Глава тридцать третья

29 сентября 1919 г. у сэра Уильяма Ослера начался кашель. Ослер был одним из «Четырех врачей», изображенных на знаменитом групповом портрете основателей медицинской школы Университета Джонса Хопкинса, — портрете, который символизировал утверждение главенства науки в американской медицине. Ослера считали — и до сих пор считают — одним из величайших клиницистов в истории медицины. Он был весьма разносторонним человеком, написал учебник, из которого, строго говоря, и выросла идея создания Рокфеллеровского института медицинских исследований, дружил с Уолтом Уитменом… В тот момент Ослер находился в Оксфорде.

Он уже пережил невосполнимую утрату — его единственный сын погиб на войне. А теперь он заболел какой-то респираторной инфекцией, которую диагностировал как грипп. Той осенью грипп настолько распространился в Оксфорде, что доны — университетские преподаватели — решили отложить начало учебного года. Ослер писал жене брата: «Вот уже два дня я отвратительно себя чувствую, замучили приступы». Под приступами он имел в виду кашель. Казалось, он поправился, но 13 октября температура поднялась до 39,2 °С. Другу он написал, что у него началась «бронхопневмония, частое осложнение после гриппа». Он пытался работать над книгой об Уолте Уитмене, а также написал письма Уэлчу и Джону Рокфеллеру-младшему с просьбой выделить грант своей альма-матер, Университету Макгилла. Однако 7 ноября он ощутил «кинжальный удар и сильную жгучую боль в правом боку». Через 12 часов возобновился кашель: «Начался приступ, который разорвал плевру в клочья и принес боль».

Через три недели лечащий врач отменил морфий и назначил атропин, сказав, что появилась надежда. 5 декабря под местной анестезией Ослеру сделали пункцию плевры и откачали 400 миллилитров гноя. Он бросил работать над книгой об Уитмене, поняв, что это конец, и пошутил: «Я наблюдаю этот случай уже два месяца — жаль, что не придется увидеть результаты вскрытия».

Жене эта шутка не понравилась. Ее угнетал пессимизм Ослера: «Все, что он говорит, всегда сбывается, так на что мне надеяться, кроме ужасного конца?» Болезнь затягивалась, а она старалась сохранять присутствие духа. Но однажды она услышала, как он декламирует стихотворение Теннисона:

…когда восходит к небу пар белесый

С полей, где смертные живут свой век

Или, отжив, спокойно отдыхают.

Освободи, верни меня земле…

В июле Ослеру исполнилось 70. На день рождения ему сделали чудесный подарок — фестшрифт, сборник научных статей в его честь: «Новые исследования в медицине и биологии. Посвящается сэру Уильяму Ослеру». Правда, подарок был доставлен лишь 27 декабря. Публикация задержалась, потому что Уэлч долго редактировал сборник. Уэлч никогда не успевал вовремя.

Многие современные биографы Ослера уверены: если бы он в то время находился в госпитале «Хопкинса», а не в Оксфорде, то получил бы более современное лечение. Врачи воспользовались бы рентгеном, сняли бы кардиограмму и вовремя сделали бы пункцию, чтобы дренировать эмпиему плевры. Это могло спасти Ослеру жизнь.

Он умер 29 декабря 1919 г. Его последние слова — «Поднимите мне голову».

Он всегда высоко держал голову.

Шло время, начинало казаться, что грипп отступил, — но он не отступил. В сентябре 1919 г., когда Ослер уже умирал, Блю предрек возвращение гриппа: «Населенным пунктам следует утвердить планы на случай возвращения инфекции. Самый надежный способ во всеоружии встретить новую атаку можно определить одним словом — "Готовность". Сейчас пришло время готовиться».

20 сентября 1919 г. многие лучшие ученые страны устроили встречу, чтобы выработать консенсус относительно причин заболевания и методов его лечения. Прийти к консенсусу не удалось, но газета The New York Times констатировала, что эта конференция ознаменовала начало совместных усилий на всех уровнях — страны, штата, отдельных городов — для предупреждения повторной вспышки гриппа. Два дня спустя Красный Крест издал (для внутреннего служебного пользования) свой собственный план сражения: «Предложения организационного штаба на случай возможного повторения эпидемии гриппа… Конфиденциально… Примечание: этот бюллетень не подлежит публикации до… появления первых признаков повторной эпидемии, но до этого времени местные и региональные отделения Красного Креста не должны выступать с публичными заявлениями».

