Глава двадцать пятая

Когда Уэлч увидел результаты первых вскрытий жертв гриппа в Кэмп-Дивенс, он вышел из морга и позвонил в три места: известному патологоанатому в Гарвард, чтобы попросить его проводить дальнейшие вскрытия, Горгасу, чтобы предупредить его о надвигающейся эпидемии, и Освальду Эвери в Рокфеллеровский институт, чтобы вызвать его из Нью-Йорка следующим же поездом. Уэлч надеялся, что Эвери сможет идентифицировать патоген, убивавший людей в Кэмп-Дивенс.

Эвери немедленно оставил свою лабораторию и пошел домой пешком (он жил за несколько кварталов от института), чтобы переодеться, а затем отправился прямиком на Пенсильванский вокзал. Пока поезд ехал в Кэмп-Дивенс — мимо сельских пейзажей Коннектикута, мимо огромных железнодорожных узлов Нью-Хейвена, Провиденса и Бостона, — Эвери готовился к работе, раздумывая, как лучше подойти к проблеме.

Уэлч рассказал ему о своих опасениях, о том, что, несмотря на схожесть клинических симптомов с симптомами гриппа, речь может идти о каком-то совершенно новом заболевании. Первым шагом Эвери станет поиск B. influenzae, первого подозреваемого. Эвери многое знал о бацилле Пфайффера, включая и то, что ее чрезвычайно трудно выращивать, трудно окрашивать и, значит, трудно исследовать под микроскопом. Его очень интересовали химический состав и метаболические особенности этой бактерии. Он тщательно обдумывал, как заставить ее расти, как облегчить ее обнаружение и идентификацию. Впрочем, Эвери все делал тщательно и дисциплинированно — вплоть до мытья лабораторной посуды.

Вечером того же дня Эвери прибыл в лагерь и немедленно приступил к лабораторным тестам. Он едва замечал творившийся вокруг хаос, едва замечал тела молодых мужчин, лежавшие на окровавленных простынях. Через эти тела ему — как Уэлчу, Коулу, Вогану, Расселлу и другим — пришлось перешагивать, чтобы попасть в прозекторскую.

Первой трудностью, с которой он столкнулся, стали странные результаты окраски бактерий по Граму. При этом методе бактерии окрашивают анилиновыми красителями, обрабатывают йодом, промывают спиртом, а затем окрашивают контрастным красителем. Бактерии, сохраняющие фиолетовую окраску, называются «грамположительными», а те, которые окрашиваются в красный или розовый цвет, — «грамотрицательными». Результат окраски по Граму можно сравнить с потерпевшим, который идентифицирует напавшего на него грабителя либо как белого, либо как чернокожего: ответ просто исключает некоторых возможных подозреваемых.

В отличие от других исследователей, Эвери не обнаружил грамотрицательных бактерий. А B. influenzae — грамотрицательная бактерия. Таким образом, тест сразу исключил бациллу Пфайффера из числа подозреваемых. А заодно — и все грамотрицательные бактерии. Эвери повторил опыт и снова не обнаружил грамотрицательных бактерий — никаких.

Очень скоро Эвери решил эту головоломку. Он обнаружил, что во всех бутылках с надписью «Спирт» была вода. Очевидно, солдаты выпили спирт и заменили его водой. Получив спирт, Эвери повторил анализ и сразу же обнаружил грамотрицательные бактерии.

И вот теперь шла настоящая охота. Эвери начал со свежих трупов — с трупов больных, еще не успевших остыть. Через перчатки он ощущал пальцами влажную губчатость еще теплых легких, ощупывал дыхательные пути, стараясь найти участки с наиболее очевидными признаками инфицирования, из которых следовало вырезать образцы для анализа. Эвери исследовал гнойные карманы, стараясь и там найти микробы-убийцы. Наверное, ему было немного страшно — этому маленькому человеку, окруженному мертвыми телами молодых солдат, — но мужество не изменяло ему, да и охотился он не на кроликов. Эвери вообще никогда не интересовался охотой на кроликов.

В мазках на предметных стеклах он идентифицировал несколько потенциальных возбудителей, каждый из которых мог оказаться убийцей. Оставалось понять, кто именно.

