальной тихой, обычной жизни — как у всех. Но пришлось выбирать: задушить свою природу и стать как все или поддаться натуре и этим поставить себя вне закона. Респонденты Деревинской выбирали второе.

Интерес к феномену отрицания пола вырос в перестроечное время. Тогда вышли серьезные монографии, в том числе книги видного психиатра Александра Бухановского. Трансвестизм изучают многие современные психиатры и врачи: Алексей Терехов, Любовь Василенко, Степан Матевосян, Светлана Калиниченко, Татьяна Григорьева. Впрочем, это тема не только медицинских исследований.

В начале девяностых годов гомосексуальность и трансвестизм заинтересовали художников, фотографов, писателей, редакторов глянцевых журналов. Всем, кто жил в тот период в стремительно менявшейся России, памятны эротичные обложки журнала «Птюч» с флюоресцентными трансвеститами, бесполыми рейверами и целующимися коротко стриженными девушками. В 2001 году в Санкт-Петербурге представили международный фотопроект Lesbian Connections. Он среди прочего затрагивал вопрос о трансгендерах в квир-сообществе. Кажется, это была первая выставка такого рода в Северной столице. Сейчас они проходят регулярно стараниями ЛГБТИК-организаций. Показательно, что в последние годы на конференциях и мастер-классах активно звучат темы гендерной идентичности, интер- и транссексуальности. Русские врачи заинтересовались ими сто лет назад, но лишь сейчас травести поневоле постепенно обретают голос.

Отправить

kkbkinfo5site

спасибо интересное чтиво