К 7 февраля 1920 г. грипп уже вернулся — и нанес настолько жестокий удар, что Красный Крест объявил: «В связи с быстрым распространением гриппа безопасность страны требует, чтобы все свободные медицинские сестры и все, кто имеет опыт ухода за больными, немедленно связались с местными отделениями Красного Креста или местными противоэпидемическими комитетами и предложили свои услуги во имя патриотического долга».

За первые два месяца 1920 г. только в Нью-Йорке и Чикаго было зафиксировано 11 тысяч смертей от гриппа, а в Нью-Йорке за один день зарегистрировали больше новых случаев гриппа, чем на пике эпидемии 1918 г. Руководитель чикагского городского департамента здравоохранения Джон Дилл Робертсон, который в 1918 г. был сильно озабочен моральным духом горожан, организовал местные летучие отряды из 3 тысяч лучших медсестер — эти отряды при необходимости перемещались по всему городу. Всякий раз, когда регистрировался новый случай гриппа, дом больного отмечали особым знаком.

Военное командование пыталось защитить здоровых солдат; койки в казармах были отделены друг от друга тканевыми экранами

Если взять ХХ в., то 1920 г. занимает второе или третье место (данные источников противоречивы) по количеству умерших от гриппа и пневмонии. Грипп продолжал время от времени наносить удары по городам. Так, в начале января 1922 г. директор вашингтонского департамента здравоохранения доктор Пол Тернер, отказываясь признавать возвращение гриппа, тем не менее объявил: «Тяжелая респираторная инфекция, которая в настоящее время распространяется по штату, должна рассматриваться как эпидемия, требующая такого же подхода, как грипп… то есть строгого карантина».

Понадобилось несколько лет, чтобы эпидемия — и в Соединенных Штатах, и во всем мире — угасла. Угасла, но не исчезла. Грипп по-прежнему атаковал, но с меньшей вирулентностью — отчасти потому, что вирус, мутировав, продолжал регрессировать к средней вирулентности, характерной для большинства вирусов гриппа, а отчасти потому, что иммунитет населения и сам приспособился к вирусам. Однако вирус оставил тяжелое наследие.

Еще до окончания эпидемии руководитель нью-йоркского городского департамента здравоохранения Ройял Коупленд подсчитал, что в результате нашествия испанки в городе остались сиротами около 21 тысячи детей. Количество детей, потерявших одного родителя, оставалось неизвестным. Одна сотрудница Красного Креста говорила, что в Берлине, крошечном городке в штате Нью-Гэмпшир, 24 ребенка остались полными сиротами, не считая «16 детей, оставшихся без матерей, причем на одной только улице». В округе Винтон (Огайо) с населением 13 тысяч человек вирус сделал сиротами 100 детей. В Манерсвилле, шахтерском городке в Пенсильвании, где проживало 6 тысяч человек, в результате эпидемии стали сиротами 200 детей.

В марте 1919 г. руководство Красного Креста рекомендовало региональным руководителям оказывать везде, где это возможно, экстренную помощь, потому что «эпидемия гриппа не только стала причиной смерти 600 тысяч человек, но и подорвала жизненные силы общества, оставив тяжкий след… в виде нервных срывов и других последствий, которые ныне угрожают тысячам людей. После эпидемии осталось множество вдов и сирот, а также пожилых людей, которые не выживут без посторонней помощи. Последствия эпидемии повергли многие семьи в нищету и горе. Это бедствие распространилось широко, во все уголки Соединенных Штатов и во все классы и слои общества».

Спустя месяцы после выздоровления от гриппа поэт Роберт Фрост грустно иронизировал: «Что это за кости трутся друг о друга с таким противным звуком в истощенном теле? Не знаю, найду ли я теперь силы написать хотя бы одну строчку».