Он пробыл в Кэмп-Дивенс ровно столько, сколько было необходимо для выращивания бактериальных культур. Так же, как Парк и Льюис, Эвери поначалу столкнулся с трудностями, но потом начал регулярно обнаруживать бациллу Пфайффера. Он обнаружил ее у 22 из 30 умерших солдат и доложил Уэлчу об этом результате. Тем временем Берт Вольбах, гарвардский патологоанатом, которого Уэлч тоже попросил поработать в Кэмп-Дивенс, сделал более сильное заявление: «В каждом случае обнаруживается палочка гриппа, во многих случаях высеваются чистые культуры из одной и более долей… Смешанные культуры, обычно с примесью пневмококков, вырастают из материала, взятого из мест расширения бронхов… Чистые культуры палочки гриппа высеваются при наступлении смерти в ранних стадиях и, следовательно, из верхних долей». В статье, напечатанной в Science, другой уважаемый исследователь писал: «Считаем, что причиной заболевания является бацилла Пфайффера».

27 сентября Уэлч, Коул и Виктор Воган отправили из Кэмп-Дивенс телеграмму Горгасу: «Установлено, что причиной гриппа в Кэмп-Дивенс является бацилла Пфайффера».

Но это пока не было «установлено» — во всяком случае, Эвери так не считал. И хотя он с уважением относился к Вольбаху, не говоря уже о Парке, Уильямс и Льюисе, которые пришли к одному и тому же выводу примерно в одно и то же время, он привык основываться только на собственных данных. А собственные данные пока его не убеждали. В ходе семи вскрытий он вообще не нашел никаких признаков бактериального заражения, хотя от легких почти ничего не осталось. Мало того: лишь в одном случае он нашел потенциально летальные бактерии при полном отсутствии бациллы Пфайффера, а примерно в половине случаев бацилла Пфайффера обнаруживалась вместе с другими микроорганизмами, включая пневмококк, гемолитический стрептококк и золотистый стафилококк (хотя это и смертельно опасный микроб, все же он редко становится причиной пневмонии).

Эти данные можно было интерпретировать по-разному. Они могли означать, что B. influenzae Пфайффера не является причиной болезни. Но это лишь один из возможных выводов. Бацилла Пфайффера могла быть такой причиной, и в этом случае другие бактерии размножались после начала заболевания, пользуясь ослаблением иммунной системы. В таком раскладе не было бы ничего удивительного. Наоборот, обнаружение нескольких патогенов как раз говорило в пользу бациллы Пфайффера как этиологического агента. Палочки гриппа плохо растут в культурах в присутствии других бактерий, особенно пневмококков или гемолитических стрептококков. Поэтому сосуществование во всех культурах палочки Пфайффера совместно с этими микроорганизмами могло указывать на ее огромное количество в организмах жертв.

Эвери методично рассмотрел все эти варианты. В начале октября он вернулся в Рокфеллеровский институт, где его ждали отчеты десятков других ученых со всей страны и даже со всего мира. Другие тоже находили палочку гриппа. Были, однако, и сообщения о неудачных попытках обнаружить B. influenzae. Легче всего было просто отмахнуться от таких сообщений, заключив, что за этими неудачами стоят чисто технические недочеты: в конце концов, бацилла Пфайффера — это микроб, который весьма трудно обнаружить и вырастить в культуре. Однако собственные данные Эвери позволяли ответить на все вопросы, и он был не готов сделать окончательные выводы, невзирая на цейтнот. У Эвери, в отличие от Парка, Уильямс и Льюиса, не было даже предварительных выводов. Да, бацилла Пфайффера могла вызывать грипп. Разумеется, могла! Но Эвери не был в этом убежден. От Эвери не поступало сообщений об обнаружении причин гриппа, не было звонков. Он не телеграфировал, что у него есть культуры, которыми следовало инфицировать лошадей для производства сыворотки или вакцины.

Вернувшись в Нью-Йорк, Эвери работал еще интенсивнее, чем в Кэмп-Дивенс, — хотя он всегда работал на пределе возможностей. Он ел в лаборатории, ставил одновременно десятки опытов, очень мало спал, принимал телефонные звонки и по телефону же отвергал идеи Розенау и других. Он вгрызался в результаты собственных экспериментов, как бур, разламывал их и придирчиво изучал каждый кусок в поисках ответа. Он буквально загонял себя, но ему было важно отработать все варианты, а не просто уцепиться за первый подходящий ответ.

Полученные данные его не убеждали.

Освальд Эвери был особенным. Давление — само по себе — мешало ему меньше, чем вынужденная узость научного поиска, когда нельзя идти по следу (куда бы он ни вел), нельзя двигаться в собственном темпе, нельзя выкроить время на то, чтобы подумать. Временные решения были ему глубоко чужды. Он работал по вертикали. Он глубоко погружался в тему, проникая в самые сокровенные глубины, забираясь в самые узкие расщелины, пролезая в мельчайшие отверстия, пытаясь связать все концы воедино. Сама его жизнь была сосредоточенной, связной и плавной.