Руководитель департамента здравоохранения Цинциннати доктор Уильям Питерс заметил на встрече Американской ассоциации здравоохранения почти через год после эпидемии, что «фразы вроде "Я неважно себя чувствую", "Вся моя бодрость куда-то улетучилась", "После гриппа я никак не приду в себя" стали общим местом». Когда эпидемия закончилась, учреждения здравоохранения Цинциннати обследовали 7058 человек, перенесших грипп, и обнаружили, что 5264 из них нуждаются в медицинской помощи. У 643 были проблемы с сердцем, а в начале 1919 г. внезапно умерли многие выдающиеся граждане города, перенесшие грипп. Это, конечно, нельзя назвать научной работой, но Питерс на основании этих данных все же считал, что лишь немногим счастливчикам удалось избежать долговременных осложнений.

Это было повсеместное явление. В последующие несколько лет по большей части западных стран распространилась эпидемия болезни, известной под названием «летаргический энцефалит». Несмотря на то, что в этом случае патоген так и не был выделен и идентифицирован, а само заболевание совершенно исчезло — строго говоря, даже нет неопровержимых данных, что «летаргический энцефалит» как болезнь (в научном смысле слова) вообще существовал, — врачи того времени искренне в него верили и почти единодушно считали его следствием гриппа.

Были и другие последствия, которые невозможно оценить количественно. Родители, мужья и жены кипели бессильным гневом. Военный министр Ньютон Бейкер — которого, кстати, критиковали за пацифизм, когда Вильсон назначил его на этот пост, — принял близко к сердцу обвинения в том, что политика министерства обороны по большому счету просто убивала молодых людей. В ряде случаев войска из Кэмп-Дивенс переводили в те лагеря, где командиры в связи с эпидемией были резко против перевода. Протесты оказались тщетными, солдаты все равно прибывали — а следом за ним приходил и вирус. Отец юноши, умершего в одном из таких лагере, писал Бейкеру: «По моему мнению, ответственность за это несут руководители военного министерства». Бейкер ответил письмом на семи страницах — от руки, убористым почерком. Это письмо отражало муки совести.

Мир все еще был болен, глубоко болен. Сама по себе война… Вдобавок к войне — бессмысленные смерти на родине… Предательство Вильсоном идеалов в Версале, предательство, разъедающее душу… Полный провал науки — величайшего достижения человечества! — перед лицом болезни…

В январе 1923 г. Джон Дьюи писал в The New Republic: «Едва ли когда-нибудь люди настолько же ясно, как в наши дни, понимали, что такое болезнь… Интерес к лечению и спасению есть свидетельство того, как болен мир». Он говорил о понимании, выходившем за рамки физического недуга, но физический недуг был частью общего. Под «больным миром» он имел в виду мир, о котором Скотт Фицджеральд сказал: «Все боги — мертвы, все войны — проиграны, все надежды на человечность — обмануты».

Эта болезнь сохранилась в памяти лучше, чем в литературе. Люди, которые встретились с испанкой взрослыми, уже давно умерли. Память жила лишь в тех, кто слышал от матери, как она осталась без своего отца, а от дяди — как он остался сиротой. Память передавалась вместе с воспоминаниями тети: «Это был единственный раз, когда я видела отца плачущим». Но память умирает вместе с людьми.

Писателям 1920-х было почти нечего рассказать об этом.

Мэри Маккарти вместе с родителями, тремя братьями и сестрами, тетей и дядей села в поезд в Сиэтле 30 октября 1918 г. Три дня спустя они приехали в Миннеаполис, все уже больные (когда кондуктор попытался ссадить их с поезда, отец достал пистолет). Дедушка и бабушка на вокзале встречали их в масках. Все больницы были переполнены, и они поехали домой. Дядя и тетя поправились, но ее отец Рой умер 6 ноября в возрасте 38 лет, а мать Тесс — ей было 29 — умерла 7 ноября. В «Воспоминаниях маленькой католички» (Memories of a Catholic Girlhood) она рассказывала, как глубоко повлияло на нее сиротство и как отчаянно ей хотелось выделиться, живо описывала путешествие через две трети страны, но почти ни словом не обмолвилась об эпидемии.