Он готовился… ко всему, он хотел контролировать все на свете. Даже в черновиках его выступлений есть пометки: на какое слово падает логическое ударение, где надо изменить тон голоса, что необходимо интонационно подчеркнуть. Даже в обычных разговорах с Эвери создавалось впечатление, что каждое его слово было подготовленным, каждая пауза — продуманной: это напоминало театральную постановку. Его личный кабинет, примыкавший к лаборатории, отражал эту особенность характера Эвери. Рене Дюбо, выдающийся ученый, вспоминал, что этот кабинет был «маленький, с голыми стенами, почти пустой, без фотографий, безделушек, лишних книг и других предметов, которые обычно украшают и захламляют рабочее пространство. Этот аскетизм сам по себе был символичен, он показывал, чем поступился в жизни хозяин кабинета, чтобы полностью сосредоточиться на нескольких избранных целях».

Когда Эвери начинал докапываться до истины, он хотел одного — чтобы ему не мешали. Он не был грубым, злым или мелочным. Нет ничего более далекого от истины. Молодые ученые, работавшие под его руководством, становились его самыми верными обожателями — все до единого. Но иногда Эвери все глубже и глубже погружался в созданный им самим мир, узкий и тесный. Зато он сам решал, каким ему, этому миру, быть, он становился там полновластным хозяином.

Но тесный не значит маленький. Мир был узким — но мыслил Эвери широко. Любые данные были для него трамплином: его ум совершал прыжок, а затем свободно, даже беззаботно парил. Колин Маклауд, такой же блистательный, как и Дюбо, ученик Эвери, вспоминал: всякий раз, когда опыт давал неожиданные результаты, «воображение Эвери буквально разгоралось… и он начинал подробно анализировать теоретически возможные следствия».

Дюбо смотрел на это иначе. Он считал, что Эвери было весьма неуютно в хаосе социальных взаимодействий, — вернее, он едва ли был в состоянии справиться с этим хаосом. Зато, по мнению Дюбо, Эвери уютно чувствовал себя в хаосе природы и успешно ему противостоял. За счет чего? За счет «сверхъестественного умения вычленять действительно важное». Кроме того, он «умел дополнять реальность воображением… и обладал творческим импульсом, который позволял выстраивать факты в осмысленные и изящные структуры». Дюбо замечал, что научные сочинения Эвери «были сродни художественным творениям, которые не имитируют действительность, а выходят за ее пределы и озаряют ее своим светом».

Много лет спустя после пандемии, коллега и друг Эвери Альфонс Доше получил медаль Кобера — награду, которой Эвери был удостоен раньше. В отзыве Эвери описывал профессиональную этику Доше. То же самое он мог бы сказать и о себе: «Выводы… это не случайный продукт случайных наблюдений. Это плод многолетних мудрых размышлений и вдумчивых экспериментов. Я никогда не видел, чтобы его [Доше] рабочее место было заставлено чашками Петри и лесом пробирок в штативах, — это всегда оставляет впечатление, что сам ученый давно заблудился в этой чаще без дорог и тропинок… Я никогда не видел, чтобы он был занят бесцельным соперничеством или попытками утереть кому-нибудь нос. Зато я не раз замечал, как он безмятежно сидит за столом, погруженный в свои мысли, когда все кругом суетятся, как в броуновском движении. Я не раз замечал, как он встает и принимается, улыбаясь, расхаживать вокруг стола, — а потом берет несколько пипеток, несколько пробирок со средами, кувшин льда и выполняет простой опыт, который дает ответ на какой-нибудь старый и трудный вопрос».

Но теперь, в разгар смертоносной эпидемии, на Эвери навалилось все на свете (да и Уэлч продолжал давить), и привычка к размышлениям и тщательной подготовке отошла на второй план. А на первый вышло то, что Эвери не любил всей душой: броуновское движение — беспорядочное движение частиц в жидкости или газе. Другие ненавидели грипп за смерть, которую он нес. Эвери тоже, но еще больше он ненавидел грипп за насилие над его личностью, за посягательство на его достоинство. Он знал, что не поддастся этому натиску.

Когда Эвери ставил опыт, то, по словам одного из его коллег, «его поведение напоминало поведение охотника, ищущего добычу», потому что «для охотника все составляющие окружающей природы — камни, растения, небо — насыщены информацией и смыслом, которые помогают ему сродниться с миром добычи». Эвери отличался поистине охотничьим терпением. Он был способен провести в ожидании час, день, неделю, месяц, все лето или всю зиму. Если добыча была крупной, он мог подкарауливать ее годами. Но он не просто подстерегал своего «зверя»: он не терял даром ни единого часа, он строил планы, он наблюдал, он учился. Он изучал возможные пути отхода добычи и перекрывал их, он находил более удачные точки наблюдения, он опутывал веревкой участки, через которые должна была пробежать добыча, а потом, когда зверь появлялся, затягивал петлю все туже и туже. Эвери умел расставлять ловушки: он изучал поведение пневмококков, вживляя их под кожу: да, иммунная система могла легко подавить их размножение, но зато у него была возможность экспериментировать с бактерией не в лабораторной пробирке. Он говорил: «Всякий раз, когда падаешь, старайся что-нибудь подобрать, вставая». И еще: «Разочарование — это мой хлеб насущный. Я питаюсь разочарованием».

Он не суетился. Да, на него, как и на всех, чудовищно давили, но сам он никуда не спешил. В Рокфеллеровском институте он был не единственным, кто сосредоточил все свои усилия на гриппе. Марта Вольштейн, которая за несколько лет до того вместе с Флекснером безуспешно пыталась создать сыворотку против бациллы Пфайффера, занималась поиском антител в крови больных, перенесших грипп. Доше активно изучал поражения глотки и гортани. Многие другие тоже работали с гриппом. Но особого прогресса не было. Руфус Коул докладывал Горгасу в середине октября: «Мы вынуждены заниматься заболевшими гриппом сотрудниками госпиталя и института — эти больные заняли все свободные места». На лечение больных уходило много времени, и Коул признавал: «Едва ли мы сможем существенно углубить наши знания об этой болезни».

Давлению подвергались все. Юджин Опи, еще один выпускник «Хопкинса», теперь лейтенант-полковник, входил в состав в армейской комиссии по пневмонии и был в Кэмп-Пайк в Арканзасе, когда разразилась эпидемия. Он отправился в этот лагерь, потому что во время эпидемии кори именно там отмечалась более высокая заболеваемость пневмонией, чем во всех других армейских лагерях. Теперь, конечно, его приказы касались исключительно гриппа. Фредерик Расселл от лица Горгаса требовал «ежедневных… рапортов о данных с их интерпретацией». Рапорты следовало представлять ежедневно. Горгас требовал незамедлительно сообщать ему о малейшем намеке на прогресс — для дальнейшего распространения этой информации между остальными исследователями. Экспериментального материала у Опи хватало. В Кэмп-Пайк были расквартированы 60 тысяч солдат. На пике эпидемии 13 тысяч из них лежали в госпитале — одновременно.

Исследователи изо всех сил старались найти хоть что-нибудь — неважно что — способное сдержать эту лавину. Поиски были тщетны, но вакцин и сывороток — в Филадельфии по методу Льюиса, в Нью-Йорке по методу Парка, в Чикаго по методу клиники Мэйо — было произведено достаточно: хватило бы сотням тысяч, а возможно, и миллионам пациентов. Из Бостона в Сан-Франциско — через всю страну — была доставлена огромная партия вакцины, о которой трубила вся пресса. 3 октября ведомство Горгаса в Вашингтоне предложило всему личному составу штабов антипневмококковую вакцину, на которую возлагали большие надежды Коул и Эвери, — ту самую вакцину, которую испытали (причем успешно) еще весной в Кэмп-Аптон.

Люди умирали, давление возрастало, но Эвери все равно не спешил. Множились сообщения от ученых из самых разных мест, что им так и не удалось обнаружить в патологоанатомическом материале палочку гриппа. Само по себе, это, конечно, ничего не доказывало. Не суметь вырастить палочку Пфайффера в лаборатории — это мог быть и вопрос к квалификации бактериологов. Однако в Кэмп-Додж (штат Айова) бактериологи нашли B. influenzae в ходе всего лишь 9,6% вскрытий. В официальном армейском рапорте были высказаны прямые обвинения: «Низкая частота обнаружения, несомненно, связана с неадекватной методикой обработки культур… Мы не можем зависеть в своих выводах от бактериологических методов этого лагеря». Начальник лаборатории в Кэмп-Грант, которого сам Уэлч рекомендовал как «превосходного специалиста» всего за три месяца до вспышки эпидемии, обнаружил бациллу Пфайффера только в ходе шести из 198 вскрытий. Но, несмотря на это, в его рапорте говорилось: «Мы придерживаемся мнения, что это исследование не доказывает отсутствия связи между бациллой Пфайффера и эпидемией. Причина — недостатки метода, которым мы пользовались».