Джону Дос Пассосу было чуть больше 20, когда он серьезно заболел гриппом, но в своих произведениях он лишь мимоходом упоминает об этой болезни. Хемингуэй, Фолкнер, Фицджеральд почти ничего не писали о ней. Уильям Максвелл, автор The New Yorker и романист, потерял мать во время эпидемии испанки. Из-за ее смерти все члены семьи — и он сам, и отец, и брат — замкнулись в себе. Максвелл вспоминал: «Мне приходилось гадать, о чем думал мой старший брат. Он не хотел ничем со мной делиться. Если бы я не знал, в чем дело, то решил бы, что он на меня обижен, но из гордости не хочет об этом говорить…» О себе он писал так: «У меня в голове постоянно крутилась одна мысль — вероятно, из-за постоянных хождений по дому с отцом, — что я случайно зашел туда, куда не следовало, и не могу вернуться туда, откуда не собирался уходить». Об отце он говорил: «Он горевал терпеливо и безнадежно». И еще о себе: «Смерть матери… стала движущей силой четырех моих книг».

Кэтрин Энн Портер болела так тяжело, что в газете уже был набран ее некролог. Она поправилась. Ее жених — нет. Сейчас, много лет спустя, ее берущая за душу книга о болезни и времени — «Бледный конь, бледный всадник» — остается одним из лучших (и одним из немногих) источников, повествующих о том, как жили люди во время эпидемии. Она пережила болезнь в Денвере, в городе, который, по сравнению с другими, болезнь едва затронула.

Однако нет ничего удивительного в том, что эпидемия испанки почти не отражена в литературе. Если задуматься, так было и столетия назад. Один специалист по средневековой литературе заметил: «Есть несколько страшных и ярких описаний, но в целом приходится лишь удивляться тому, как мало было написано о бубонной чуме. За исключением нескольких хорошо известных свидетельств, в литературе практически нет упоминаний о болезни».

Люди пишут о войне. Они пишут о Холокосте. Они пишут об ужасной боли, которую одни люди причиняют другим. Но, похоже, забывают о кошмарах, которые устраивает человеку природа, о кошмарах, перед лицом которых человек ничтожен. И все же пандемия напоминала о себе. Кристофер Ишервуд писал от лица своего героя о Берлине 1933 г., когда к власти пришли нацисты: «Город постигла эпидемия прилипчивого страха. Я ощущал ее на себе, как инфлюэнцу, костями».

Историки, которые занимаются эпидемией испанки и изучают реакцию общества на нее, обычно утверждают: власть имущие считали, что бедные сами виноваты в своих страданиях, нередко клеймили их и старались от них отгородиться. (Случай с «тифозной Мэри» — ирландской иммигранткой Мэри Маллон, первой в США бессимптомной носительницей брюшного тифа — хрестоматийный пример такого отношения: если бы она принадлежала к другому классу общества, то и отношение к ней, вероятно, было бы другим.) По наблюдениям историков, богатые и влиятельные люди часто старались наводить строгий порядок: это позволяло им чувствовать себя в безопасности, давало иллюзию контроля и ощущение, что мир имеет какой-то смысл.

В 1918 г. та часть общества, которую можно считать «правящей элитой», подчас вела себя именно таким образом. Руководитель департамента здравоохранения Денвера Уильям Шарпли, например, утверждал, что в трудностях, с которыми столкнулся город в борьбе с гриппом, виноваты «чужеродные городские поселения» — главным образом итальянские. Газета Durango Evening Herald возложила вину за высокую смертность среди индейцев юта в резервации на их «неряшливость и неподчинение рекомендациям начальника резервации, медицинских сестер и врачей». Одна сотрудница Красного Креста, работавшая в шахтерских поселках Кентукки, ополчилась на грязь: «Когда мы вошли в бедную лачугу, она показалась нам покинутой… Я прошла в дом и увидела мертвую женщину. Ноги ее свисали с кровати, голова лежала на невероятно грязной подушке, открытые глаза остекленели, а рот был широко раскрыт. Это было ужасающее зрелище… Вошла мать мужа этой женщины, старуха, жившая в чудовищной хибарке в 90 м от этой… Я до сих пор не могу отделаться от жуткого запаха и никогда не забуду это тошнотворное зрелище. Смерть — это наказание за грязь».

Подобная агрессивность, конечно, встречалась, но сама испанка 1918 г. не была расисткой и не обращала внимания, к какому классу принадлежат жертвы. Да, с эпидемиологической точки зрения имела место корреляция между скученностью населения — то есть классовым признаком — и смертностью, но все же болезнь могла напасть на кого угодно. Смерть молодых, сильных и здоровых солдат ужасала всех. Грипп был слишком универсален — совершенно очевидно, что заболеваемость не была связана ни с расовой, ни с классовой принадлежностью. В Филадельфии черные и белые получали практически одинаковое лечение. В шахтерских районах владельцы шахт — пусть даже из корысти, не желая терять рабочую силу, — старались найти врачей для своих рабочих. На Аляске, забыв о расизме, власти предприняли значительные (хотя и запоздалые) усилия для спасения эскимосов. Даже та сотрудница Красного Креста, которую тошнило от грязи, изо дня в день рисковала жизнью в одном из самых пострадавших районов страны.

Во время второй волны многие местные политики, растерявшись, выпустили вожжи, и те, кто обладал реальной властью — от аристократов Филадельфии до гражданского комитета Финикса, — взяли управление в свои руки. И, как правило, они пользовались властью для того, чтобы защитить общество, а не для того, чтобы его расколоть. Они распределяли ресурсы на всех, не стараясь приберечь их только для себя.

Впрочем, кто бы ни оказывался у руля — городское правительство или влиятельные группы частных лиц, — единство общества, несмотря на все усилия, не удавалось сохранить никому. Не удавалось, потому что власти, старые или новые, лгали — и, следовательно, теряли доверие. (Сан-Франциско стал редким исключением — его руководители говорили правду, и город ответил массовым героизмом.) А лгали они ради войны, работая на пропагандистскую машину, созданную Вильсоном.

Невозможно подсчитать, сколько смертей причинила ложь. Невозможно подсчитать, сколько молодых людей умерли из-за того, что армия отказалась последовать советам начальника своего собственного медицинского управления. И пока власти уверяли народ, что это какой-то несчастный грипп, ничем не отличающийся от банальной простуды, люди — во всяком случае, некоторые — верили им и заражались, не пытаясь уберечься, хотя при ином подходе властей этого могло и не случиться. Люди умерли, хотя могли бы остаться в живых — во всяком случае, некоторые. Страх действительно убивал. Он убивал, потому что человек, охваченный страхом, не станет помогать ближнему, который нуждается в помощи, но не получает ее, — а ведь многим для того, чтобы выжить, нужны были только пища, питье и покой.

Также невозможно точно определить количество умерших. Статистика — это всего лишь приблизительная оценка, и можно лишь сказать, что от общих данных кровь стынет в жилах.

Мало где в мире существовали надежные службы, которые вели демографическую статистику, но даже они, неплохо работавшие в обычных условиях, не могли угнаться за чудовищной заболеваемостью и смертностью. В Соединенных Штатах только в крупных городах и в 24 штатах (так называемая зона регистрации) велась статистика естественного движения населения, которая была достаточно точной для включения в базу данных Государственной службы здравоохранения. Но даже в этих местах все, от врача до клерка государственного учреждения, старались выжить сами или помочь выжить другим. Ведение учета отошло на второй план, да и потом, когда обстановка стала более спокойной, никто не озаботился восстановлением точных данных. В развивающихся странах ситуация была гораздо хуже, а в сельских районах Индии, России (где в это время шла ожесточенная гражданская война), Китая, Африки и Южной Америки болезнь зачастую была более вирулентной, но заболеваемость практически не регистрировали.

Первые серьезные попытки количественно оценить смертность во время эпидемии были предприняты только в 1927 г. Американская медицинская ассоциация профинансировала одно исследование, в ходе которого абсолютную смертность оценили в 21 миллион человек. Когда современные СМИ пишут про «более чем 20 миллионов умерших», они берут данные именно из этого источника. Однако каждый пересмотр, производившийся после 1927 г., показывал все более и более высокие цифры. Изначально число смертей в США считали равным 550 тысячам. В наше время эпидемиологи уверены, что при населении 105 миллионов человек умерли 675 тысяч. В 2004 г., когда вышло первое издание этой книги, население США превышало 291 миллион человек.

Во всем мире оба показателя — и оценка смертности, и население — выросли куда больше.

В 1940-е гг. нобелевский лауреат Макфарлейн Бёрнет, посвятивший большую часть своей научной карьеры изучению гриппа, оценивал число смертей в диапазоне от 50 до 100 миллионов.