Возможно, что дело обстояло именно так. Возможно, именно технические ошибки помешали специалистам в Кэмп-Додж и Кэмп-Грант (а также в других местах) идентифицировать бациллу в материале вскрытий. Но, возможно, ее там и не было.

Эвери, действуя в своей обычной планомерной манере, решился на новый шаг — возможно, шаг к решению вопроса. Это был вполне будничный шаг. Эвери направил все усилия на совершенствование инструментария — коротко говоря, он решил облегчить выращивание B. influenzae. Он рассуждал: если это усовершенствование окажется успешным, то станет понятно, почему не удается найти палочку гриппа в патологоанатомическом материале — из-за некомпетентности специалистов или из-за того, что ее там действительно нет.

Он уставил лабораторию чашками Петри и принялся готовить самые разнообразные по составу культуральные среды, выделял различные факторы, наблюдал, в каких условиях бацилла растет лучше. Затем он вводил в культуры элементы, каждый из которых стимулировал рост. За каждым отдельным экспериментом стояла своя гипотеза. Так, Эвери выяснил, что пневмококк подавляет размножение бациллы Пфайффера. Значит, надо было подавить размножение пневмококков. К тому времени у ученых было накоплено достаточно знаний о биохимических особенностях и метаболизме пневмококков. Чтобы блокировать рост пневмококков, Эвери добавлял в культуры олеат натрия. Это сработало. В культурах с добавлением олеата натрия пневмококки не размножались, а бацилла Пфайффера росла лучше.

В течение нескольких недель Эвери удалось добиться значительного прогресса. Для роста бацилла требовала добавления крови в питательную среду. Это обычное дело, но сыворотка крови инактивирует действие олеата натрия. Пришлось при помощи центрифугирования отделять от сыворотки эритроциты и добавлять в культуру только их. Кроме того, эксперименты показали, что при температуре, близкой к температуре тела, рост палочек гриппа подавляется, а добавление к культуре крови, нагретой примерно до 90 градусов по Цельсию, ускоряет рост бациллы.

Эвери тут же опубликовал все эти данные и инструкцию по приготовлению среды, которая получила название «шоколадного агара», в The Journal of the American Medical Association. В статье Эвери писал: «Возможно, что технические трудности при выделении и выращивании этого микроорганизма стали одной из причин противоречивых результатов, полученных в разных лабораториях… Использование предложенной в статье среды упростило обнаружение B. influenzae у больных и выздоравливающих».

Любой достаточно компетентный ученый, прочитав статью Эвери, смог бы вырастить и идентифицировать искомый микроорганизм. По крайней мере, теперь все знали: если палочка не обнаруживается при помощи этого метода, значит, ее просто нет в исследуемом образце.

Но сам Эвери по-прежнему не спешил обсуждать выводы, в правильности которых не был до конца убежден. Коул, опираясь на работы Эвери, заметил Расселлу: «Я все меньше и меньше склонен приписывать первичную инфекцию палочке гриппа, хотя, конечно, эту возможность нельзя полностью исключать до тех пор, пока не будет найдена истинная причина инфекции… Я очень надеюсь, что мы сможем быстро наладить производство антипневмококковой вакцины. Противогриппозная вакцина меня по-прежнему несколько смущает, а вот антипневмококковая вакцина, судя по тем доказательствам, которые у нас есть, принесет большую пользу». Под «противогриппозной вакциной» Коул имел в виду вакцину против бациллы Пфайффера. «Мне кажется, — говорил он, — что эпидемия гриппа дает нам возможность готовить вакцину в масштабах, которые в спокойное время немыслимы».

Было не так-то просто сделать антипневмококковую сыворотку, которая в ходе недавних испытаний вылечила 28 из 29 пациентов, инфицированных пневмококком типа I. Да и на получение вакцины ушло два месяца. Сначала требовалось приготовить бульон в трехсотлитровых баках (в обычном бульоне пневмококки часто разрушаются, поэтому в баки добавляли стабилизирующие соединения, которые потом надо было удалять). Затем полученный раствор надо было концентрировать, добавлять спирт для осаждения преципитата, удалять добавленные вещества и стандартизировать вакцину. Эвери и другие сотрудники Рокфеллеровского института смогли оптимизировать процесс производства, уточнив количество глюкозы в среде, — это повысило выход в десять раз. Но мощности центрифуг хватало на производство лишь 25 литров. Этого было до смешного мало.

Смерть между тем продолжала свою жатву.