С тех пор различные исследования, в которых использовались все более достоверные данные и применялись все более совершенные методы статистического анализа, приводили к результатам, соответствующим оценке Бернета. Первые несколько исследований показали, что число смертей только на индийском субконтиненте, скорее всего, достигало 20 миллионов. В 1998 г. на международной конференции по пандемии также были представлены новые данные. В 2002 г. в ходе одного эпидемиологического исследования были проанализированы все прежние данные, и ученые пришли к выводу, что смертей было «около 50 миллионов, но даже это чудовищное число может оказаться заниженным». Надо думать, Бёрнет не ошибся, установив эту верхнюю планку — 100 миллионов умерших от испанки.

Учитывая, что население планеты в 1918 г. составляло приблизительно 1,8 миллиарда человек, эта цифра — верхняя планка, максимальная оценка — означает: за два года умерло свыше 5% населения Земли. Основная масса жертв — умершие в 12 ужасных недель осени 1918 г.

На момент выхода первого издания этой книги население Земли составляло 6,3 миллиарда человек. Чтобы наглядно показать, что означала бы для сегодняшнего мира катастрофа, подобная испанке 1918 г., давайте сопоставим искомое число с современной численностью населения. Если воспользоваться самой низкой оценкой — 21 миллион жертв, то потери от эпидемии составили бы 73 миллиона. А если мы возьмем более высокие оценки, то получим уже другие цифры — от 175 до 350 миллионов. Эти цифры приводятся здесь не для того, чтобы напугать (хотя они, конечно, пугают). С 1918 г. медицина шагнула далеко вперед, и этот прогресс, конечно, серьезно повлиял бы на современный уровень смертности при гриппе. Но эти цифры помогают почувствовать, что означало жить во время пандемии.

Впрочем, даже такой подсчет не дает полного представления об ужасе испанки. Возрастное распределение умерших делает картину еще страшнее.

При обычной эпидемии гриппа менее 10% смертей приходится на возрастную группу от 16 до 40 лет. В 1918 г. на эту возрастную группу — то есть на молодых, сильных мужчин и женщин, которым жить да жить, — пришлось более половины всех смертей. А внутри этой группы самая высокая летальность наблюдалась среди людей в возрасте от 21 года до 30 лет.

Западный мир пострадал меньше отнюдь не потому, что располагал такой передовой медициной, а потому, что урбанизация означала постоянное воздействие вирусов гриппа на население и иммунная система жителей городов была в какой-то мере готова к встрече с новой его разновидностью. В Соединенных Штатах смертность от гриппа составила 0,65% от всего населения, при этом в группе молодых больных этот показатель был вдвое выше. Из развитых стран больше других пострадала Италия, которая потеряла около 1% населения. Возможно, в России доля умерших была выше, но данных по ней немного.

А менее развитые страны вирус буквально опустошил. В Мексике, по самым сдержанным оценкам, смертность составила 2,3% от всего населения. Согласно другим данным, также заслуживающим доверия, этот показатель мог достигать и 4%. Это означает, что умерло от 5 до 9% всего взрослого населения Мексики.

По всему миру, хотя точных данных, разумеется, мы никогда не получим, вирус убил примерно 5% молодых взрослых людей, а в наименее развитых странах — около 10%.

Помимо смертей, помимо долговременных осложнений у переболевших, помимо растерянности и атмосферы всеобщего недоверия, помимо боли от потерь, помимо отрицания привычных ценностей, характерного для 1920-х гг., пандемия 1918 г. оставила и другое наследие.

Часть его оказалась полезной. По всему миру власти разрабатывали планы международного сотрудничества в области здравоохранения, и этот опыт привел к перестройке принципов здравоохранения в Соединенных Штатах. В штате Нью-Мексико появилось министерство здравоохранения; в Филадельфии был переписан городской устав, в которой теперь предусматривалась реорганизация городского департамента здравоохранения; во многих городах, от Манчестера в Коннектикуте до Мемфиса в Теннесси, были построены постоянные больницы экстренной помощи. Пандемия побудила сенатора от Луизианы Джо Рэнсделла начать борьбу за создание Национальных институтов здравоохранения. Поначалу у него ничего не вышло, но ему помогла намного более мягкая эпидемия 1928 г., которая заставила конгрессменов вспомнить о событиях десятилетней давности.

Все это — часть наследия, оставленного вирусом. Но главное наследие испанка оставила лабораториям.